Игорь Олен - Инкские войны. Incas

• Название: Инкские войны. Incas
• Автор: Игорь Олен
• Жанр: Историческая проза

Это повествование об инкском государстве Тауантин-суйу в пору империи, существовавшей в рамках нынешних Чили, Колумбии, Эквадора, Перу, Боливии. Достоверность событий проработана так, что «Инкские войны / Incas» упоминаются в научных трудах в качестве источника. Текст является уникальным художественно-информационным кодексом инкской цивилизации.

---

Экскурс в прошлое приведён ради отдыха перед сценами знойными и жестокими, поелику уносимся в страны чудные и не ведающие инков.

ГЛАВА ЧЕТВЁРТАЯ по прочтении коей нам станет ясно, в сколь гнусном варварстве пребывали народы, не знавшие Ясный День, сколь страшно было желание, чтоб восстала звезда, которая в той кромешной тьме донесла б до них сведенье о законе природы и благовоспитанности, чтоб потомки звезды, действуя от хорошего к лучшему, воспитали б тех диких во человеки…

Солнце скатывался в океан, бивший в берег. Люди с циновкой на ягодицах, в синих шнурах от талии и до шеи, вздымали ложе, в коем в обнимку – мальчики, схожие, будто капли.

Вычурны их наряды!

Вот шапка каждого: антропоморфная голова с клыками, злыми глазами из бирюзы, свергавшая из затылка перья, никла над тварью, убранной лентами; зев её изливал сноп змей, обкладывавших пумью пасть, которую рвали когти и под какой спускались на основание, с вырезанными рожами, завитушки; весь этот хаос был в изумрудах, схваченных золотым кольцом.

Шапка сложна, конечно, – жизнь Тумписа много сложней!

Продолжим. Пухлы ланиты мальчиков, синим обведены их очи. Кожаные нагрудники шиты золотом с женским портретом в центре. На поясницах – по ягуаровой шкуре; выше врезаются в пухлую плоть кольца. Убраны газом ляжки. Пропущенная меж бёдер и через пояс лента, вся в бахроме, спускается до напяточников из золота. Ручки скипетров на коленях мальчиков были карлами из электрума, изрыгавшими снопы нитей.

Поодаль – мужи в тряпках схожих, но поскромней: с шнурами чёрными вокруг торса, с шкурами на задах пумьими; головы у всех острые. Были женщины, тучные и грудастые, в узких юбках и с ожерельями да браслетами где возможно, все косоглазые, с пуком чёрных волос на темени. Были воины в фартуках, с пиками с золотым шаром на древке вместо эфеса.

Волны шумели, люди зевали.

– Тýмпальа Первый, – рек правый мальчик, – я хочу во дворец: смотреть танцы, смаковать вина.

– Нет, Тýмпальа Первый, – ответил левый. – Здесь хочу находиться.

Оба насупились.

От мужей отделилась личность телом сухая и хитроликая; сев на пятки, устроила из рук створки раковины.

– Я, смерд, квакну?

Мальчики покосились.

– Чадо волноукрашенной Матери-Моря!! – запричитала личность. – Срок, чутко вслушавшись в говоримое, слитодвойственной мыслью извлечь суть, как извлекает его из утробы врага меч-рыба! Шесть лун миновало с дня, что великий батаб твой Кóхиль отметил уходом в Куско. Внемли же, о Синекровый, что Кóхиль пишет. – С движением вдруг взялась дощечка. – «В день три Жары, год Сак-Кими двойственной эры, Туна был в Чачапуйе. Тамошний глупый батаб пил вино, болтал. Я понял: два халач-виника в Четырёх Сторонах – но не слиты, как ты, в едином. Был в Чачапуйе бунт. Но зряшный. Инки идут на север; в Киту целят копьё… А после? О, ты, Четыре-Ноги-и-Четыре-Руки, один халач-виник! Послов в Киту врать-подстрекать направь! Ел окунь окуня – но краб доел: обоих!»

– Всё! – велел левый мальчик. – Хватит. Домой!

Носильщики шли мощёной дорогой, а свита сзади. В роще – лачуги с крышами из травы. Чернь валилась в пыль с криками и воплением:

– Хун-Ахпý и Шбаланке!

– Убейте! – бросил вдруг левый мальчик, тыча своим жутким скипетром. Офицер побежал и убил одного из черни.

За белоснежной стеной на площади были стелы – перед дворцами, ставленными на плитах, очень высоких и белоснежных, Вверх вели лестницы, узкие и широкие, без перил и с перилами, но крутые. Главный дворец – плосковерхий, с многими входами – затмевал вид прочих. Бурной и фантастической лепкою тяжелели фасады.

Вставши из ложа, двинулись мальчики, общие тазом и обнимаясь к удобству. Это был Синекровый (Тýмпальа Вечный, Тýмпальа Первый), проковылявший сквозь главный дворец и сад в сумрачный синий зал.

На тумбах – лампы. Газовой ширмой крылся помост с установленным ягуаром красного дерева. Фавориты, наложницы и наложники, кинулись к царю с чашами. Ведь, «помимо чванливости», он к тому ж «отличался дурными склонностями, изнеженностью и имел много женщин и содомитов»21.

Влезши на тронного ягуара, Тýмпальа бросил:

– Хач, великий батаб, проясни дела.

Сев на пятки, та же вещавшая прежде личность стала вопить чувствительно, дёрнув ширму:

– О! О, Владыка Циновки! О, Хун-Ахпý и Шбаланке! Плача душой, отягчаю ведь слух твой! Слов нет изречь, сколь мерзок склоняющий небо к дольнему, дух к животному. Послан нам, – Хач, вскочив, тронул пол пальцами, – ты наполнил довольством Тумпис, место богов тринадцати всех небес! Сколь золота, серебра, шкур, меха, бобов какао, маиса текут сюда, в твоё царство! И водопады сосудов, раковин, белой соли, ярких одежд из Тумписа, что велик, коль правится Вековечным, льются на Манту, Каньари, Киту, на Боготý даже к чибчам-муискам! Но – горе! – вздумали Матерь-Море иссохнуть, Месяц погаснуть… В сардину ль киту вместиться? – Хач струил слёзы. – Горе нам! Раб Великого Тумписа – Чиму – исчезла! С южных краёв, от инков, прёт-идёт войско и уж сквернит честь Тумписа. Смердам как не радеть, Сын Глубинно-Пучинистой? И решили мы, прочитавши в очах твоих, слать послов твоих в Манту и в Киту, брать в жёны птичек, маленьких рыбок, пышных красоток. Кóхиль, великий батаб, изрёк вот что: Тумпис считает прибыль, а остальной мир – траты… У тестей возьмём подмогу! Храбрые воеводы, вздевши носилки, где ты, бог, изваянный в лазурит, воссядешь, грозностью взоров твоих инков сгубят! Вот что надумав, Мыслеобильному врут батабы, имевшие получить весть Кóхиля, соглядатая у тех инков.

Хач замолчал.

Левый мальчик, поковыряв в носу (правый занят был то наматываньем, то разматываньем кос девицы на свой кулак), бросил:

– Танцы будем смотреть, мучить кого-нибудь.

– Слушать Владыку Циновки и содрогаться, что не сейчас исполнить, и удивляться силе терпения халач-виника халач-виников22! – Хач досказывал. – На плотах – завтра же! – плывут сваты. Стройные пальмы, прознав, сколь вышнее их, ничтожных, алчет, вспыхнут в любви к богу грозному! Страшно мне докучать Извечному, но взгляни на зловредных, скотоподобных рабов твоих, на сульáна!

Воины ввели голых лохматых и повалили их перед ширмой. Великий батаб вздел руки.

– Мне ль убить себя, чтоб не видеть мучений, тронувших Распрекрасного в слитодвойственной вечной мысли?! Ведь вознестись может нынче ж, чтоб на тринадцати небесах кушать манну… Но – есмь он рядом, здесь на Циновке, подле холопов, благостно-милостив, для того чтоб нам – быть! – Хач взглянул на поверженных. – Что, ядущий навоз всех им мажет?! Чаем мы, взяв пример ваш, Тýмпалье не служить, чаем гадить тому, кто есть Тумпис и без кого Тумпис кончится?! – Зá волосы подняв одного из пленных, Хач ткнул его в шею ногтем, брызнувшей кровью окрасил других, надрéзал им животы ланцетом.

Левый смотрел, как пленные, подымаясь, вываливают кишки, и, обнявши свою половину, думал: «Правый мой брат плохой… Мы двойной бог… Погано… Я не хочу так. Я хочу – своего. Например, хочу плюнуть в них, а он трусит… Я хочу быть единственным богом – не Двуединым». Братья свалились с тронного ягуара. Правый, визжа, молотил кулаком, не глядя. Левый же левой рукой бил точно и планомерно.

Сановники, сев на пятки, били в ладоши. «Что созерцаем, верховный жрец Май?» – «Прю божественного в двух лицах, производящую смысл, Хач, великий батаб». – «Нужно ль Тумпису?» – «Есть борение, это главное». – «Немилосердный бьёт Благодушного!» – «Тýмпис устал быть менялой, пусть будет воин».

Вредного вида батаб их подслушивал усмехаясь.

«Если Немилосердный всхочет один пасти стадо, верховный жрец Май, а?» – «Долго ль он будет хлопать бичом тогда, Хач, великий батаб?»

Устав, царь поднялся и влез на трон. Правый крикнул:

– Всё, умываться, спать!

Левый сжал ему нос, сказав:

– Сказки слушать хочу, как мои предки странствовали, покоряли мир и народы.

Вредный батаб, находившийся в оппозиции к Хачу и Кóхилю за влияние на царя, начал:

– Некогда Тун, твой предок, дав богам жертвы, отбыл Матерью-Морем искать царства мощные и разумные! Сто скачков сделал Солнце, триста – но берега шли безлюдные или обжитые обезьянами.

Встретив красное устье, плыл Тун красной рекою. Вдруг полил дождь кровавый, и взгремел гром небесный; в тумане плоты увязли. Влез Тун на сейбу-небодержательницу.

Тут как тут Ицам-на, главный бог, с раздроблённым щитом и со сломанной молнией.

«Дам тебе Опахало Небесное и Небесный Букет, Трон с Циновкой, если спасёшь нас от великанов».

Сунулась голова с кита, Ицам-на полетел с ней биться.

Поймав мартышку, облив алтарь её кровью, Тун гадал по узорам лёгких. Знак был идти впредь посуху.