Любовь Гайдученко - Глас вопиющего в пустыне. Короткие повести, рассказы, фантастика, публицистические и философские эссе

• Название: Глас вопиющего в пустыне. Короткие повести, рассказы, фантастика, публицистические и философские эссе
• Автор: Любовь Гайдученко
• Жанр: Русское современное

В целом и общем человечество всё-таки было безнадёжным, вот почему не было никакой надежды на то, что жизнь в этом мире станет хоть немного лучше, что прекратятся войны, что человек обратится к вечному и прекрасному. Нет, он навсегда останется тем же самым агрессивным хищником, целью которого будет только хапать, хапать и хапать! Не верила она в расу индиго, которая, якобы, идёт на смену этому несовершенному человечеству.

---

А Вильям разошёлся до такой степени, что снял штаны и показал голую жопу.

– Ты только в школе смотри не проболтайся об этом, – сказал он (естественно, по-английски, но Аделаида, почти не зная языка, прекрасно понимала, что каждый хочет сказать – может быть, всё-таки из-за своих телепатических способностей?)

– Будь спокоен! Я не стукачка, – ответила она ему по-русски, и они в точности воспроизвели сцену из фильма «Особенности национальной охоты», где пьяные русский и финн говорят каждый на своем языке, но прекрасно понимают друг друга.

Потом Кейт всю ночь блевала в ванной, а Вильям мучил Аделаиду, не пуская ее спать. В знак особого расположения он притащил еще самогонки собственного изготовления, они вдвоем, без преждевременно выбывшего из их рядов бойца Кейт, стали её глушить.

Вильям всё время что-то говорил, но из его трёхчасовой речи Аделаида поняла только одно: «Кейт донт бэлив ми…» Наконец ей удалось отвязаться от пьяного шотландца, и она бухнулась в койку, где давно уже спала сном невинного младенца почти совсем не пьющая Катерина.

Аделаида тогда всюду возила с собой видеокамеру, и ей удалось заснять тот пикантный момент, когда Вильям обнажал непотребную часть своего тела. Когда они приехали домой и стали показывать Манечке кассеты со всем увиденным в Англии, та, дойдя до этого места, очень возмутилась и сказала, что всегда думала об англичанах по-другому и не ожидала от них такого свинства. Так Вильям дискредитировал своим поступком (правда, по пьянке, что его в какой-то степени извиняет) в глазах Манечки всю чопорную Англию…

Впрочем, Вильям, за исключением всего лишь одного момента полной раскрепощенности, был очень даже неплохой мужичок: он трогательно ухаживал за Аделаидой и Катериной, подавал им еду и называл их «мои две русские Мурки» («My two russians Murkas»), чем очень их смешил.

Незаметно, вспоминая милую Англию, от которой Аделаида приехала в полном восторге, она подошла к посольству, где уже выстроилась целая очередь. Несмотря на солидную её протяженность Аделаида очень скоро попала внутрь. Строгости в посольстве были беспрецедентные, хуже, чем в аэропорту. Людей обыскивали, долго водили по ним щупом, заставляли распахнуть одежду, шарились в вещах. В одном месте отобрали мобильники и всякие проводочки (поскольку Аделаида занималась Интернетом, у неё их было с собой навалом).

В другом пришлось пройти через рамку, вещи тоже проехали через просвечивающее их устройство, у Аделаиды отобрали маленькие маникюрные ножницы, которые случайно завалялись в рюкзаке. И в довершение всего сняли отпечатки пальцев, правда, тоже электронным способом, не пачкая их, и не всех, а почему-то только указательного, но на обеих руках.

Они прошли несколько залов ожидания, Аделаиде всё это очень напоминало крематорий, не хватало только траурной музыки. Всё это продолжалось часа два, и наконец её позвали к «главному» окошечку, где сидел типичный американец лет тридцати с чем-нибудь. Он спросил её, в каких странах она побывала (она перечислила несколько европейских, упомянула какие-то мусульманские), а также как давно она виделась с пригласившим её мистером Шапиро (это был её очень хороший знакомый, в своё время с него началась «новая жизнь» Аделаиды – девочки из провинциального сибирского городка: это он привел её в дом к профессорше-пианистке, где всё и пошло-поехало. Похоже, и на сей раз её жизнь закрутится с подачи того же самого товарища, вернее, господина, уже совершенно, видимо, в другом направлении…)

– Три года назад, – беззастенчиво соврала Аделаида, ведь Яков Шапиро уехал 27 лет назад, и с тех пор они не виделись. А три года назад он приезжал в Россию, они могли бы увидеться, но в это время и происходили печальные события, когда дочь отобрала у неё все деньги и пыталась выгнать из приобретенной ею квартиры. Эта квартира находилась под Москвой, буквально в получасе езды, но знакомый Аделаиды не горел желанием навестить её сам, он прислал письмо с телефоном его родственников, где он должен был остановиться, но письмо опоздало буквально на один день – когда Аделаида его получила, он уже уехал в Петербург, а ехать туда Аделаиде, во-первых, было не на что, у нее в то время не было ни копейки даже на еду (она практически голодала), а во-вторых, и желания не было, не тот был момент: она тогда была прямо-таки морально убита, плакала и тряслась каждую ночь, задыхаясь от омерзения, от поведения и поступков когда-то безумно любимой ею дочери. А в-третьих, она поняла тогда, что очень мало значит для Якова Шапиро, всё указывало на то, что ему было на неё наплевать. А навязываться кому бы то ни было ей не позволяла гордость. Она даже тогда никому, кроме дочери, которой это было всё равно, не могла признаться, что голодает.

…После этих двух вопросов собеседование благополучно закончилось, длилось оно не более пяти минут. «Вот дура!» – подумала о себе Аделаида. Действительно – и чего было так бояться?! Милые американцы сразу шестым чувством почувствовали в ней родственную душу… После этого стало так приятно-приятно. Она тут же позвонила Ольге Березайкиной.

– Везунчик ты, Адька!

Ольга пригласила её к себе на работу. Там Аделаида попыталась посидеть в бесплатном Интернете, но компьютер пора было выкидывать на помойку – он был, по меньшей мере, прадедушкой русской электронной техники, купленным институтом, где работала Ольга, на заре компьютеризации. К тому же, институт был «режимным» (у нас любят наводить тень на плетень и засекречивать любую деятельность, даже если выпускают консервные банки, не понимая, что все наши секреты уж давно являются «секретами Полишинеля»), кто-то сразу же стукнул, что у Ольги находятся «посторонние», и пришел мужик (начальник охраны) с выяснениями.

Ольга и так была замученной (она всю жизнь развивала бурную деятельность на всех фронтах), что Аделаида решила на какое-то время исчезнуть из Ольгиной жизни, тем более, что, вроде бы, всё складывалось так, что начиналась совершенно другая эпоха. Это и пугало её, и взбадривало. Впереди её ждала полная неизвестность. Конечно, Родина не баловала её какими-то светлыми моментами – наоборот, она была ей не родной любящей матерью, а суровой мачехой. Но чужбина есть чужбина…

Впрочем, Аделаиде, кроме своих цепей, терять было нечего. Жизнь, в принципе, клонилась к закату, впереди (где-то уж совсем близко) маячила отвратительная одинокая старость и гробовая доска. Аделаида не реализовала себя потому, что общество, которое её окружало, не могло оценить её качеств – они существовали как бы отдельно: Аделаида и общество, в разных, можно сказать, измерениях.

Существует расхожее мнение, что талант пробьется, несмотря ни на что. Но это неправда. Вспомним, к примеру, Ван-Гога. Если бы при его жизни хоть одна его картина продалась за ту сумму, за которую она продается сейчас – разве так сложилась бы его жизнь? Мы ведь не знаем, что он чувствовал, какую боль (и, кстати, далеко не только физическую!), когда отрезал себе ухо, или когда, брошенный всеми, голодный и несчастный, писал картины, которые все окружающие считали просто мазнёй и которые сейчас продаются за миллионы долларов!

Да что Ван-Гог!.. Имя им – сотни, тысячи… Моцарта травил какой-то идиот архиепископ, божественный Шуберт умер совсем молодым, потому что его гений никому из современников не был нужен, он жестоко страдал от непонимания родных и близких. Можно привести сколько угодно примеров, доказывающих, что человечество совершенно не нуждается ни в гениях, ни в талантах. Оно в лучшем случае их не замечает, но вообще-то, типичная их участь – быть непонятыми, гонимыми и затравленными, ибо девяносто девяти процентам человечества нужна полная дешёвка, и оно – человечество – спит глубоким непробудным сном, от которого его никому не дано пробудить, будь ты хоть Иисус Христос, хоть гений из гениев…

А уж Аделаида – слабая женщина – и не пыталась равняться с великими, которые были признаны таковыми, как правило, задним числом, в основном, после смерти. Она была реалисткой по жизни и понимала, что даже если сделает что-то такое выдающееся, и её имя загремит по миру – всё равно это ничерта не добавит и не убавит, сенсации приходят и уходят, а общество миллионов Homo vulgarius остаётся. Оно помнит только выдающихся злодеев – Гитлера, Ленина, Сталина, Наполеона и иже с ними, да и то сравнительно недолго (кто, например, кроме узких специалистов-историков помнит сейчас какого-нибудь Батыя или Тимура?)

Но, опять же, это всё «общие» рассуждения автора. А конкретная живая женщина Аделаида все свои душевные силы растратила на то, чтобы отгородиться от этого так называемого «общества» глухой стеной, потому что ничего кроме отвращения она к нему не испытывала… Алчность, непорядочность и примитивность большинства были