Александр Никонов - Я иду к тебе, сынок!

• Название: Я иду к тебе, сынок!
• Автор: Александр Никонов
• Жанр: Прочие приключения

Роман о тяжёлой судьбе женщины, которая в детстве потеряла родителей. Главная героиня романа – Мария Святкина. Одинокая мать узнаёт, что в конце 1994 года её единственный сын, Саша, едет военным эшелоном на Кавказ, где уже разворачиваются тревожные события, и решает ехать к нему, чтобы уберечь его от гибели. Друзья и сослуживцы собирают для неё деньги. А скоро начинаются и боевые действия в Грозном. Она срочно выезжает на Кавказ.

---

По грязным улицам, занесенным снегом, ворохами бумаги и упаковок, метались люди, словно не знали зачем и куда шли; по обледеневшим дорогам ползли грузовики, легковушки, автобусы, трактора с прицепами, то и дело перегораживая дорогу друг другу и толпясь, как малые дети. Почти на каждом перекрестке стояли милицейские машины и топтались люди в синей и серой форме, пытаясь хоть как-то превратить хаотичное движение в упорядоченное и осмысленное.

Хмурый вьюжный день словно смазал все краски этого красивого кавказского города, и из окна автобуса он походил сейчас на передвижную серую картинку. От нерадостных размышлений и созерцаний Машу вывел толчок в бок. Дуся уже взваливала на плечи свои узлы и говорила:

– Хватит ворон ловить, приехали, а то придётся потом пешком топать.

Старая, обшарпанная коробка стандартного здания, где размещался госпиталь, с фасада была наводнена гражданскими людьми. Они толпились вокруг автобуса, на котором из аэропорта привезли очередную партию раненых. Сопровождение не подпускало их слишком близко, а усатый прапорщик стеснительно приговаривал:

– Ну, пожалста, не напирайте вы так, вы же мешаете выгружать. Женщина, прошу вас, уйдите с прохода, ведь для них дорога каждая секунда. А если это ваш сын или родственник, и он умрёт, не дойдя до операционного стола? Ну, прошу вас, не напирайте.

Но его, кажется, никто не слушал и не обращал внимания на его нелепое «не дойдя» – как мог дойти до чего-то лежащий без сознания, бредящий или кричащий от боли человек. В бескровных лицах людей считывалась лишь одна тревожная мысль: «Господи, лишь бы только не мой, пусть кто угодно, только не мой.»

Вот вытащили ещё двое носилок с тяжелоранеными. Один из них, стриженный, с едва пробивающимся серым пушком на лице, постоянно поднимал голову, бессмысленно поводил пустыми серыми глазами из стороны в сторону и тоненьким голоском звал:

– Ма-а-а-ма. Ма-а-а-ма. Пойдё-ё-ё-ём гуля-я-ять, ма-а-а-ма. Те-е-е-мно. Откро-о-ой мне-е-е гла-а-а-зки. Ма-а-а-ма!

Вторые носилки были накрыты пропитанным кровью одеялом, из-под которого свешивались концы клеёнки, и под которым шевелилось что-то живое и мычащеё. Последними с помощью санитаров из автобуса вывели ходячих раненых с перевязанными руками, ногами и головами. Эти останавливались и смотрели в толпу, стараясь найти в ней знакомые лица. Женщины не скрывали слез, а одна из них не выдержала и сквозь всхлипы закричала:

– Боже, да что же это творится на этой земле! Сынков наших калечат-убивают, и никакой преграды этому нет! Да кто же выдумал войны-то эти проклятые, господи! Да почему же людям не живётся-то в мире!

Пожилой мужчина, седобородый, в дубленке и барашковой папахе, бросил в снег недокуренную сигарету и с акцентом в сердцах сказал:

– Аллаха люди забыли, а всякие генералы считают себя Аллахами на земле. Им бы Коран читать, а они всю жизнь газету «Правда» читали. – Он сплюнул, круто развернулся и, сунув руки в опушенные каракулем карманы, пошел к своёй машине. После его слов все словно встрепенулись, зашмыгали носами, заплакали, загомонили, словно потревоженная стая грачей, закричали:

– Где новые списки! Списки давай!

– Почему нас с утра держат на морозе?

– Я к сыну хочу! Отдайте мне моего сына!

– Развели тут секретную часть, ничего добиться невозможно!

– Бардак, он и в армии бардак, как по всей Расее!

Медсестра, принимающая последнего раненого, в дверях вдруг обернулась и вспылила:

– Да что же вы делаете, женщины! Вы же мешаете нам работать. Вот вы сейчас кричите, плачете, травите себя, а наши мальчишки нуждаются в покое и уходе. Криком вы им все равно не поможете. Ведь нам за операционными столами надо стоять, а у нас после ваших криков руки дрожат. Неужели вы этого не понимаете? – Женщины притихли. – Не мы же эту распроклятую войну выдумали! Если хотите чем-то помочь, лучше бы принесли еды домашней, теплые одеяла, медикаменты, а у кого есть желание и возможность, пусть кровь свою сдадут. Женская, она всегда чище, не то что у мужиков – пропитая да прокуренная, – закончила она под недружный смех. Кто-то несмело спросил:

– А списки-то когда вывесят, дочка?

Медсестра вздохнула:

– Подождите ещё немножко, ну, с полчасика, может быть, с час. Ладно?

Многие разошлись, кто куда: кто-то пошел сдавать кровь, кто-то домой, кто-то по другим делам, кто-то за едой, которой так не хватало раненым, кто-то за теплыми вещами. Оказалось, что большинство людей были жителями Моздока и окрестных станиц Ставрополья и Кубани.

8

Скоро Маша с Дусей остались вдвоём.

– А мы что же делать будем? – спросила Дуся, постукивая валенками. – Нам с тобой и приткнуться-то некуда.

– Я что-то проголодалась, – пожаловалась Маша, – да и замерзла, как собака. У тебя хоть валенки, а я оделась, как на бал-маскарад. Надо поискать, может, тут где-нибудь столовая есть.

– Да поесть-то у меня найдется, – кивнула на узлы Дуся, – только на таком холоде кусок в горло не полезет.

Решили пойти по улице вниз и скоро наткнулись на небольшое кафе. Но, как на грех, здесь оказался обеденный перерыв. Однако дверь была не заперта. Они осторожно вошли внутрь. Помещёние, как и прилавок, были пусты. Где-то там, на кухне, перекрикивались женские голоса, стуча посудой. Но самое главное – здесь было тепло. Женщины выбрали столик подальше от входа и поближе к горячей батареё, у окна, положили на неё варежки, чтобы они просохли. Дуся потерла руки:

– Вот сейчас и пообедаем.

– Какой обед, скоро уж полдничать пора, – откликнулась Маша.

Дуся развязала один узел и ссыпала на стол с десяток свертков и пакетов. Развернула тряпочку, в которой оказался столовый нож, нарезала сала, ветчины, колбасы, отделила четыре яйца. Все это подвинула Маше:

– Ешь. Тут все своё, деревенское. С магазина ничего не берем, потому что не на что, денег уже два года как не нюхали, уж забыли как они и пахнут.

Маша молча вытащила из чемодана банку кофе, сахар и встала.

– Я сейчас. – Она подошла к прилавку, постучала серебряным кольцом по алюминиевой полке. На кухне сначала затихли, потом между дверью и косяком появилась черноволосая, черноглазая голова, которая возмущенно сказала:

– Женщина, вы читать умеёте? У нас перерыв, да и не готово ещё ничего.

Маша как можно приветливеё улыбнулась и проворковала:

– Здравствуйте, девушка. Да знаем, но мы совсем продрогли, не найдётся у вас, милая, кипятка.

Голова появилась вместе с туловищем и превратилась в прелестную, молодую осетиночку. Она вытерла свои мокрые покрасневшие руки об передник и долго и напряженно смотрела на Машу, потом спросила:

– Вы приезжие?

Маша снова улыбнулась и кивнула головой.

– Тогда подождите немножко, я смогу вам и чай приготовить. У нас хороший чай, с горными трава, очень вкусный и очень полезный.

Маша не стала спорить:

– Очень хорошо, это то, что нам надо.

Через несколько минут девушка вынесла на подносе четыре пиалы с чаем, от которых поднимался парок. Маша поблагодарила, протянула ей деньги, но осетиночка только улыбнулась:

– Нет, нет, не надо, это свой чай, пейте на здоровье. – И убежала.

Маша подошла к столу, поставила поднос и вздохнула:

– У тебя всё своё, у неё – тоже своё, прямо коммунизм какой-то, только у меня ничего своёго нет.

Дуся ответила:

– Не страдай, подруга, Россия всегда при коммунах жила, только этого раньше не замечали. На Руси даже нищие от голода не умирали, если он не напивался и не замерзал. Мне дед ещё рассказывал, как они артелями на заработки ходили. Дома в деревнях тоже всем селом строили. Сегодня ты мне, завтра я тебе помогу – так вот и жили.

Они поели с запасом, предугадывая, что в следующий раз подкрепиться придётся неизвестно где и когда. По просьбе Маши осетиночка принесла им ещё кипятку, и женщины выпили по чашке кофе, от которого Дуся морщилась:

– Не люблю я это заграничное пойло, горчит. То ли дело чаек или смородиновая настоечка. А у нас в деревне другого и не пьют, только чаек, настоечку или самогонку. Она хоть и страсть вонючая, но зато чистая, на пшеничке.

Когда они снова пришли к госпиталю, списки уже висели, и около них толпился народ. Среди них Маша узнавала и тех, что были здесь час назад. Но прибыло и много новеньких. Несколько человек стояло около самых щитов, загораживая обзор остальным. Видно, на них когда-то вывешивали медицинские бюллетени. Теперь вместо них белыми портянками свешивались длинные списки погибших, умерших и раненых. Вот одна женщина отошла от щита, мелко крестясь и повторяя:

– Слава Богу, моего здесь нет. Слава Богу…

Остальные вытягивали шеи, чтобы рассмотреть печатные строчки. Маша поставила свой чемодан на землю, спросила Дусю:

– Фамилия-то твоя как? – И, услышав «Караваешникова», стала потихоньку протискиваться вперед. На первом же листке, который попался ей на глаза, она увидела заголовок «умершие от ранений на 18 января 1995 года». У Маши забухало сердце. Боже, ведь в этом списке может быть и её Сашка, её единственный сынок, её единственная кровиночка. Она боялась опустить взгляд ниже, чтобы не наткнуться на свою фамилию, она боялась того мгновения, когда в её жизни могло разрушиться все: смысл всей её жизни, все тревоги, страдания и радости, которые она претерпевала ради единственного родного ей существа. Маша почувствовала, как по её телу разлился жар и потекли противные струйки пота.