Емельян Марков - Третий ход

• Название: Третий ход
• Автор: Емельян Марков
• Жанр: Русское современное
• Год: 2016
• ISBN: 978-5-699-92188-1

«Третий ход» у пожарных значит, что дело серьезное, огонь угрожает жизни. Но эта книга, вопреки названию, почти не о пожарных. Ее герои борются с другим огнем: талантливые, жалкие, мужественные, мечтательные и насмешливые, герои романа скрывают тоску своих бессмертных душ по высокой и светлой любви.

---

Колодин выжимал, растягивал и стягивал, сдвигал и раздвигал, валял, накатывал, вкручивал и выкручивал, выжимал, перехватывал из руки в руку мышцы – от трапециевидной до верха ягодичной. Он массировал от головы к ногам, потому что на вопрос: есть ли у вас гипертония, алтарник на первом сеансе ответил уклончиво и одновременно обреченно. Словом, стал зубы заговаривать: что-то про вечер, перешел на поэзию. А врачам нельзя зубы заговаривать, с ними нельзя поэзией, поэзия для врачей великое искушение – или липовый диагноз поставить, или обобрать как липку, самые достойные просто свирепеют, вот и Андрей рассвирепел, и алтарник спрятался от него в подушку… С тех пор прятался… Межпозвоночная грыжа под вопросом, под большим таким вопросом, смещение, кхе-кхе, разговорчики в строю, ущемление нерва, то бишь остеохондроз, он же радикулит. А также: лордоз, кифоз, сколиоз… хотя нет, искривления как раз нет, как это ни странно… Не буду вас терзать. И на том спасибо. Спина как панцирь, доспехи под кожей, под кожей – Рыцарь Печального Образа, рыцарь до мозга костей. Мда. Ну, уважаемый, что с вами будем делать? Ничего утешительного… Эврика! А нет ли у вас, часом, тромбофлебита, варикозного, так сказать, расширения? Если есть, то… Нет, нет, что вы, упаси Бог! Смотрите… или, скажем, компрессионного перелома в детстве с дерева али с ледяной горки на санках, бывает, раньше не обращали внимания?.. Ах, оставьте!.. Нет уж, позвольте! Но!.. Поздно, лежать! Раньше вы о чем думали, где вы были раньше? Жил и страдал, ждал счастья, третьего дня меня продуло… Так ведь вы без шапки в мороз, батенька. Да что шапка?.. Что-что, будет вам известно, через голову семьдесят процентов… Так у меня не голова… А что? Ха-ха… Не голова, у меня тут вот, в боку… Расслабьтесь! Расслабьтесь, я вам говорю. Да чего уж теперь расслабляться, заматерел, с вашего позволения… А я говорю: расслабьтесь! Йох-хо-хо, и ящик кагору.

Колодин-зверь ужесточил напор, вминал кулаки на авось: сдюжит или не сдюжит алтарник. Увязла латаная-перелатаная кибитка старого комика по самые оси в житейском дерьме… но раз-два взяли, еще взяли, чего-то треснуло, сорвалось, давай, еще навались! Сама пойдет! И – словно вечор в пушистый снег упал навзничь. Бух! Век бы не вставал! Колодин наваливался всем весом, Вадим Георгиевич смутно порыкивал. В спине потрескивало, как в печке; уютно, покойно, когда и ходишь по комнате по-другому, не как унылое животное в клетке, а мягко ступаешь по половицам, словно ждешь с минуты на минуту… Может, аспид, и сместил межпозвоночный диск, какая разница, хуже уже не будет.

Колодин опять посыпал побагровевшую спину алтарника мукой.

– Достаточно сильно? – участливо спросил он.

Алтарник не ответил, он то ли задремал, то ли отдавал Богу душу. Уповая на лучшее, Андрей продолжил, приступил к четвертой части: «вибрации»… Вибрация, турбулентность, надо встряхнуться, суставы закостенели, как убеждения, в организме все связано, с возрастом убеждения костенеют, костенеют и суставы с костьми вкупе, заболачивается, запруживается кровь, во взгляде стоит ряска, и дыхание отдает тиной. Растрясешь, как сито, человека, отсеешь из него песок… И пусть потом он опять повлечется к своей женщине в песках, необходимо растолкать в нем былину, кровь с новой удалью хлынет по жилам, прорвет заболоченные запруды, окатит пенной волной стылые кости, напитает алым чистым соком зачерствелые мышцы, и организм поднимется из собственных руин, от хаоса остеохондроза, артроза и гипертонии к космосу здравия души и тела. Андрей встряхивал, растрясал, сотрясал грудную клетку, лопатки, подвздошную кость. Трудно, трудно стряхивать яблоки со старой седой яблони, но спелые молодые яблоки все же наперебой стучатся в гулкую землю… Это уже «поколачивание». Уже стучат. Гости пришли. Праздник, топают зябко, возбужденно в прихожей, тут и прибаутки… Когда же это было – когда радовался гостям? Давно, не те гости пошли, да и я не тот… Стучат, бьют, колотят, поколачивают, его в школе поколачивали, а он первый раз в жизни ковер выносил после школы, отдохновение. На перекладину в безлюдном дворе, яростно, со всей силы, со всей удали, изогнутой ножкой от стула лучше всего, потом в снег, втаптываешь, топчешься усердно. И опять накидываешь на перекладину, как попону на скакуна, узоры проступают, ярчеют, сказочные соцветия дышат сладко, как живые, растительный орнамент, исихазм, плетение мыслей, умная молитва, плетение узоров, арабская вязь, восточная традиция, Византия, Бизантия, бязь, бязевые полотенца под расслабленной щекой, правеж, чистая работа, чистые полотенца, сладкая слюна, сладкие сны, а они всё стучат. Комья земли глухо рушатся, обычай такой, каждый приглашенный, каждый член семьи – свой ком: бух, бух. А потом с лопат под завязку жирными ломтями. Во блаженном успении вечный покой. По краям погоста розовые прутья краснотала занимаются, ярчеют, весна наступает. Они подбородки уткнули скорбно в воротники. А ведь душа уже тю-тю, она уже там, в розовом краснотале, для нее уже началась вечная весна. И только одинокое сквозное дуновение сообщает тем вокруг ямы, что, дескать, вам время тлеть, а мне цвести… Но дуновение не договаривает, замолкает на полуслове, в полушаге, и… нерешительная горючая жалость, себя жалеют. Покойник себя не жалел, так помянем же… Взбодрившись. Да нет, жалел иногда.

Андрей рубил ребрами ладоней ребра, поколачивал кулаками, хлопал и похлопывал сложенными, как для милостыни или под капель, опрокинутыми ладонями. Вдруг он подхватил расслабленную безответную руку Вадима Георгиевича, заломил ее за спину, донельзя оттянул вверх, потом, поразмыслив, – в сторону, точно хотел отломить ее в плечевом суставе. Тяжесть расслабленной руки, се человек. Тяжесть младенца, поначалу младенец почти невесом, он из вечности, из невесомости, вечность – это умиление; потом родная тяжесть дитяти, потом тяжесть руки родного человека, любимого человека, чужого человека. Андрей стал руку трясти, сначала потихоньку, словно просил что, потом сильнее, словно будил, потом трепал, как овчарка предплечье нарушителя границы. Ага, попался! Знай границы, знай!.. То же Андрей проделал и с другой рукой. И вот с дохтурским коварством – потерпите, больной, уже почти всё… и причинить самое мучительное так, что душа заскулит, – он взял обе заломленные руки Вадима Георгиевича, отнял всего Вадима Георгиевича от дивана и встряхнул так, что, будь алтарник в сознании, диван показался бы ему в алмазах и с овчинку. Это лютовство называется жеманным словом «движение». Потом кровожадный шарлатан Колодин что-то бегал пальцами, что-то хлестал расслабленной кистью руки… Закончил он тем, с чего начал, поглаживанием. Поглаживанием он как бы извинялся за причиненную муку, поглаживание было актом раскаянья, но раскаянья, воля ваша, неубедительного и даже предосудительного. Когда Андрей последний раз конфузливо провел ладонью по спине алтарника, ему показалось, что алтарник похолодел.

Завершив свое черное эскулапово дело, Андрей встал с табурета, снял насквозь пропитавшийся потом собачий ошейник с головы. Распростертый вдоль дивана алтарник оставался неподвижен, закоченевшая ступня в носке свесилась.

– Вадим Георгиевич! – позвал Андрей.

Вадим Георгиевич не отвечал, он лежал лицом вниз, и только выглядывал его подогнувшийся нос.

– Вадим Георгиевич!!! – строже позвал его Андрей.

– А!!! – встрепенулся всем телом Вадим Георгиевич.

– Всё.

– А-а… – догадался алтарник, с кряхтением поднялся, посидел на диване ошалело, встал, вдохнул полной грудью, распростер руки и облегченно произнес: – Словно заново родился!

Потом он бдительно огляделся, встревоженно поморщил нос, поджимая под него губы:

– Чем это у меня тут пахнет?

– Пустым стаканом кагора, – подсказал Андрей.

Дегустация кагора входила в число обязанностей алтарника. Точнее, он являл собою первый этап дегустации: должен был испить из каждой бутылки. Когда же партия проходила приемку Вадима Георгиевича, к дегустации приступала более высокая и придирчивая инстанция, а именно отец Викентий, гурман, выпускник Киевской духовной академии, обладатель ангельского голоса. Из-за его неземного голоса во многом Андрей и поступил на работу сюда. Как-то забрел он в шатком дерзновении в храм. Народу – тьма! В храм не войти! Но поверх голов через отверстые двери расплывается терпким благоуханием, ярчеет оранжевым румянцем дальнего иконостаса, распускается девственными пламенно продрогшими томными лепестками голос отца Викентия, тогда еще дьякона. И внешне Викентий соответствовал своему голосу: волоокий красавец, с прекрасной морщинкой между сдвинутыми не мрачно вниз, а томно вверх бровями, со свежей сливочной улыбкой в пушистой, блестящей, курчавой, густейшей бурой бороде. Недавно верхний храм изнутри был наново расписан одним знаменитым московским изографом по строгому византийскому канону; все святые и ангелы получились отцами Викентиями.