Михаэль Бабель - С закрытыми глазами, или Неповиновение

• Название: С закрытыми глазами, или Неповиновение
• Автор: Михаэль Бабель
• Жанр: Русское современное

И я пошёл по Вселенной. Праздничная ночь! В Иерусалиме Пурим. Луна, огромная и яркая, стелет мне царскую светлую дорогу. Звёзды – искрящиеся глаза стражников – следят за шагающей частицей Вселенной, подмигивают, бодрят, охраняют. Я не из закутка в кэгэбэшне, из которого одна дорога – только на кладбище. Я из Вселенной, в которую вселён. Я во Вселенной останусь вечно. А если это только кажется? И нет Тебя. Б-же, упаси… То что я проиграл в кэгэбэшнях? А если Ты есть! Сколько выиграл во Вселенной!

---

Дверь не открывать – оказалось не просто. За жену не тревожился, она спит без слухового аппарата. Дочь вышла из своей комнаты на цыпочках. В грохоте по двери, передала мне свою радость: пальцем к уху и на мамину дверь, что мама спит без слухового аппарата. Порадовала меня – теперь не тревожился и за дочь.

За дверь не переживал – голым останусь, только бы видеть кэгэбэ в гробу.

Когда чекисты украли пистолет, обратился в суд и пришлось довольствоваться решением кэгэбэшного суда: продадут пистолет и вернут деньги. Пистолет не продали – он ещё будет вещественным доказательством, что угрожающе выпирал из-под пиджака. Деньги не вернули.

И за дверь деньги не вернут, а будет доказательством оказанного сопротивления.

Звонка не было слышно среди грохота в дверь. Заглянул к дочери, она сидела на кровати, улыбалась мне и бесшумно аплодировала. Я любовался моей праведницей. Куда мне до неё!

Вышла, шатаясь, Любимая, на неё было тяжело смотреть. Спросила: «Ты сказал им, что я больна?» Она говорила громко, не слышала себя. Показал рукой на рот – молчать, потому что грохот прекратился.

За дверью кричали: «Бабель! Бабель! Твоя бронированная дверь кончилась! Сейчас привезём прибор для вскрытия дверей!»

В это время на нашу стоянку подъехал сын с семьёй после субботы, проведённой у родителей жены. Увидел полицейскую машину и быстренько с маленькими детьми и женой не к себе домой, а к нашему дому, встали в тенёчке.

Вышли полицейские с одним из соседей. Сказали ему показать наши окна. Показал. Спросили, есть ли решётки на окнах. Ответил что-то. Посветили фонарём. И уехали. Было 23:55.

Во всём доме тихо и спокойно.

И какой это нехороший человек сказал, что тут кэгэбэшня?

Твой ход, товарищ кэгэбэ.

6.11.2005

Разослал по адресам кэгэбэшни.

Глава шестая

Возле почтовых ящиков на почте, после того как разослал всей кэгэбэшне последнюю книгу «Суд», столкнулся с «правозащитником», знакомым по той кэгэбэшне. По сдержанности, с которой он доверительно поведал новость, выглядывая налево и направо и не очень задерживаясь, я должен был понять, что это потрясательно – приезжает знаменитый дальневосточный узник совести.

Я не расспрашиваю, чтобы своей серостью не обидеть международное правозащитное движение, которое в государстве он представляет. В моих глазах два вопросительных знака, и он доволен произведённым эффектом. Но мои вопросы о другом: спросить ли номер его почтового ящика?

Давно это было, в той кэгэбэшне отказники собрались небольшими группами по своим квартирам затеять массовую голодовку. По этой теме я заскочил к нему, а он показал своё отношение к голодовке: запустил руку в содержимое какого-то блюда на столе и забросил в поднятый кверху рот. «Пусть голодают они!» – он показал пальцем в потолок.

А я ради нескольких этих строк решил взять номер его почтового ящика. И послал «Покушение» и «Суд». А вот начало этой книги, тоже разосланное всей кэгэбэшне, уже не послал «правозащитнику» в двух кэгэбэшнях.

Правозащитным организациям из телефонной книги, которым давным-давно пожаловался о покушении и преследовании за книги и так далее, им тоже не послал.

После ночного вламывания чекистов в мою квартиру и неявки в суд большое гистадрутовское предприятие дало заказ на три недели работы. С моими потребностями этого хватит на три месяца.

Но когда заберут? Из-за этого вопроса, первым делом, разослал начало этой книги – пусть увидит свет. А с работой – как получится. Работал по десять-пятнадцать часов, чтобы закончить быстрее. Но если заберут, а работа не закончена, тогда ведь обнаружится, какой я гад, – гистадрут с такими не работает. Плакали три обеспеченных месяца. Да и заказчик уплыл. Был уже опыт…

Сохнутовское поселение, которое начали две семьи и несколько одиночек, разрасталось, и чем больше в нём становилось ближних своих, тем труднее было их любить, – вот такое сохнутовско-советское поселение. Я оказался больше всех «несвой». По крайней мере, выглядело так, потому что никто не видел результатов тайного голосования, устроенного Сохнутом для чистки своих рядов. Но турнули меня.

Какое это счастье не приходиться ни к какому скотскому двору! А Любимая плакала, слушая товарищеские объяснения руководителей поселенческого движения, которые с понурыми головами сидели с нами в нашем «караване». Чтобы никакой обиды не осталось между нами. Так требует партия! – мы это уже проходили в другой кэгэбэшне.

Мне пришлось оставить не нормальное сохнутовское поселенчество и вернуться к городской жизни, не более нормальной. А Любимая вскоре даже расцвела в нашей маленькой квартире, после того как вяла в той большой коммуналке.

Сохнутовские предприятия сразу же отказались от моих услуг. А гистадрутовские – что сохнутовские. У этих большевиков всегда были расстрельные списки, с кем не работать. На заре их деятельности это означало для многих смерть от голода. Или бегство отсюда.

В мою память намертво вписан американский поселенец с бородой, не старый, с винтовкой наполеоновских времён, с которой он легко управляется одной рукой, держа палец на спусковом крючке. Поселенец стоит на крыше хибары, в ночном темном небе, в свете луны. Этот поселенец не даст перейти красную черту, которую определяет он сам. И кто не видит его глаз и попробует перейти, – получит пулю по заказу в любую точку тела. А в глазах – это его земля, земля его детей.

Не сохнутовско-гистадрутовская. Которую можно дать или не дать. Или отобрать. Или отдать чужим.

Один замечательный человек привёз две семьи и несколько одиночек на место намеченного поселения. Он был из группы бунтарей, которые после войны Судного дня поднялись на поселенчество. Мы, салаги, преданно и влюблёно слушали его. А он рассказывал о месте, в котором воевал, но вдруг задохнулся, закрыл глаза, сморщился от боли за погибших здесь друзей. Мы смотрели вокруг, чтобы не видеть его слёз: камни иудейской пустыни – внизу, много неба – вверху.

Его и ещё кого-то из руководства поселенческим движением усадили в кресла. Это тоже была кэгэбэшная рука – убрать их бунтарство. Его – в городское управление. Там и встретились после многих лет. Мне не мешало, что он был среди тех, которые сидели у меня с понурой головой, когда меня турнули. Я обрадовался встрече. Спросили друг друга за жизнь. Он рассказал своё главное. Я рассказал своё главное, что пишу и действую против русской партии, против завоза гоим. Он огорчился: «Неужели нельзя писать что-то позитивное?»

Ужаленный, я постарался немедленно распрощаться. Уходил, потеряв замечательного человека. Только о потере думал.

И замечательный человек может быть гомососом.

Позднее, когда боль потери приутихла, спел себе позитивное, которое распевали в другой кэгэбэшне: «Широка страна моя родная. Много в ней лесов, полей и рек. Я другой такой страны не знаю, где так вольно дышит человек». Пел весь день. В автобусе – про себя, и на моё бормотание и хихиканье косились. Дома – под хохот своих. Наслаждался словами, мелодией. Менял голос и так и сяк. На меня уже кричали, а я пел…

Спешность, с которой работал для гистадрута, подхлестнула ещё адвокатша из конторы, в услугах которой я не нуждаюсь. Им тоже послал начало этой книги, они не хуже других, всем – так всем. Она сказала, что судья постановила задержать меня до окончания суда. Я согласился с этой неприятной участью. Спросила, почему не являюсь на суд. Ответил, что прокурор, судья и защитник, в своём семейном кругу, могут всё решить без моего участия. Даже увидел её улыбку по поводу их семьи. Она спросила, почему я не забочусь о себе, и повторила, что могла бы помочь. Я ответил, что Всевышний заботится обо всех нас. У неё произошла заминка, потому что не было предварительной заготовки на Его счёт. Потом она сказала, что слышала, что моей жене плохо. В её конторе ей дали прочесть разосланное начало этой книги, где упоминается о здоровье жены. Но я не возражал против её манеры играть, что она слышала, и подтвердил, что жене плохо.

Здесь я заслуживаю обвинение, что апеллирую к гуманному израильскому суду, который и так далее. Но предпочитаю любые обвинения, но не искажать происходящее. И вообще, жена хотела пойти и сказать им и просила меня сказать им. Я не за правду, которую можно вывернуть наизнанку, а за голую правду, которая и наизнанку голая. И просьбу больной надо уважить. Вот и уважил с закрытыми глазами.

Адвокатша искренне поохала, что я вполне не допускаю. Но не мешал ей высказывать сочувствие. Далее, оказывается, она, опять это слышала, что была полиция, а мы не были дома. Про «не были дома» она сказала с чуть приметным вопросом, чтобы я подтвердил это оправдательное обстоятельство. Но я сказал то, о чём она должна была знать из книги, что время было ночное, а мой дом – моя крепость. Как у того американского поселенца с бородой и винтовкой, моего любимца. Распрощались, как всегда, дружески.