Юрий Зафесов - Ячея. стихи

• Название: Ячея. стихи
• Автор: Юрий Зафесов
• Жанр: Поэзия

Стихи, стихопроза, стихоплетство и стихоплетение разных лет, как итог блуждания внутри самого себя человека, обживателя замкнутого круга, однажды осознавшего, что его внутреннее пространство гораздо объемнее его же внешнего, материально-осязаемого мира…

---

Второе Я

Ты ли искал идеала, чистого света-огня?

Молча поправь одеяло и уходи от меня!

Малая толика яда. Двое нас в круге луны.

Звездная сфера разъята, пропасти озарены.

Каешься: думал-не думал, вместе рубили сплеча.

Ветер порывисто дунул, и поперхнулась свеча.

Вместе творили погони, туго вязали узлы.

Свет, прошивая ладони, шепчется с горсткой золы.

Вместе отчаянно бредим, смысла вострим остриё.

Вместе на родину едем, я просыпаю её.

Ты же, недремлющий гений, пеплом осыпанный зверь,

держишь в глуби сновидений незатворённую дверь.

Мне остается в итоге только слезу утереть.

Долго не стой на пороге и не забудь умереть.

Демон (армейское)

Ношу тяжелые унты, ношу тяжелый полушубок. И не уехать, не уйти от мутных лиц и мятых юбок. От злобы, зависти, обид. От сытых, благостных и теплых. Заря ладони окровит, в мой дом выламывая стекла. И плоть, подвержена суду, меня покинет постепенно. И невесомый я пойду (так возвращаются из плена). Шагну к разверстому окну, смахну нечаянные слезы. Крылами тяжкими взмахну.

«Какие жгучие морозы!»

1949

Как-то раз в московском кабаке, где клялись и изливали души, дед мой замер с рюмкою в руке и заметил вскользь о Колчаке, мол, ученый был морей и суши.

За окном сорок девятый год. И сосед, накушавшийся жирно, заблажил: «Чей камень в огород? Говоришь, ученый – не вражина? Полагаешь, зря, мол, в Ангару… – засверкал трофейными часами. – Ты мне, брат, пришелся по нутру, надо обменяться адресами»…

«Адрес мой, – дед мыслью не слабак, произнес, как высказал доверье, – родина летающих собак, дальняя сибирская деревня».

«Дерзнула пуля золотая…»

Памяти отца

Дерзнула пуля золотая…
Приняв
терновый свой венец,
прощался ястреб, улетая,
быть может,
счастлив наконец..
Он улетал из небе-крова,
превозмогая синеву.
Лишь память
каплей темной крови
поила хвою и листву,
сквозила тенью неотвязной
в простор,
что клёнами редел.

Круги замкнув,
истаял ястреб.
Он отворил иной предел.

«Этот некто, с сединой и в сером…»

Этот некто, с сединой и в сером,
пищу дал и сердцу и уму.
Он прошел сквозь дерево на север
и пророс раздумьями во тьму.

Вслед за ним неспешно и неловко,
бронзовея, крона утекла.
И слоились светлые волокна,
и змеилась желтая смола.

Ключ гремячий бился в уговорах,
объяснял, петляющий без сна,
где скудней растительность, где морок,
там судьба как заново слышна.

Этот некто с сединой и в сером,
словно птица вставший на крыло,
просквозил сквозь дерево на север,
как туман, пролившийся в дупло.

Канул в глушь убогого приютца,
затворив мыслителя чело.
Он ушел, но обещал вернуться.
Только вот не знаю – для чего.

Ерошка

Е.У.

В куще кычут совы. Как в пуховиках месяц невесомый в легких облаках. Ветхая сторожка, дверца на крючок. «Что не спишь, Ерошка, добрый лешачок?» Над твоим колючим древним озерцом хрипотца уключин, донный свет – венцом.

Взад-вперед хромаешь, на душе щемит. Ведь под утро, знаешь, ахнет динамит. По ветвям вразвалку прошагает гром… Как-то спас русалку хромоногий гном. Чуть не уморила – черта родила. Самосад курила, самогон пила. От лешачей скуки дурью извелась. Отлежавшись сутки, к морю подалась.

И теперь Ерошка от раздумий черн. У печи рогожка, на рогожке – черт. Ненаглядный дрыхнет. Кашлянет, всхрапнет. Иль копытцем дрыгнет, или воздух пнёт. И к утру не чует лютую тоску.

Лешачок врачует мачеху – сынку…

Золотая жила

Вспомнил жизнь как пагубу и муку. Вознамерясь выжить не во лжи, подковал блоху и бляху-муху, ухватил шершавые гужи. Сделал шаг – не сдвинулась телега. Вздох родил – качнулся сеновал. Посреди родимого ночлега поклонился долу и сказал: «Нам пора, любимая, проститься, мне скликать отчаянных ловцов, ведь ночная сумрачная птица поклевала собственных птенцов. Взвила вожжи желтая нажива, запалила жирные рубли. И вонзилась золотая жила в мякоть мира – в яблоко Земли.»

Вспомнил жизнь как пагубу и муку, попенял на пьянь и голытьбу, подковал блоху и бляху-муху и унес телегу на горбу. Вглубь Земли, где тайная потеха черепа на порох истолкла, где блуждает алчущее эхо – картотеха мирового зла.

День ли, ночь… Зеленая зарница. Ржавый дуб над берегом крутым. В медной кроне сумрачная птица забавлялась червем золотым. Вспомнил жизнь как пагубу и муку, отчий дом, колодец, сеновал. Подковал блоху и бляху-муху, птицу – хвать! – к телеге приковал. В мир вошел сквозь пушечные жерла, словно выбил ненависть плечом. В небесах летал на этажерке, золотым пронизанный лучом.

Сон ли, явь… Сквозь солнечные сети я бреду в осенние поля, постигая истину на свете, ту что есть кормилец и земля. Ту что люд свободный и служилый предпочтет дворцу и шалашу. Я, кочуя в золотую жилу, уповаю часто на Левшу.

Добрый малый

Добрый малый оставил трактор: «Пусть пасется сам на лугу! Щелбанатор и пенделятор изобресть, – говорит, – могу. В силу добрых квасных традиций, чтобы смысл наполнял очаг. Угораздило ведь родиться с любознательностью в очах!»

Добрый малый с земель исконных начал счет верстовых столбов. «Щелбанатор – для толоконных невысоких вельможных лбов.» Соком жимолости сиропным восставала заря над мхом. «Пенделятор нерасторопным помогает взбежать на холм». Добрый малый, расейский житель, сладим каждому свой хомут! Пусть спокойно поспит правитель, изобретший сухарь и кнут.

«Город в своих объятьях стискивает село…»

Город в своих объятьях стискивает село…
Душно Муму в объятьях глухонемого Герасима…
То человек мира и не от мира сего
комом летят с горы, здравствуй, Гора-зима!

Белый ворон

Белый ворон в рыжей кроне, как першит твоя гортань!

Ты скажи своей вороне: «Ненагрядная, отстань!

Что ты мыслишь о породе – под себя себя гребешь.

Что там осень в огороде, если в городе грабеж!»

Если с вербой золоченой обручен, как обречен.

Если и к Ербогачену приторочен орочон.

И к тебя я приторочен, прибинтован тыщей лык,

правдой прошлых червоточин, волей пришлых прощелыг.

Если не лущишь, то ропщешь, кости моешь, душу рвешь.

Мужу горло прополощешь – теще шею не свернешь.

Будет жизнь – не камарилья. Белый ворот, горний хор.

Как-то снег упал на крылья и не стаял до сих пор.

…Ворон крылья простирает, в медный коготь влип топаз.

А в ноябрь удирает красный заяц – листопад.

Притча о круге

М.К.

Вьюга свечи задула, прислюнила огарки. На селе Богодула всполошились музгарки. Было жутко и зябко. Но, сомлевши у печки, молодая хозяйка примеряла колечки. Примеряла сережки, наводила румяна. И стучали сапожки по тропе деревянной.

А на печке о чем-то разговаривал сонно конопатый мальчонка – полуночное солнце. Над мальчонкой густела прокопченная скука… Занавеска взлетела от внезапного стука.

«Дождалась – постоялец!» – и порхнула деваха, как слетевшая с пялец пышногрудая птаха. Дверь без памяти настежь – дом качнула остуда…

«Вот и свиделись, Настя!» – «…Иннокентий! Откуда?..»

То явился законный, давший имя ребенку, распродавший иконы и пропивший буренку. Он упал у порога и сказал, засыпая: «Окружная дорога есть дорога слепая». И бессвязно о чем-то пробурчал и запнулся. И проснулся мальчонка. И приступок качнулся.

Утром смолкнула вьюга. Меж снегами плутая, шла тропинка из круга, словно дымка – витая.

Колодец

Днем и ночью под моей рубашкой дух томится, словно обречен. Двор. Бадья распахнута ромашкой, опояском омут обручен. В том краю тяжелая калитка бьет-гремит щеколдой невпопад. В том краю закончилась молитва. Мертвый омут. Дерево. Распад.

Наполняя крону чем придется, устремляясь шелестом к звезде, дерево на кольца распадется и пойдет кругами по воде. Оттолкнет виденье колокольни, растревожит нежить и дурман. И протяжно дрогнувшие корни подопрут раскидистый туман.

Так-то так, но я не инородец. Вновь сошью гудящую бадью. Разбужу отеческий колодец и прозреньем корни напою. Лишь тогда вершина устремится, оттолкнет земную колыбель…

Только дух, как проклятый, томится, и рыдает дряхлый журавель.

Любит – не любит

Цветик ответит – любит-не любит. Любушка вспыхнет, молвя: «Телок ты! Там за оградой странные люди кусают друг другу доступные локти. Ходят по кругу в поисках гения, в поисках родины и народа. Спят на гвоздях и выносят сомнения прочь за ворота. Ты же – блаженный, горе порода, ладишь к избенке крыло деревянное, держишь в корыте среди огорода синее небо, вглубь осиянное. В небо глядишься: любит-не любит? Что тебе скажет бездна сквозная, коль за оградой странные люди шьют из лохмотьев шумное знамя!..»