Елизавета Аистова - Игра воображения. Роман

• Название: Игра воображения. Роман
• Автор: Елизавета Аистова
• Жанр: Современные любовные романы

Роман Елизаветы Аистовой «Игра воображения» охватывает десятилетие и повествует о нескольких людях, по-разному переживающих столкновение мечты с реальностью. Роман – о сегодняшних проблемах наших современников, о любви и о том, как трудно реализуются «большие надежды» героев, которые проходят каждый своими путями в поисках счастья.

---

Нина позвонила Пономареву и договорилась о свидании. Они шли по Большой Морской. Темнело. Было сыро. Моросил неприятный мелкий декабрьский дождь, переходящий в снег.

– Мы так редко видимся в последнее время, – сказала Нина с укором.

Пономарев говорил ей то, что считал необходимым сказать:

– Видишь ли, Нина, милая, я не могу ничего тебе обещать. У меня обязательства перед семьей, дочь, жена. Я никогда не смогу принадлежать только тебе, я уже говорил, – сказал Пономарев и тяжело вздохнул. – Тебе надо меня понять.

Нина любила, когда он так вздыхал. Его вздохи казались ей свидетельством любви, его душевных мук.

– А если я не в состоянии? – спросила она.

Пономарев вновь тяжело вздохнул, опустил глаза и в смущении потупил голову. Нину одновременно и бесила, и умиляла его нерешительность.

Они замолчали.

– Значит, простимся сегодня, ― с видимым спокойствием сказала Нина. – К чему длить отношения, причиняющие мне одни страдания?

– Нина, ты дорога мне, пойми, я не хочу тебя терять! – с чувством сказал Пономарев.

– Ты бы хотел меня терзать. Тебе наплевать, что страдаю. Я хочу замуж, ребенка хочу! Я скоро буду старая, никому не нужная женщина с ярко накрашенными губами! Но всю жизнь нельзя прятать свою боль, свою мечту о счастье!

И она зарыдала. Прямо на улице! Ресницы потекли, и Нина достала платок, продолжая громко всхлипывать. Пономарев, совершенно не выносивший женских слез, рассвирепел. Ему пришло в голову, что кто-нибудь из знакомых непременно заметит ужасную уличную сцену! Как не вовремя! Как стыдно и некстати! Вот ужас! Надо прекратить скандал.

– Нина, пожалуйста, перестань реветь, я не люблю сцен, – сказал он, сутулясь, и нервно, преступнически оглядываясь по сторонам. В его голосе Нина не почувствовала жалости, только раздражение, и заплакала еще сильнее.

– Ты жестокий эгоист! Ты думаешь только о себе! Я презираю тебя за это!

– Не устраивай истерику! – повернулся и, напуганный случившимся, пошел прочь.

Через три дня Пономарев уже остыл и жалел, что так боязливо ушел. «Может, это к лучшему? – утешал он себя, нервно барабаня пальцами по столу. – Все равно расставание неизбежно. Днем раньше, днем позже».

Прошла неделя, потом другая. Он соскучился по Нине, попробовал ей позвонить сразу после новогодних праздников. Нина не отвечала. Он не собирался бегать за ней, как мальчишка, но его самолюбие страдало. Одно дело, если он сам для себя все решил и совсем другое – если Нина не хочет его видеть. «Все вранье, – подумал он, – никакой любви нет, жизнь совсем другая. Вот такая, как у него, состоящая из трудных обязанностей, из каждодневных разочарований». Пономарев вздохнул и опустил голову. Он хотел бы, чтобы все было совсем не так! Александр Николаевич почувствовал себя беспомощным и жалким.

После работы он зашел в Конюшенную церковь. Пономарев любил этот храм неподалеку от офиса за то, что в нем всегда было мало народу и не звучало надоедливых порицаний: «Мужчина, разве не видите, что пол мокрый, я только что намыла, а вы идете». В Конюшенной когда-то Пушкина отпевали… Пономарев поднялся на второй этаж, попробовал сосредоточиться у иконы. Во время молитвы он почувствовал, как комок подступил к горлу, и словно железобетонная плита отлегла от сердца, а умные, всепонимающие глаза Богоматери приняли часть его сердечной боли. Еще немного постояв у зажженной свечи, Александр Николаевич, пятясь, вышел из храма.

Было довольно тепло. Пономарев знал, буквально через пару дней похолодает, но сейчас не хотелось об этом думать. Он был рад теплу, тому, что у него на душе зажглась надежда на примирение с собой.

Дома Пономарева ждала новость: дочь Наталья перекрасила волосы в сиреневый цвет. Не в переносном смысле, а буквально. Светлана просила Пономарева поговорить с ребенком. Пономарев поговорил, но ничего хорошего из этого не вышло. Наташка заплакала и ускакала в свою комнату. Светлана ушла в гости к подруге Алле. Работать Александру Николаевичу не хотелось, читать тоже. Пономарев пил, когда ему было тошно; достал из бара непочатую бутылку коньяка. Налил рюмку. Зазвонил телефон. Мама интересовалась, чем он занят.

– Пью коньяк, – сказал Пономарев.

– Что-нибудь случилось, Сашенька?

– Ничего не случилось. Просто захотелось выпить.

– Ты бы позвал Гошу или Бориса. Что ж так, один…

– Да не волнуйся, я всего рюмку.

– Как я могу не волноваться? Как Наташенька?

– Сиреневая у тебя внучка. Намазала волосы гелем: стоят торчком, как у крашеного ежа. Я ее отругал. Теперь сидит в своей комнате, дуется. Знаешь, что она мне сказала? Папа, это тебе не шестидесятые! При чем тут шестидесятые? Ничего не понимаю!

Бабушка всегда понимала Наташку лучше, чем родители. Наташка объяснила бабуле, что сиреневая она будет максимум две недели, да и то после мытья волосы станут не такими яркими. Зато в школе все девчонки в восторге. С родителей и учителей что возьмешь? Где им угнаться за современной молодежью! А бабушка, когда ей было шестнадцать, тоже перекрашивала волосы хной.

Часть вторая

Гошина история

Пианист Гоша Бергштраух закончил Ленинградскую консерваторию. На начальных курсах все шло удачно, и Гоше прочили блестящую артистическую карьеру. Он готовился к сессии на втором курсе и сильно повредил обе руки. «Переиграл», – говорят музыканты. Гоша мучительно переживал свою драму. На их курсе было полно студентов, учившихся спустя рукава, неделями пропускавших занятия. И ладно бы, если бы Гоша готовился к престижному международному конкурсу… А тут – самый обыкновенный экзамен…

Несколько месяцев он совсем не мог играть. Руки болели и становились похожими на гири не только от прикосновения к инструменту, но и от обычной физической работы, даже совсем не тяжелой. Ему трудно было держать в правой руке ложку, бокал, причесываться. Писать Гоше тоже было трудно, но он научился писать левой, хотя получалось некрасиво, буквы выходили кривые, со странным наклоном, как старый покосившийся забор. К болям в руках добавились головные боли. Гоша подозревал, что у него начался невроз, занялся аутотренингом…

Что только ни предпринимали, чтобы Гоша снова мог играть, как раньше: его лечили грязями, массажем, электрическим током – ничто не помогало. Профессора говорили о неправильной работе мышц, о том, что надо заново заниматься постановкой руки… Нашелся педагог для занятий, восторженная маленькая женщина с большими серыми глазами. Она клала крупную Гошину руку на свою крошечную, чтобы Гоша смог почувствовать правильное прикосновение к роялю. Она научила Гошу делать специальную зарядку для мышц и разные упражнения на инструменте, после выполнения которых ему становилось легче. В ее маленькой квартире всегда кто-то ждал своей очереди. Всем она пыталась помочь. После занятий Гоша почувствовал себя намного лучше, но полностью восстановиться не сумел. Гоша догадался, что все дело не в мышцах, а в его голове, отказывавшей принять новый порядок вещей. Бергштрауху разрешили сдать сессию позже всех на курсе. Он играл программу не подряд, как другие его сокурсники, а по одному произведению. Это было легче для рук, но утомительнее для нервов. Экзамен он сдал.

Гоша не представлял свою жизнь без музыки. По ночам ему часто снились разноцветные рояли. Они были большие, гораздо больше, чем наяву, красивые, блестящие, с изумительным звуком (попав однажды в музей музыкальных инструментов на Исаакиевской площади, Гоша узнал свои сны). Цветные рояли разных марок стояли в одном огромном зале, и Гоша во сне выбирал, к какому прикоснуться. Это было мучительно трудно, ему хотелось играть на всех разом. Иной раз притронуться к роялю Гоша не успевал, потому что менялось пространство сна: комната вдруг исчезала или кто-то начинал мешать играть.

Педагоги советовали Гоше перевестись на другой факультет, стать музыковедом – Гоша ни за что не соглашался. Его не привлекало музыковедение: казалось глупым переводить на язык слов непереводимое. Несмотря на все сложности, Бергштраух все-таки закончил консерваторию как пианист, но знал, что играть так, как раньше, не сможет. Учить детей игре на фортепиано ему было скучно. Пришлось заняться преподаванием сольфеджио и настройкой инструмента, освоенной в студенчестве. Со своей женой Лерой Гоша познакомился, когда пришел настраивать инструмент в квартире ее родителей.

Гоша не мог объяснить, как случилось, что теперь он полюбил Светлану, жену своего самого близкого друга. Он всегда боготворил Сашу Пономарева. Ближе Саши у него не было никого. Саша помог ему когда-то не пасть духом из-за травмы. И вот какая расплата ждала Сашу за его дружбу!

Кажется, Гоша влюбился в Светлану шесть лет назад, когда они все вместе с детьми ездили в Петергоф на открытие фонтанов. Гоша посмотрел на Светлану и понял, что любит ее. Он узнал это неожиданно для себя… И Лера никак не могла взять в толк, почему он молчал всю обратную дорогу. Светлана была в чем-то светлом, и Гоша любовался, как она освещена солнцем, и ее лицо, как ре-бемоль мажорный ноктюрн Шопена, было каким-то необыкновенным, светлым, как ее мелодичное имя. В душе Гоши тогда послышались высокие ноты; прислушавшись к себе, он забыл, что надо продолжать разговор, а потом смутился, когда все заметили его молчаливое отсутствие. Светлана вместе со всеми вопросительно посмотрела на него…