Елена Афонина - Лотерейный билет. Истории и рассказы. Стихи

• Название: Лотерейный билет. Истории и рассказы. Стихи
• Автор: Елена Афонина
• Жанр: Русское современное

В переиздание первого сборника Елены Афониной (родилась в 1978 г. в Риге) вошли 22 истории, циклы стихотворений «Опыт времени» и «Молчание», а также детективная повесть «Сломанный веер». Грустные и веселые, о жизни, о грезах, о любви, о смерти – о чем бы они ни были, в них всегда найдется место юмору и легкой иронии. Впервые опубликованы в 2003 году в Твери.

---

– Он уже сейчас чувствует, что у нас своя жизнь, – говорила Оксана, – и изменится. После ремонта они перестанут так часто к нам приезжать.

Она только что проводила свекровь, приезжавшую осматривать новую кухню, и наконец села пить чай. Муж сегодня сказал ей оставаться дома и отдыхать. Он вернулся поздно, уставший, съел разогретый Оксаной ужин и, когда пришел в комнату, его жена уже крепко и тихо спала, свернувшись под одеялом.

28.09.02.

Звездный человек

Петр Палыч Корольков пережил свой очередной день рождения. Ему шел двадцать восьмой год, и он чувствовал, что ничего еще не сделал в жизни. Он не был женат; дом, а вернее, квартира, в которой он жил, принадлежала и была обставлена его родителями; правда, он регулярно каждую весну что-нибудь сажал и окапывал на отцовской даче, но своего сада у него тоже не было. Петр Палыч занимался юридическими вопросами граждан в нотариальной конторе и четвертый год писал диссертацию по истории в аспирантуре. Диссертация не шла, собранный материал рассыпáлся за недостатком общей идеи, а главное – само это дело, начатое с таким энтузиазмом несколько лет назад, тяготило и казалось (в чем Корольков уже не боялся себе признаться) совершенно ненужным. Бросить же писание ему мешало чувство вины.

Иногда на Королькова, особенно это бывало по вечерам, когда родители уже ложились спать, накатывали такие минуты, что ему казалось, он сможет все, что ни пожелает. Он чувствовал, что находится в некой поворотной точке и от того, как он сейчас себя поведет, зависит и настроится вся его дальнейшая жизнь. Он называл такие минуты прозрениями. Это и правда чем-то походило на ясновидение, потому что Петя начинал видеть себя и свои поступки как бы совсем со стороны и понимать, чего он не сделал из того, что мог бы или должен.

Он помнил, что эти вспышки происходили с ним лет с двенадцати, когда вдруг он проснулся и перестал быть счастливым. Потом, став старше, он отмечал для себя такие мгновения, как точки взросления: он всегда знал, что еще изменился, еще повзрослел и теперь уже по-другому смотрит на мир и ощущает его – вот так, не постепенно, а сразу – мгновенным озарением.

Когда он учился в университете, и им только начинали читать курс всеобщей истории, он в один из тех дней, как всегда перед сном, лежал и пытался себе объяснить необходимость заниматься наукой. Он искал первопричину, и всегда за последним аргументом открывался новый вопрос, и так продолжалось бесконечно долго, пока Петя вдруг не натыкался на черную стенку и понимал, что он перед ней бессилен. Стена была совершенно осязаемой, плотной, мысль билась об нее, как теннисный мяч, и Корольков поворачивал обратно, зная, что за этой преградой скрыты все ответы, до которых ему пока не добраться.

Во время «озарений» он чувствовал в себе необыкновенную силу для любого большого свершения: он как будто проносился по коридорам Вселенной и возвращался посвященным и готовым к открытию. Он знал, что непременно совершит это открытие – всей своей жизнью, – что он способен на новое слово, еще ни кем не сказанное, которое запечатлеет в книге, и он готов был вскочить и писать, но было уже совсем поздно, и Петя засыпал. А утром находились дела, и свое главное, как ему казалось, дело он не решался начать вот так, впопыхах, в суете, и откладывал его в дальний ящик. Несколько дней потом он ходит недовольный собой из-за того, что тратит время на ерунду, но после успокаивался и говорил, что он попросту еще не готов. Так шли дни и проходили годы. Изредка он садился за письменный стол, клал перед собой лист бумаги в надежде начать писать, но ничего не получалось: выходило совсем не то, что хотел сказать, и Петя откладывал писание, думая, что время еще не настало.

Он встречался с девушками, но ни одна из них не побуждала его мысли к женитьбе. Мать же говорила, что жениться ему рано: прежде нужно устроиться самому, – и это его успокаивало еще недавно, но сейчас он ощущал потребность в чьем-то тепле, близости. Родители старились, становились капризными, эгоистичными, но ему порой было страшно, что будет, если они уйдут и оставят его одного.

Он пошел в аспирантуру, чтобы чем-то занять себя и чувствовать движение к какой-нибудь цели. Многие его однокурсники поразъехались в Москву, Петербург, за границу, и Петя уже думал, не поменять ли ему свою жизнь, оставив то, что его сковывало здесь.

Ему казалось, что, не будь всех обстоятельств, мешающих его свободе: тревоги за отца и мать, боязни причинить им боль, страха одиночества и падения, – он мог бы совершить невозможное: быть собой, жить так, как говорит ему сердце. И он шел бы по далеким дорогам в тумане и по дождю, видел новые города и людей или лежал на земле и смотрел на звездное небо

В детстве он мечтал быть астрономом, и на какую-то елку ему пошили костюм звездочета. Всегда то, о чем он мечтал, было таким простым и доступным: Петя засыпал и давал обещанье, что завтра заберется на крышу посмотреть на звезды, но наступало завтра, и ему становилось неловко делать то, о чем так сильно мечталось вчера, и он уже думал, что все это ребячество и скоро пройдет, как прошла юношеская тоска по подвигу. Он так думал и заранее чувствовал стыд за эти мысли, как будто совершает тайное маленькое предательство, ожидая, что мечта испарится, и одновременно с каким-то наслаждением ожидая ее смерти.

В конце концов ему приходило в голову, что все это пустые бредни, переживаемые перед настоящим взрослением, когда он заживет, как все нормальные люди, и уже ни о чем никогда зря не будет волноваться, и он будет просто просыпаться, вставать, идти на работу, возвращаться, включать телевизор, листать чужие книги, ходить в бар и кино по воскресеньям и жить, доверившись простому течению дней, каждый год вместе со всеми совершая новый оборот вокруг Солнца.

28.09.02.

Три смерти

Говорят, что у кошек девять жизней. У Данилы Свацкого их было всего четыре. Первая его жизнь началась с тех пор, как он голосистым младенцем появился на свет в селе Городеньки зимой девятьсот пятого года, и продолжалась до года срок второго, пока не пришла война.

В тех местах, где стояло село, у извилины Южного Буга, далеко простирались поля, чья земля даже прут превращала в зеленое дерево, и не видно было лесов: только редкие перелески, заросли сладкой черешни, попадались иногда на глаза. С наступлением холодов земля, жирная и тяжелая, становилась твердой, как камень, и буграми вздымалась на дороге вдоль хат. Бугры эти жестко резали ноги, голые оттого, что на них нечего было надеть, и Ленька Свацкой, семилетний сын Дани, пробегал, как ошпаренный, перескакивая через рытвины, к школе. В классе так же, как он, сидели босые ребята и, подобрав ступни под себя, старательно выводили скрипучими перьями первые буквы. На селе жили бедно; за недостатком леса топили печи соломой. У Свацких же было бедно еще потому, что Данила сильно страдал желудком, часто лежал в хате больной, не ходил в колхоз на работу и не делал работы по дому: пол в хате был земляной, в окна дуло сквозь щели, и скотина – одна лишь коза – находилась тут же с людьми, возле печки. Кроме Леньки, у Свацких было еще трое детей мал мала меньше, которые ползали по лавкам, пищали и хватали мать за подол. Когда Ленька подрос – ему стало четырнадцать лет, – его определили подпаском, в свободное время он еще помогал на ферме и бегал на мельницу. Тогда же купил он ботинки себе и сестренкам.

Данила все болел и страдал от своей бесполезности. Жена жалела его, но он знал, что мешает ей, и старался забиться подальше на печи, чтобы его не замечали.

С войной в село скоро пришли немцы, и через месяц после своего прихода объявили сбор у бывшего сельсовета для отправки в Германию на работы. У Свацких забирали Леньку.

– Ты, сыночек, не ходи, – уговаривала мать, – нехай дом сожгут проклятые, попрячься.

И Ленька убегал в дальние перелески и прятался под поваленным деревом в яме месяц, а то и больше, пока сестра не прибегала сказать, что все уехали и в Городеньках остался только Степка, местный полицай.

Этот Степка, когда мальчишка спрятался снова в следующий раз, привел комиссию к Свацким забрать вместо Леньки Данилу. В управе, куда свезли всех сельчан для осмотра, Данилу раздел и ощупал доктор, записал что-то в белую карту и отправил в соседнюю комнату к офицеру. Тот, прочтя медицинский рескрипт, подошел к Свацкому, указал ему на дверь слева, там дали ему одежду и велели собираться обратно домой: он был признан негодным. Спустя минуту вышли вдруг какие-то люди, перевели его через комнату, где сидел офицер с машинисткой, направо. Там шумели, перешептываясь, городеньковские.

– Что, Данила, – подмигнул ему Филипп с соседней улицы, – раненько домой-то собрался. Староста наш тебя опередил: говорит, он хоть и больной, да сын его здоровый сбежал с отправки, для порядку заменить нужно. Так что спасибочки ему скажи, с нами поедешь вшей фашистских кормить.