Анатолий Малкин - Почти все о женщинах и немного о дельфинах (сборник)

• Название: Почти все о женщинах и немного о дельфинах (сборник)
• Автор: Анатолий Малкин
• Жанр: Русское современное
• Год: 2016
• ISBN: 978-5-699-87750-8

Книги Малкина о любви. А значит, о людях. Он пишет о немолодых. Но настаивает, что яркость жизни, сила любви зависят не от количества лет, а от качества отношения к этой самой жизни. Его герои страдают, маются, любят, радуются и, что важно, – удивляются. Автор учит нас видеть обычную, повседневную жизнь как чудо. Каждый человек чудесен, если к нему внимательно приглядеться.

---

Напоследок я побывал в Балаклаве, в советское время там, на секретной станции, тренировали дельфинов в военных целях – надевали на них специальные шлемы с длинными острыми иглами и приучали подплывать к людям и тыкать в них этим острием. Видимо, так думали бороться с подводными пловцами врага.

Там я встретился с Катькой и всеми правдами и неправдами сумел перевезти ее в Москву, спасая от темных секретных дел.

Не знаю, как и обозвать то состояние, что охватило меня в этом трамвае – если это был сон, то очень странный. Потому что тело мое ничего не чувствовало, словно пребывая в невесомости, а глаза были открыты, но ничего не видели вокруг.

Как-то по осени на даче Костика, в сауне, я, смущенно посмеиваясь, пересказал ему про такое же трамвайное наваждение, но друг мой закадычный смеяться не стал и вроде даже протрезвел. Константин был не только свой в доску парень и навсегда товарищ, но и светило в странной науке сомнологии, поэтому знал все про всякие сумеречные состояния. Выслушав мою историю, он объявил, что это похоже на состояние измененного сознания, и утром поволок меня в свой институт, где заставил пройти всякие тесты.

Ничего мутного и опасного во мне не нашли, но друг еще долго приглядывался ко мне недоверчиво.

8

Вышел я из трамвая остановки за три до дома, зашел в винный, взял полугара, любимого, ржаного, потоптался у сигарного отдела, мечтательно вдыхая терпкий запах табака, но так и не решился развязать. Курить, а потом и выпивать пришлось бросить сразу, как начал заниматься с Катькой – она, словно хороший гаишник, чуяла запахи за версту и жутко обижалась.

В сетевом взял закусить всякого разного, прошел мимо зеркальных окон ресторана, который обещал кусок мраморного мяса за половину дневной институтской моей зарплаты, мимо поваров-узбеков в черной униформе, сидевших у задней двери на корточках, совсем как в родном кишлаке, и направился к дому по дворам, где все было и оставалось прежним.

Ничего не поменяла вокруг себя новая жизнь, летящая с бешеной скоростью по широким магистралям, пламенеющим огнями призывных вывесок: ни модерновые лакированные башни, силком втиснутые в это закоулочное пространство; ни потертые временем советские ульи для тесного житья; ни мусорные убежища с распахнутыми навсегда перекошенными воротами; ни газоны с коричневой пыльной землей, огороженные толстыми металлическими трубами с растущими за ними тополями, которые выперлись вверх аж до седьмого этажа и летом осыпали всех тоннами бессмысленного белого пуха; ни лавочки у подъездов, на которых, словно птицы на ветках деревьев, сидели бесформенные тетки с клеенчатыми сумками на толстых коленях.

И как только нежные, невесомые школьницы превращались в таких корявых существ! Как из веселых пацанов вылуплялись перекрученные жизнью мужики! Все это оставалось загадкой дворовой московской жизни.

Я долго еще бродил по соседним переулкам, пока не обнаружил вдруг совсем уж затреханное временем одноэтажное здание, в котором размещался клуб бесследно исчезнувшей во времена перестройки фабрики резинотехнических изделий. Рядом со входом, прямо на стене, висела небольшая афиша.

«РОМЕО И ДЖУЛЬЕТТА.

ВХОД СВОБОДНЫЙ»

Я отыскал в темном зале свободное место, устроился, и только тогда разглядел на сцене странных актеров.

Все они были из тех, кого обычно называют даунами, кого здоровые люди опасливо и брезгливо остерегаются. Мне же лично форма их головы очень нравилась, потому что напомнила дельфинью.

Спектакль был поставлен предельно лаконично – никаких исторических костюмов и декораций, всего минимум – кирпичная стена с балконом и несколько старинных стульев. Но боже мой, с каким пылом они играли, какой искренней страстью были наполнены глаза этих, совсем непохожих на героев Шекспира, людей!

Ах, если бы глаза ее на деле
Переместились на небесный свод!
При их сияньи птицы бы запели,
Принявши ночь за солнечный восход.
О чем она задумалась украдкой?
О, быть бы на ее руке перчаткой,
Перчаткой на руке[1].

Их страсть ни капельки не выглядела смешной, несмотря на не вполне внятную речь и не очень изящную пластику. Они были естественными и в сценах любви, и в гневе, и в слезах. «Наверное, это потому, – подумал я, – что они отсоединены от мира, который за стенами зала».

Что значит имя? Роза пахнет розой,
Хоть розой назови ее, хоть нет,
Ромео под любым названьем был бы
Тем верхом совершенств, какой он есть,
Зовись иначе как-нибудь, Ромео,
И всю меня бери тогда взамен.

Когда мои глаза привыкли к полутьме зала, я разглядел у стены, в луче прожектора, женщину. Ее руки словно танцевали, следуя за текстом актеров, переводя его на язык жестов, и сразу стало понятно, почему в зале стоит такая тишина.

Вокруг меня сидели глухонемые. Но на их лицах не было скуки, недовольства или желания отвлечься – на них был нескрываемый восторг. Они были зачарованы шекспировскими стихами, которые выплывали из рук переводчика. Они аплодировали громко, после каждой сцены, и что удивительно, хлопать мои соседи начинали раньше сигнала от толмача.

Домой я уходил совершенно просветленным, все повторяя всплывшие в памяти строчки, но уже из другой трагедии:

Что он гекубе? Что ему гекуба?
Чтобы о ней рыдать?[2]

И вдруг вспомнил школьную литераторшу, кстати, Офелию Львовну – она на «Гамлете» была просто помешана, читала из него наизусть целые страницы – а мы в школе над ней из-за этого по дурости потешались, и я тоже трусливо подхихикивал классным первачам. Оказалось, что в голове моей она кое-что полезное оставила навсегда, потому что вдруг оттуда поперли строчки, и много – может, они только ждали момента, чтобы ожить?

Что б сделал он, когда б имел для страсти он причину,
Когда б она подсказана была?
Залив слезами сцену,
Он общий слух рассек бы грозной речью,
В безумье вверг бы грешных, чистых в ужас,
Незнающих – в смятенье и сразил бы
Бессилием и уши, и глаза.

На этом месте стихи оборвали гортанные крики рабочих-азербайджанцев.

В полном возбуждении от ритма и смысла древних слов я и не заметил, как дошагал до дома и теперь стоял в середине новенького, только что уложенного асфальта, на котором я расписался цепочкой своих следов.

Извинения закончились расставанием с пятисотенной, и я нырнул в подъезд.

9

Квартира уже полнилась вечером. Дом был круглый и стоял так хитро, что солнце крутилось вокруг него, исчезая из окон только к ночи – словно двадцатипятиэтажного монстра вкопали прямо на экваторе – жаркие лучи нещадно плавили стекла весь день, и только почуяв подступающую прохладу, превращались в мозаику желтых безопасных бликов на полу.

Я быстро сбросил одежду и, как любил, голышом отправился в ванную. Холодный душ, словно иголками, пробил тело насквозь и вернул голове необходимую ясность.

Затем я распечатал пачку лезвий и впервые за год принялся за бороду – бриться на ночь полагалось только по двум причинам – первой сегодня не предвиделось, но вторая лежала на столе, ожидая меня к разбору.

Вспомнив, как моряки готовили себя к неизбежной гибели, я натянул чистую белую рубашку, выпил стопку холодной, тягучей маслянистой водки, но закусывать не стал, чтобы не портить вкус прекрасной горечи и восхитительное ощущение от ожога во рту, и решительно усадил себя за опасную бумагу.

Через полчаса расчетов, второй рюмки, а за ней и третьей вдогонку, я с трудом привел мысли в порядок.

Цифры ясно говорили, что следующего года у меня не будет.

Поскольку древний нумеролог в случае с отцом не ошибся, то стало страшно.

Очень.

Все неожиданно связалось в один прочный узел – и полет на самолете, и выброс на Солнце, и увольнение, и прощание с Катериной, и сегодняшнее путешествие по Москве, больше походившее на прощание, и даже встреча с Олей-Оленькой на Кузнецком, тоже казалась предзнаменованием, которому еще предстояло раскрыться.

Не знаю, как и описать то сумеречное состояние, в которое я влетел, лоб в лоб столкнувшись с тем, что совершенно невозможно изменить и с чем нельзя смириться.

Заставил себя пересчитать все заново, но результат не изменился – в запасе оставалось около полугода. И это в самом лучшем случае, потому что дни, недели или месяцы в итоге не значились – только четыре цифры нынешнего года.

10

Как раз для таких случаев неплохо иметь рядом близкого и верного человека, который принял бы на себя хотя бы часть твоего страха, растерянности и просто пожалел бы.

Для позвонить и для потрепаться – как говаривает мой любезный товарищ по даче, бане и застолью Константин – всегда есть много вариантов, а вот когда требуется потратить сердце и подышать совместно – нужных людей никогда не бывает густо.

Ближе других, в соседнем часовом поясе, в Грузии, жил Акакий – сухонький, невзрачный, до невероятности схожий статью со своим литературным тезкой – все время улыбался извинительно, словно пытался оправдаться за свое существование. Обнаружил я его в телевизоре – уже почти засыпая, лениво щелкал кнопками пульта и вдруг встрепенулся – сквозь экран пробился протуберанец волчьей страсти – крик, который свободный зверь посылал своей единственной, призывая ее к себе.