Юрий Зафесов - Ячея. стихи

• Название: Ячея. стихи
• Автор: Юрий Зафесов
• Жанр: Поэзия

Стихи, стихопроза, стихоплетство и стихоплетение разных лет, как итог блуждания внутри самого себя человека, обживателя замкнутого круга, однажды осознавшего, что его внутреннее пространство гораздо объемнее его же внешнего, материально-осязаемого мира…

---

– Расти, расти до полу, борода! Дым из ушей стелись до Сахалина! В строю ходил, но в стаде – никогда. И потому, шагай отсюда, глина… или побудь со мною, мальчуган. На грустной ноте песня у соловки: в утробе недр урчащий ураган, вот-вот сорвет с цепи боеголовки. В часах песок остывший захандрит, не сможет течь в отвалах високосных. Наступит час – земля заговорит, и полетят ракеты в дальний космос. И цель отыщет каждая – свою, далекий гром Создателя разбудит. И это вам не баюшки-баю.

– Проснешься ночью – и Луны не будет?

– Не смейся, дурень, тут мы все равны. Античный мастер понимает глину. Давным-давно уж нет моей страны. Я, старый воин, обхожу Руину. Горит огнем парадный аксельбант, мой сизый нос смеркается сквозь годы… Бросай в костер трескучий транспарант с кривой ухмылкой Статуи Свободы! Взгляни в бинокль: архангел Гавриил уже спешит к тебе на колеснице. Но не боись, я внукам сохранил в ракетной шахте огненные спицы. Знай: старым ранам долго заживать…

– Уйди, старик, ты смотришься нелепо. Мы очень скоро сможем зашивать и шар земной и траченое небо.

– Ну, коли так, встречаемся в аду! В натёках боли бронзовый калека, в грядущий миф бредя на поводу, я оцежу Руиной – Человека…

«В чем мне признаться Богу?»

В чем мне признаться Богу?
Как я стал водопад?..
«Вымости мной дорогу
в рай, за которым ад».

Месяц (орел да решка)
плещется в глыбе льда.
Что ты скрываешь, речка?
Что ты хранишь, вода?

Здесь в ледяном оскале
сколы под Рождество.
В каждой летящей капле
шалое божество.

Я же – подобье Божье,
падающий поток.

Радуги у подножья
вспыхнут уже потом.

Ячея

Дом, в своем отрицанье дачи, саркофаг или пантеон? Два решенья одной задачи – затвориться ли, выйти вон. Заблудиться, забыться в мире в понимании мертвых числ. Стар Ловец, грузила, что гири. Смысла нет? Или всё есть смысл?

Сеть небес декабрем окатит, с конский волос заблещет сталь, но локтями протерта скатерть – так, что видно иную даль. Милый друг, посмотри на небо! Уплывают вдаль облака, как фарфоровые плацебо, исцеляющие века.

Прорывайся! На белом свете на приманку вчерашний хлеб. Паутина глубинной сети донным занавесом судеб. Без оглядки беги отсюда, пусть спасется душа – ничья! Здесь безжалостна амплитуда. И по каждому – ячея.

«Падающего – толкни!»

Падающего – толкни!
Долго ли до земли!
Только ли из небес
мордой ржаной
в солонку?..
И по ступеням вниз
выйди и подстели
реки, луга и лес.
Падающему – соломку.

Веселые грабли

Приблудная кошка мурлычет-мяучит:
«никто-никого-ничему-не научит».

И, право, напрасно мой внук почемучит.
Никто никого ничему не научит.

А дедушка добрый, а дедушка пьяный,
а дедушка бабушкой грезит Татьяной.

И брови суропит – все выдул до капли.
Он знает, что опыт – веселые грабли

Ворон-Камень

К пойменному выйду носопырью:
Ворон-Камень Треснувшая Грудь.
Сириус, повисший над Сибирью,
в сырости оцеживает грусть.
Утекаем: рябь, пора сырая.
«Край озерный, ты бочарня лун!»
Бредит Камень, прародитель грая:
«Якорь старый, я картавый врун».

«Я сам себя в зародыше припомню…»

Я сам себя в зародыше припомню,
и разочтусь на ширь и глубину.
Вневременное временем заполню
и это все в безвременье столкну.

Так, опаляя спиртом горловину,
поистрепав изрядно чалый верх,
вовнутрь себя уносит пуповину
мерцающий сквозящий человек…

Второе дно

В. П.

Дом-чайхана по пути на Вязьму. Надпись с подсветкой – «Вкушайте здэс!». Писано как бы арабской вязью. У палисадника – «Мерседес»…

Тополь, как сторож, к окну приставлен. Фосфорным светом сквозит окно.

«…Грозный Иван и Иосиф Сталин!?. Чур! – я отпрянул… – Второе дно?..»

Курится трубка – дымок относит ужас столетий во тьму, в бурьян.

– Русский народ … – говорит Иосиф.

– Нерусь, молчи! – говорит Иван.

– Русский народ, – нажимает Сталин, – очень талантлив, когда не пьян.

– Он во хмелю, коли с ног не свален, злобен и лют, – говорит Иван. – Пьёт, да на небо глаза таращит. Чуть отвратится, как снова пьёт. Что не пропьёт – по углам растащит. Вор на воре…

– Но ведь как поёт!

– Что там стенанья его, рыданья – вечные «если бы» да «кабы». Словно от Вязьмы до мирозданья несколько суток хромой ходьбы. Словно от Бога до Туруханска несколько взмахов вороних крыл…

Царства мерцали, смеркались ханства. Слепнущий посох века торил…

Дальние дали шумят крылами. Шепотом ухают в ночь сычи. Воля седлает слепое пламя, там где береза не спит в ночи. Клонится долу – не спорит с ветром. Смутно маячит имперский хлам. Спичка вскипает беззвучным светом. Лики безмолвствуют по углам.

Гром над округой гремит, как топот – из ниоткуда, из тьмы седой…

Утром от ветра сломился тополь, ливнем умыт – не святой водой. Падая, вспомнил уже как милость: в лютые-лютые холода в небе России бадья дымилась, будто кипела в бадье вода. Будто разор среди многих тысяч вывел закон, сотворенный тлей: «Умных – упечь, нерадивых – высечь! Дерзких и буйных – сровнять с землей!»

Но не вожди принимают роды. Льется сквозь пальцы к рассвету ночь. Мимо неслышно текут народы чуть над землею и чуть обочь.

«Братья-славяне, великороссы! Что ж омрачаете белый свет? Время к судьбе обратить вопросы (чтобы опять не найти ответ?..)

Что-то на свете должно остаться… Родина. Вера. Деяний сноп. Детоубийцы и святотатцы снова приходят из дальних снов.

Алчущий бездн самодержец дикий ищет в пространстве второе дно. Дверь отворяет Петр Великий…

Я не решаюсь стучать в окно.

«Сумрак века пробуровлю бровью…»

Сумрак века пробуровлю бровью:
«Пить артезианское нельзя!..»
Где моё сибирское здоровье?
Где моя Сизифова стезя?

Объяснюсь: не всякий камень впору;
уместившись в крохотный зрачок,
второпях воздвигнутый на гору,
он подмял журчащий родничок.
Раздышался средь чужого пира
над крестами сгнившими могил…

Есть гора – Высокий Череп Мира.
Я порой внутри неё бродил.
Там в часы сердечного прилива
думал: тут вот замертво кольнет.
Всё огромно, пусто, сиротливо.
Свист змеиный и кристальный лёд.
Стогны страха для сквозящей птицы,
для судьбы, тачающей строку…

Я увлекся обживать глазницы.
Покатился камень по виску…

Гиберборея

Танюше

Далёкое – спасает.
Но сделав нас мудрее,
в оконце
угасает
страна Гиперборея…
Мы спим
не шелохнувшись,
дворами кружат вьюги.
Два льда,
соприкоснувшись,
растаяли друг в друге.
А поутру проснулись,
глаза
в глазищах
тонут:
два льда
соприкоснулись
и сотворили омут.
А вьюга шепчет:
«Слушай,
вы взбалмошны, наивны:
два льда,
соприкоснувшись,
раскрошатся на искры».

«Наивны… как цунами…»
Пусть – донные изгибы,
пусть льдины,
что над нами
смерзаются во глыбы.
Мерцанье да сверканье…

Возьму перо, бумагу:
творя перетеканье
Гипербореи – в магму.

«Глагол раскрошится, как мел…»

М.С.

Глагол раскрошится, как мел,
изнемогая стать преданьем.
Гордыни я не одолел,
соприкоснувшись с мирозданьем.

Сгущаю звёздную нугу
я, неединожды солгавший.
Но Бог на дальнем берегу
врачует свет, меня соткавший.

Он прочит «все не без греха…»,
когда в ночи над отчей крышей,
кнут переняв от Пастуха,
целует свет, меня избывший

«Глух оселок…»

Глух оселок.
Хромает слог.
Душа росой отморосила.
Когда тебя сбивает с ног
и мнет неведомая сила
вбей крюк!

Гумно населено,
и по ночам собаки лают.
У твари утвари полно,
поленья полымем пылают.

Косые сажени в окне
сажают суженых на лавки.
Золовки жарят на огне
царевен крапчатые лапки.

Вбей,
вколоти в колоду крюк!
И в шапке,
скроенной из шавки,
войди в краеугольный круг,
где парки,
жмурки
да куржавки
плывут в приют
или в притон
и распадаются на звуки…

Ты спишь,
но подступает Он,
кого ты выдумал от скуки.

Аллегории для Оли Гурьевой

Здравствуй, Гурья Башка!

Как живешь ты в своем Барнауле? Я бродил по росе, светляков собирая в кулак. Заблудился впотьмах в небольшом подмосковном ауле (будь не к ночи помянут заброшенный русский кишлак!) Там встречали меня, опрометчиво карты крапили, анашою чадя, будоражили псов на цепи. Там хлеб-соль рукавом очищали от пепла и пыли. И кричали похабно: «Хоть что-нибудь, падла, купи!»