Владимир Гамаюн - Рассказы. Повести. Эссе. Книга вторая. Жизненный экстрим

• Название: Рассказы. Повести. Эссе. Книга вторая. Жизненный экстрим
• Автор: Владимир Гамаюн
• Жанр: Русское современное

Гамаю́н – в славянской мифологии вещая птица, поющая людям божественные песни и предвещающая будущее тем, кто умеет слышать тайное. Гамаюн знает всё на свете. Когда Гамаюн летит с восхода, приходит смертоносная буря. Птица Гамаюн считается созданием с особым даром – ей доступны все скрытые знания обо всем, обо всех живых существах. По преданию, эта птица является посланницей бога Велеса. Каждый, кто услышит крик Гамаюна, обретет счастье.

---

Казалось, горностай небольшой, но он берёт добычу гораздо крупней себя, с лёту прокусывая ей затылок, это его специфический приём, после которого любая жертва уже неспособна к сопротивлению, и самый простой пример. Это – заяц, который задними лапами может вспороть живот даже лисе.

Питается горностай и птицей, и рыбой, не отказывается и от мышей, пробегая за ними под снегом ни один десяток метров. Любит он и кедровые орехи, которые сам не запасает, но зорит запасы белок, бурундуков, обрекая тех на голодную смерть, хотя ему самому смерть от голода, при его хищности и кровожадности, никогда не грозит.

А мордашка-то какая милая, и ни на какого-то монстра он совсем не похож. Вот только в ярости он способен кинуться даже на человека, и рассказ, некогда рассказанный мне старым охотником, о том, как горностай отгрыз ухо спящему у костра пьяному охотнику, я, конечно, принял за анекдот. Но знаю, что самка горностая, действительно, может броситься на человека, защищая своё гнездо с детёнышами, впрочем как и любая мать.

Но я не натуралист и не зоолог, и описание самых странных, всевозможных и невозможных существ, обитающих в разных ареалах нашей страны, я оставляю докам, именно тем, кто и должен заниматься этим делом.

Первый раз я увидел горностая в якутской тайге, когда мы на моторке поднялись со своей базы на Аллах-Юне вверх против течения реки, до своего временного лабаза с продуктами, где нас ждал неожиданный сюрприз. Медведь не только пожрал и попортил почти все наши запасы, но и разворотил весь лабаз, раскатал по брёвнышку и крышу уронил, и как только его гада самого там не придавило. Но делать нечего, вертолёт будет не скоро, рации у нас нет, значит, нужно собирать остатки того, что не влезло в медвежью утробу и было разорвано, растоптано, испоганено, а прямо в центре этого продуктового хаоса была оставлена медвежья визитка, в виде огромной кучи свежего дерьма.

Это его, наверное, пронесло от сгущёнки, банки с которой он прокусил, молоко высосал, а банки расплющил как на наковальне, выдавливая всё до капельки.

В общем картина такая: мешки с мукой распороты, ящики с макаронами разбиты, все крупы на радость бурундукам рассыпаны по земле, сахар почти весь сожрал, но больше попортил, ладно хоть масло растительное уцелело, думаю, что это совершенно случайно. Сигареты и аварийная махорка разбросаны, но мне кажется, что он и ушёл, нанюхавшись табака, лучше бы он сразу нюхнул от души табачища и чихал бы, колотясь при этом о бревно, может, хоть сотрясение мозга схлопотал бы.

Если по-честному, то это случилось не впервой, и этого медведя мы давно знали и даже видели, но на расстоянии выстрела он никогда нас не подпускал. И даже наши ночные охоты на его тропе были беспонтовые, хотя мы честно сидели не одну ночь на высоте, на толстых сучьях деревьев, на небольших площадках, в каком-то подобии гамаков, не спали, не курили – в общем, старались ничем не выдать своё присутствие, но…

Долго мы горевать не стали. В тайге есть олени, много птицы, на мари в озерцах полно рыбы, мы знали Сохатиную тропу, по которой он ходит к озеру на водопой и жрать водоросли, так что добыча мяса, остро не стояла.

Когда мы, собрав всё, что могло пригодиться, нам нужно было сходить за нашим мерином, «грузовиком» Ванькой, а это ещё км пять, и уходя, мы на последок всё хотели обсыпать махоркой, мы вдруг увидели какое-то светло-коричневое существо, очень грациозное и быстрое как молния, я поначалу думал, что это колонок или ласка, но бывший с нами семилетний якут Колька, авторитетно объяснил, что это горностай.

Выпросив у Кольки мелкашку и пару патронов, я попытался попасть в зверька, но только раздавался сухой щелчок затвора, горностай в мгновение ока исчезал, разочарованный я отдал винтовочку Кольке, а он стоял и лыбился своим щербатым ртом: «Ты, дядь Вов, думаешь, что если б я знал, что ты попадёшь в него, разве я тебе дал бы оружие? У него, как и у всех пушных зверьков, сейчас шкурка летняя, а значит, не выходная, и никакой ценности не имеет, понял?

А зимой я приеду с интерната на каникулы и этого горностая добуду капканом или ещё чем, но только не пулей, дурак я чоли, шкурку портить?» – «Колька, кого ты учишь, кому всего семь лет, тебе или мне?» Вот тут-то этот малыш мне и выдал: «А кто, дядь Вов, здесь родился – ты или я? А кто из нас якут – ты или я? А кто из нас меж двух сосёнок заплутает – я или ты? А кто ночью по звёздам ходит как по компасу – я или ты? А с «ветки» кто у нас кувыркается в воду, даже не выстрелив по уткам? А? (ветка – северное название лодки-долблёнки)». Тут мне нечего было возразить этому маленькому, но очень самостоятельному парнишке, для которого тайга – и школа, и дом родной.

Ванькин «квартирант»

Уже через несколько лет, когда работая на Колымской ГЭС, я опять увидел горностая, но уже ослепительно белого. На девственно чистом снегу чётко отпечатывалась строчка его следов, и если бы не его чёрный хвостик, то я навряд ли заметил этого разбойника, почувствовав моё присутствие, он на мгновение обернулся, блеснув бусинками глаз, и исчез под снегом словно его и не было. Я знал, что в погоне за мелкой добычей, например, мышью или леммингом, он способен пробегать под снегом не один десяток метров, и мне было очень жаль, что я не смог разглядеть его в зимней шубке.

Вернувшись в балок, где мы обедали, я рассказал мужикам о госте в белой шубке, и все сразу стали вспоминать случаи, связанные с пушными зверьками. А мой коллега, бурильщик Иван, рассказал нам свою байку о горностае, жившем у него.

«А вот у меня прошлой зимой горностай жил почти ползимы, я поначалу даже не знал об этом, пока он сам не выскочил из мешка с кедровой шишкой, висевшего на стене сеней. Там же висела и замороженная оленья туша, но следов от его зубов я на ней не видел. Да ладно, думаю сам себе, если он и поест оленины или кедровых орехов, то не велик урон, ему-то нужно всего пять-десять граммов на сутки, не объест, поди.

Но самое главное – я знал, что и горностай, и соболь любят мышей, а охотники даже делают для привады мышиный экстракт, от которого они сами лезут в капканы. В общем, мыши, которые раньше меня одолевали, вдруг все пропали вместе с крысами, и не только у меня, но и во всей нашей «Нахаловке».

Всё шло хорошо, пока я не вспомнил о мешках с кедровой шишкой. Время шло к Новому году, и я решил родным отправить посылочку с этими таёжными дарами, жена-баба тоже засуетилась в надежде половину посылки заполнить сушёными грибами, сами знаете, что наши грибы не идут ни в какое сравнение с материковскими, один запах чего стоит.

В общем, затаскиваю свои, ставшие почему-то совсем лёгкими, мешки в избу, высыпаю всю шишку на приготовленный чистый брезент, начинаю ворошить кучу и сажусь вдруг задницей прямо на пол.

Жена спрашивает: «Ванечка, что с тобой, ты аж в лице побледнел, а, может, тебе валерьяночки плеснуть?» – «Дура-баба, конечно, плесни, только не рюмашку и не валерьянки, а стакан самогону. Шишка-то вся пустая, ни одного орешка нет, вот тебе и посылочка, вот тебе и самогоночка на кедровых орешках, вот тебе и мой труд – из тайги на себе все мешки таскал, чёрт знает откуда».

Выпил я самогонки, успокоился и стал думать, куда могла пропасть вся шишка? На соседей, да и вообще ни на кого я не мог грешить, ну а раз так, то и нечего переживать, не велика потеря, а на посылку у того же соседа и возьму, ведь вместе за шишкой ходили.

Сгрёб я всю эту шелуху опять в мешки и понёс в сени, думаю, что потом всё это нужно будет отдать соседу, он свиноту держит, а им тоже витамины нужны, ведь для свиней лучше кедровых шишек витаминов и нету.

Выхожу с мешками сени и случайно задеваю плечом сапоги-бродни, висевшие там с последней осенней рыбалки, и мне показалось, что в них что-то есть, хотя точно знаю, что там ничего не должно быть. Снимаю сапоги с крюка и уже второй раз за день шлёпаюсь на мягкое место, сапоги полны отборных кедровых орехов, и, даю руку на отсечение, ни одного испорченного орешка там не должно было быть. Ни кедровка, ни белка, ни бурундук, ни сам горностай испорченного ореха никогда не возьмут.

Для меня, конечно, это была радость, но с печалью на глазах, ведь мой горностай, видимо, крепко обидевшись, ушёл навсегда, а жаль.

Сновидение, воспоминание

Засыпаю в надежде, что никаких кошмарных или пророческих сновидений в эту ночь не будет, ну разве что приятные женщины навестят, и всё будет почти как наяву: ну там, неземная любовь, страстные объятия, и всё дальше, и всё приятней, и так до побудки, до «другого» всё равно уже в снах не доходит, так, разве что чисто платоническая любовь, если хотите.

И в этом сне мне не снятся страстные, неземные Аэлиты, но наяву давно налажены отношения с вполне земной сахалярочкой, аборигенкой Ульяной. А вот будет ли у нас та любовь, о которой мы оба мечтаем, это бабка надвое сказала. В этом сне я живу в глухой тайге, на самом берегу проточного озера, которое речушкой стекает в ревущую горную реку. Река не всегда одинакова: весной, в половодье, она неистовствует в перекатах, бьётся и мечется в каменных ущельях, злобно, словно грызёт, подмывает берега, руша вековые деревья и унося их словно спички.