Дмитрий Аккерман - Кацетница

• Название: Кацетница
• Автор: Дмитрий Аккерман
• Жанр: Прочие приключения

Далеко не все исторические события можно четко разделить на черные и белые, на хорошие и плохие. Еще сложнее разобраться в них ребенку, волей судьбы попавшему в гущу самых трагичных событий XX века. Роман «Кацетница» – рассказ о простой девочке, которая прошла через боль, страх и ненависть и выжила, несмотря ни на что. Сюжет основан на реальных событиях.

---

– Нет, пан.

– Хорошо… то есть плохо. Ладно, вставай.

Солдат приказал мне идти вперед с руками за спиной. Как была в ночнушке, я надела босоножки и вышла в подъезд. Выходя, заметила высунувшегося из-за двери командирского мальчишку, который скорчил мне довольную рожу и показал язык.

Меня посадили в машину, по бокам сели двое мужчин. Ехали недолго. В машине было тепло, да и вообще уже установилась теплая погода, но меня колотила крупная дрожь. Я боялась – да и кто бы не боялся на моем месте…

Мы остановились на площади Смольки, около известного уже всему городу здания управления НКВД. Меня вели по ярко освещенным коридорам. Несмотря на ночь, жизнь внутри здания кипела – ходили люди с папками, навстречу мне попалось несколько арестованных, сопровождаемых такими же солдатами с винтовками наперевес.

Мы спустились в подвал. Лязгнул засов. Я не подозревала, насколько привычным станет этот звук для меня на многие годы вперед. Меня толкнули в спину, и я упала на холодный бетонный пол.

В камере было пусто. Две узкие деревянные лежанки вдоль стен и вонючее ведро в углу, закрытое крышкой. Я больно ударилась и ссадила колени. Дверь за мной закрылась с противным скрипом.

В камере было холодно. Под потолком ярко светила лампочка. Я села на лежанку, обняла сбитые колени и только тут дала волю чувствам. Я просто заплакала.

Плакала я долго. В гробовой тишине камеры мои всхлипывания звучали странно. Я плакала и ждала, что сюда же привезут маму – лежанки-то две. Однако дверь не открывалась.

Я знала, что произошло. Меня попросту «взяли». Как «брали» до этого десятки и сотни людей – жителей Львова. Мне всегда казалось, что этот кошмар пройдет мимо меня. Ведь мы с мамой не делали ничего противозаконного. Мы же не виноваты в том, что папа пошел в ОУН…

Тут я оборвала себя. Еще не хватало перекладывать всю вину на папу. Я бы тоже пошла в отряд ОУН, если бы меня взяли туда. И стреляла бы в русских… хотя это и грех…

Я попробовала задремать, но яркий свет и холод мешал это сделать. К тому же страшно захотелось есть и пить. Видимо, от нервов. А потом – и в туалет. И чем дальше – тем сильнее.

Через некоторое время я сообразила, что я тут явно не первая, и в туалет как-то ходят. Видимо, для этого предназначалось то самое ведро в углу. Проблема была в том, что ведро было закрыто грязной крышкой, и я физически была не способна взяться за нее рукой. На мне были только трусики, босоножки и ночнушка. Я долго ходила вокруг да около, потом извернулась и столкнула крышку ногой.

Никогда не думала, что столь простой и естественный акт может принести такое наслаждение…

А вот заставить себя закрыть крышку я так и не смогла. Забилась на лежанку в угол подальше от вонючего ведра, отодвинулась от ледяных стенок и стала дрожать от озноба.

Дверь открылась, когда я совсем замерзла и устала плакать. Русский солдат махнул мне головой – мол, на выход. Меня провели в красивый кабинет. Такие ковры и мебель я видела только в консерватории у мамы. В кабинете никого не было. Русский солдат толкнул меня на стул, стоявший посреди комнаты, а сам встал у дверей.

Невыносимо долго тянулось время. Здесь по крайней мере было тепло, но меня все равно била дрожь. Я слышала от людей, как страшно издеваются русские над арестованными, и мне было страшно.

Наконец скрипнула дверь, и вошел человек в очках, который был у нас в квартире. Увидев меня, он образованно улыбнулся, как будто я пришла к нему в гости. Опять заговорил по-польски:

– Ну, еще раз здравствуй, Оксана.

Я кивнула в ответ. Он сел за стол напротив меня и внимательно посмотрел мне в глаза.

– Оксана, я знаю, что твой папа – националист. И я знаю, что он бывает у вас дома. Расскажи мне, когда он был в последний раз, и я тебя сразу отвезу домой. Твоя мама уже рассказала мне все, и я ее уже отпустил.

Человек говорил мягко и убедительно. Мне хотелось есть, пить и спать. И хотелось поверить ему. Однако я точно знала, что мама никогда бы не рассказала ему ничего о папе. И никогда не оставила бы меня здесь одну.

– Пан, я ничего не знаю о папе. Я его очень давно не видела.

На этот месте я очень убедительно заплакала – просто вспомнив о том, как хорошо мы жили до прихода русских.

– Оксана, а откуда ты так хорошо знаешь польский язык?

– Пан, мы же его изучали в школе. И…, – я хотела сказать, что моя подруга – полька, но вовремя одумалась. Я не имела права называть ничьи имена. – И он простой, – неубедительно продолжила я.

– Русский язык ты тоже изучаешь в школе. Однако ты очень плохо на нем говоришь, – он показал мне бумажку, в которой я узнала мой табель за вторую четверть. Естественно, с тройкой по русскому.

Я промолчала. Человек вышел из-за стола, подошел ко мне и вдруг, схватив одной рукой за горло, наотмашь ударил другой мне по лицу. Я ахнула и зажмурилась. Из разбитых губ на ночнушку потекла кровь.

– Если будешь молчать, сука – я тебя буду бить. Поняла?

Я кивнула. Потом, спохватившись, сказала:

– Да.

– Значит, запоминай. Твоя мама – польская шпионка. Она заодно с твоим отцом-националистом. Мы ее посадим в тюрьму. И тебя – тоже. А если ты нам поможешь – мы тебя отпустим.

– Пан, моя мама – музыкант.

– И шпионка.

– Нет, пан…

Хлоп – еще один удар по лицу. Я инстинктивно дернулась.

– Да. Шпионка.

Я плакала взахлеб, а он бил и бил меня по лицу. Слезы и кровь текли мне на грудь, лицо онемело, я уже почти не чувствовала боли.

– Ладно. Иди умойся, – наконец остановился он и кивнул мне на раковину в углу кабинета.

Я вымыла лицо и заодно жадно напилась. Кровь все равно бежала, но уже не так сильно.

– Сидеть, – мужчина указал на стул. Теперь он сидел за столом, а в глаза мне бил яркий свет лампы.

– Итак, давай сначала. Имя?

– Чье?

Твое.

– Оксана.

– Фамилия?

– Янкович.

– Возраст?

Я назвала свой возраст.

– Ты ничего не путаешь? Ты выглядишь старше.

– Нет, пан.

– Хорошо. Национальность?

– Галичанка.

– Нет такой национальности! Нет! Надо говорить – украинка.

– Хорошо, пан. Украинка.

– Вероисповедание?

– Католичка.

– В каком году твоя мать продалась польской разведке?

– Что, пан? Какой разведке?

– Не ври! Если ты не сознаешься – мы посадим тебя в тюрьму. На пятнадцать лет. Ты выйдешь оттуда старухой.

Я машинально посчитала – мне будет около тридцати. Не такая уж и старуха. И тут же ужаснулась – столько лет провести в мрачной камере…

– Пан, я не знаю ни про какую разведку.

– Хорошо. Сейчас ты подпишешь протокол допроса.

Он заскрипел ручкой. Я сидела, жмурясь от яркого света. Болело лицо, распухли губы. Страшно хотелось есть.

– На, подписывай, – он сунул мне листок.

Я плохо читала по-русски, особенно рукописные буквы, однако суть я поняла сразу. Там было написано, что я не знала о том, что мама была в польской разведке. Ничего страшного – но я поняла, что подписывать такое нельзя.

– Пан, я не могу это подписать.

– Что? Ты, сука…

Он вскочил, схватил меня за шею и сдавил ее железными пальцами. У меня поплыло перед глазами. Он швырнул меня на пол, с размаху ударил ногой в живот. От дикой боли я скрючилась, у меня перехватило дыхание так, что я даже не могла кричать.

– Ты, сука, подпишешь, или я тебя сгною в тюрьме!

Удар, еще удар. У меня что-то хрустнуло внутри. Господи, не бывает же так больно…

Он схватил меня за ночнушку, приподнял в воздух, так, что я повисла, болтая ногами. Поднес близко к своему лицу, зашипел:

– Сволочи, западники, ненавижу вас…

Бросил меня снова на пол, сел за стол, нажал кнопку звонка. Бросил появившемуся в дверях солдату:

– Увести.

Отправили меня не в ту камеру, где я была, а в общую. Открыв скрипучую железную дверь, бросили в толпу людей. Толпа не расступилась, мягко приняв удар на себя. Я сползла по чьему-то телу на пол. Кто-то подошел ко мне, пощупал пульс. Потом потрогал разбитое лицо.

– Доня, ты откуда? – спросил мягкий женский голос. Я приоткрыла глаза. Надо мной склонилась типичная галицийская крестьянка.

– Из Львова, – ответила я.

– А, я смотрю, худенькая какая. В деревне таких не бывает.

– Тут нет моей мамы? – спросила я в надежде.

– Не знаю, доня. Нас тут много. Смотри сама.

Я приподнялась и обвела камеру глазами. В полумраке увидела жуткую картину – в небольшой комнатке находилось несколько десятков женщин разного возраста, все избитые, изможденные, с потухшими глазами. Они сидели и лежали буквально друг на друге. Мамы среди них не было.

– За что тебя? – спросила сидящая недалеко девушка.

– Не знаю. Ни за что, – ответила я.

– Сильно били?

– Да.

– Да нет, если ходить можешь – значит, не сильно. Ты же еще школьница?

– Да.