Артур Доля - Ленинский проспект

• Название: Ленинский проспект
• Автор: Артур Доля
• Жанр: Русское современное
• Год: 2016
• ISBN: 978-5-699-91747-1

Они идут по направлению друг к другу. Во времени 2000-х годов. В пространстве Ленинского проспекта Москвы. Он подобен Энею Вергилия. Она – Беатриче Данте. Литературные, культурные аллюзии превращают этот роман пути в культурологическое путешествие. Происходящее в нем порой похоже на съемку фильма – эпизоды, стоп-кадры, дубли, монтаж, бегут титры, стрекочет кинопроектор, а на подсознание воздействует 25-й кадр. Как главный герой в ходе этого путешествия – возможно, не столько по Москве, сколько по лабиринтам собственного сознания – обретает внутреннюю независимость, так и автор демонстрирует самостоятельность своего взгляда на жизнь. Магический кристалл мировой культуры, через который он смотрит на мир, лишь помогает ему в этом. «Теперь я вижу как бы сквозь тусклое стекло», – смеется главный герой.

Содержит нецензурную брань!

---

Где-то я это видел… неореализм пятидесятых годов XX века?

Быстрей бы автобус, любой, а лучше сто одиннадцатый, экспресс. Вон он, стоит, метрах в тридцати, запотевшие окна (я здесь! мы здесь: кубизм, сюрреализм, импрессионизм, дадаизм, авангардизм, футуризм, формализм, супрематизм, капитализм, конструктивизм, экспрессионизм, эксгибиционизм, постмодернизм!). Нас разделяет чертова дюжина машин.

Дед Мазай и многочасовая пробка. Не доплыть. Кроликивизм.

Ничего не смоет ливень, никого, только пробка расширится, как сознание, поглощая новые сотни машин (ом мани падме хум, ом мани падме хум, ом мани падме хум): Комсомольский станет, как Ленинский, Манежная площадь, как Комсомольский, Тверская улица как Манежная площадь. Все вернется к началу, все станет одним; один сизый дым.

10 Вот родословие Сима: Сим

был ста лет, и родил Афраксада,

через два года после потопа.

11 По рождении Афраксада,

Сим прожил пятьсот лет, и родил

сынов и дочерей.

12 Афраксад жил тридцать пять

лет, и родил Салу.

13 По рождении Салы, Афрак-

сад жил четыреста три года, и

родил сынов и дочерей.

14 Сала жил тридцать лет, и

родил Евера…

Петра, Никиту, Андрея, Николая, Анатолия, Ибрагима, Михаила, – могу продолжать, без остановки, – Степана, Марка, Павла, Афанасия, Ивана, – хочу продолжать, но кто-то дышит в ухо перегаром, и некуда отодвинуться, кто-то распространяет благовония типа Chanel № 5, с Черкизовского рынка, и некуда отодвинуться, кто-то (чесночный дух!) оберегает себя от лукавого, и некуда отодвинуться. У меня не поворачивается язык продолжать утверждать, что кто-то кого-то родил; один сизый дым, как выделанная шкурка кролика.

Когда-то наша природа была не такой, как теперь.

Сизый дым (рецепт слабоалкогольного коктейля): десять граммов дождевой воды, двести граммов водки, капля благовония типа Chanel № 5 и три дольки чеснока (избави нас от лукаваго). Пить залпом. Перед употреблением взболтать.

Ваше здоровье!..

Ливень прошел. Стремительный мутный ручей, недавно грозивший разлиться полноводной рекой, унося ушастых вместе с автобусной остановкой куда-то вниз, мимо памятника Гагарину, на третье автотранспортное кольцо, вместе с третьим автотранспортным в Москва-реку, и там, через водоканал им. Москвы, срывая шлюзы, в сторону Астрахани, – истончался на глазах: крысиный хвост, мышиный хвостик, комариный писк. Грязную занавеску (серое чудовище в недавнем прошлом) сдвинули в угол окна, к самому горизонту, чтобы ничто не мешало окну сиять. Я выглянул из укрытия, прищурился, задрав голову вверх, – наше сиятельство! Больно смотреть; никакого тебе отраженья в окне.

И тот, кто смотрит в небо, и тот, кто смотрит в себя, – никакого тебе отраженья!

Оглянись после этого по сторонам – сияющая тьма… потом фиолетовое свеченье. Потом: один, два, три, четыре, пять силуэтов. На остановке осталось пять человек. Появилось пространство для лица. Проступили лица, не страшные, людские, без всяких гримас. Каждому можно было стать другом, братом, врагом; каждое могло пылиться в семейном альбоме, могло присниться, могло преследовать по ночам. С любым из них можно было оказаться в одной упряжке и бежать до могилы. Лицо могло стать лицом года, лицом, не имеющим права проживания на территории Москвы и Московской области, представительским лицом солидной торговой фирмы. Мы поздравляем не только вас – в вашем лице мы поздравляем всех жителей России! Сияющая тьма способна улыбнуться любым лицом. Вот они, пять лиц, включая лицо кавказской национальности, на автобусной остановке. Ни одно из них я больше никогда не увижу: они действительно ждут сто одиннадцатый экспресс или восемьдесят четвертый троллейбус. Пусть их!

Я вышел из-под навеса.

Фа-диез

Каждый день имеет свою ноту (♪), – от нее строят трезвучия, доминантсептаккорды, от нее идут гаммы, а я, не имея слуха, принимаю их за мелодии (♫), – сегодня меня преследуют старики; все те, кто напевает (напевал полвека назад) Утесова, для кого классическая музыка заканчивается Шостаковичем. Они цепляются за жизнь, которой нет.

Старушка впилась клещами, – стояла на самом краю бордюра, дюймовочкой, не зная, как перейти проспект, – а тут я:

– Вам помочь?

Старушка вцепилась в мою руку, как смерть:

– Помоги мне, сынок!

Не вырваться… бочком, бочком, – мы двигались между машинами, отражались на их блестящих капотах, омытых прошедшим ливнем, и лобовых стеклах (наши головы то удлинялись, то расплющивались), протискивались между бамперами. Мне приходилось подстраиваться под ее утиный шаг, – полная зависимость ведущего от ведомого. Она дирижировала мной: раз-два-три, раз-два-три, – размер ¾; притом, что музыки я не слышал. Только работа двигателей на холостом ходу, пыхтенье старушки, бессмысленное сжигание бензина. На третьей разделительной полосе она сделала паузу на четыре такта, застыв перед «ГАЗ-24» белого цвета, как перед пюпитром, но хватку не ослабила. Под мышкой, там, где Вергилий, зачесалось.

– Фа-диез – фа-диез, – посигналил, из затакта, водитель двадцатьчетверки. Я вздрогнул от неожиданности. Мерзкая нота. Полное отсутствие слуха со стороны автолюбителя. Развернулся во гневе, – увидев за лобовым стеклом рожу, отупевшую в бесконечной пробке, готовую на смертоубийство, – поборол минутную слабость/допустил слабость: хоть какой-то звук!

– Бабушка, в вашем возрасте надо пользоваться подземными переходами. – Не имея возможности почесаться, кляну себя, на чем свет стоит.

Мы замерли посреди застывшего потока машин, пауза длилась, к четырем тактам добавилось новых четыре, и могло добавиться столько же. Рано или поздно этот поток, одурманенный автомагнитолами, сожженным бензином и временем, придет в движение, и если мы простоим здесь неизвестно сколько… остается гадать, кто первым сдвинется с мертвой точки.

– Бабушка, в вашем возрасте надо пользоваться подземными переходами!

А если никто? Стоп-кадр, или что-то в этом духе; полотно? Так и будем застывшим горельефом на стеле Ленинского проспекта? Пирамидой говна (кто морозил задницу в деревенском сортире зимой, тот знает, о чем я. Уорхолл не знает, иначе бы он застрелился от зависти).

– Бабушка! – Не дождавшись ответа, я возмутился в третий раз.

– Потерпи, родимый, не долго осталось. – Старушка стиснула мою кисть.

В ушах зазвенело. Зарябило в глазах. Ноги стали как ватные. Я почувствовал себя больным и старым. Зато старушка приободрилась, перестала виснуть на руке. Раз-два-три, раз-два-три, – мы снова уточками двинулись вперед. Хотелось оттолкнуть ее, выдернуть руку и бежать, но я не мог решиться на такую низость, силы покинули меня. Оставалось пройти две полосы.

– Перед праздниками звонят в дверь, – старушка совсем оживилась, – я спрашиваю, кто? Говорят из собеса, в честь Международного дня трудящихся бесплатные продукты для пенсионеров Гагаринского района, с доставкой на дом. Смотрю в глазок: две такие приличные на вид женщины, улыбаются, сумочку с продуктами показывают, – гречневая крупа, говорят, две пачки масла вологодского, по двести пятьдесят граммов, килограмм сахара, банка сгущенного молока, – и все в честь Первомая. Я сорок лет учительницей проработала, привыкла доверять людям. Открываю дверь, а они мне: пройдемте к столу, бумаги заполнить надо, только пенсионное удостоверение покажите, чтобы мы с продуктами не ошиблись. Надо, так надо, я сорок лет учительницей проработала, знаю, что такое отчетность. Подхожу к шкафу, мое пенсионное в среднем ящике лежит, вместе с деньгами, что на похороны отложены, в наволочку замотано. Достаю удостоверение, запираю шкаф на ключ, проверяю, я так всегда делаю; ключ в карман, еще похлопала по карману, как сейчас помню, проверила. Та, что помоложе, переписала мои данные, попросила расписаться в получении продуктов, ласковая такая, все в глаза смотрела, с наступающими праздниками поздравила. Вы, говорит, сорок лет в школе проработали, не одно поколение учеников в свет выпустили, здоровья пожелала. А другая все рядом вертелась, с Украины, наверное.

Интересно, как бабуля вычисляет, кто откуда?

– «Г» у нее фрикативное, – отвечала бабуля на мою мысль. – А когда ушли, как-то мне не по себе стало. Я полезла в шкаф, пенсионное прятать, – а в наволочке ни рубля! Ключ-то в моем кармане лежал, разве бы я без ключа открыла?.. Вот и не верь после этого в гипноз!

«Г» фрикативное, – то есть пишется: «Бог», а произносится: «Бох»? Как во времена Крещения Святой Руси.

– Тридцать тысяч рублей! все до копейки! – Мы замерли в шаге от бордюра. – Я сорок лет учительницей проработала! как теперь меня хоронить будут?

Риторический вопрос.

– Вы еще всех переживете.

Ответ неправильный, но учительнице понравился. В школе я был отличником.

– Чтоб ее черти забрали! – И тут же, скороговоркой: – Господи, прости…