Юрий Теплов - Первая любовь

• Название: Первая любовь
• Автор: Юрий Теплов
• Жанр: Русское современное

В повести «Крутится, вертится шарик земной» рассказывается о жизни молодых офицеров, о трудностях, с которыми они сталкиваются в первые годы службы, об их участии в венгерских событиях 1956 года. И, конечно же, о любви. Главные герои повести «Подкова» – строители Байкало-Амурской магистрали Женька Савин, Иван Сверяба, Халиул Давлетов и юная охотница Эльга. Их встреча в тайге стала началом событий, потребовавших проявления человеческого мужества в ущерб личным интересам.

---

– Считайте, что меня нет здесь.

Он почти вывел меня из строя. Что бы я ни делал, все время чувствовал его взгляд.

– «Бамбук»! Я – «Гроб». Как слышите – прием!

Накануне я прихватил насморк, и «гром» у меня звучало, как «гроб». Сергей уловил это и, чего я совсем не ожидал, позвонил на станцию:

– Ну как вы там, в гробу?

Мы почти не разговаривали с того дня, когда меня «распечатывали» в командирской палатке, и – на тебе! – позвонил…

– Есть цель! Азимут… – Гапоненко обнаружил самолет «противника».

Развертка бежала по экрану, вспыхивала, натыкаясь на местные предметы, и совсем слабо высвечивала цель. Но щупальца локатора уже зацепились за нее.

От нас координаты цели уходили на станции орудийной наводки. Пока их операторы еще не видели противника – далеко. Но планшетисты уже прокладывали курс, и параболоиды антенн нацелились в его сторону.

Вдруг цель раздвоилась. Все ясно: противник применил помехи.

– Цель два, – доложил Гапоненко.

Может, на самом деле вторая?.. Я забыл о посреднике. Где же первая? Вон она, чуть высвечивается.

– Отставить «цель два», Гапоненко! Передавать: цель один применила помехи!

Аппаратура гудела знакомо и ровно. Как сотни тысяч комаров. Гапоненко понял, что это были помехи. А вот теперь вторая.

– Цель два…

Они навалились с разных сторон, пытаясь прорваться к охраняемому объекту. И вдруг экран ослеп.

– Цели потеряны.

Я метнулся к блоку питания. Рванул его на себя. Стронулся с места посредник – майор и тоже уткнулся в скопление проводов и ламп.

Все, точка. Не точка, а гроб. «Гробовщик вы, товарищ лейтенант Дегтярев! – скажет Хач. – Вы подвели полк!». Секунды стучали в сердце. Сколько раз они уже стукнули?

– Марченко, схему!

Зачем тебе схема, Ленька? Пока будешь копаться, пока устранишь неисправность, противник забросает тебя бомбами. Схема не нужна, потому что я знаю ее наизусть. А станция не работает. Может, в приемнике?.. Куда это лезет Гапоненко? Зачем ему ЗИП?..

А тот уже выхватил лампу, открыл приемный блок и движением фокусника заменил одну из ламп.

Сколько у тебя чувств, Гапоненко? Если ты найдешь сейчас неисправность, я скажу, что ты колдун. Потому что одних знаний здесь недостаточно. Сколько у человека чувств вообще? Пять?.. Значит, у тебя, Гапоненко, на одно больше…

Ровный гуд аппаратуры, гуд сотен тысяч комаров. Развертка высвечивает цели. Прошло всего тринадцать секунд.

– «Бамбук»! я – «Гроб». Цель…

Все, что было потом, происходило уже в рамках привычного. Ослепший на тринадцать секунд экран жил во мне, когда мы перемещались на запасную позицию и когда ловили цели в противогазах. Я даже не обеспокоился, когда тучный майор-посредник неожиданной вводной «вывел меня из строя». Даже не усомнился, что расчет и без меня сработает, как надо.

Команда «отбой» прозвучала с восходом солнца. За посредником на позицию прислали газик. Я сопроводил его до машины и даже распахнул перед ним дверцу. Не из подхалимажа, а от довольства тем, что удачно сработали, и он был тому свидетелем.

Перед тем, как отбыть, посредник сказал:

– Я удовлетворен.

– Спасибо, товарищ майор, – не по уставу ответил я и поймал себя на том, что прозвучало не «байор», и, значит, нос мой пришел в норму.

Проводив его, я открыл кабину станции:

– Вылазь, гробовщики!

Мы уселись, кто на что. Гапоненко потянулся к брустверу, смял в пригоршне снег, бросил. Затем закурил.

Я мог бы в то утро сказать ему много хороших слов. Они были лишними. Голубоватые рассветные сумерки спокойно уплывали в сторону недалекого леса. Голубизна задерживалась на островках снега, но и там тихо и безмятежно таяла. Даже мысли были дремотно-безмятежными.

– Товарищ лейтенант!

– Что, Алексей? – Я первый раз назвал Гапоненко по имени.

– Помните наш разговор? – В лице его тоже была безмятежность. Только две морщинки на лбу нарушали ее.

– Помню.

– Знаете, за что меня в детдоме из комсомола исключили?

Я даже не знал, что он раньше был комсомольцем.

– За то, что на собрании не так выступил. Рассказал, что директор и завхоз детдомовских свиней налево пустили. И купили себе моторку для охоты. А свиней списали на падёж… За клевету меня исключили.

– Ты можешь снова вступить.

– Ну, уж нет. Не терплю словоблудия… Я просто хотел сказать, товарищ лейтенант, что вы тогда правы были: не надо копаться в болячках…

Я сидел в пустой ленкомнате в полном довольстве собой и в индюшачьей важности. На подведении итогов председатель комиссии дважды упомянул мою фамилию и похвалил весь расчет. Сергею, правда, комплиментов досталось больше. Его взвод отчитывался за полк по кроссовой подготовке, и все каким-то макаром уложились в разрядные нормы. Ничего не скажешь – молодцы, а я не верил, что они выполнят это свое обязательство. Мои подчиненные, уж точно, не вышли бы в разрядники.

Комиссия утром уехала, и я тихо радовался тому, что теперь можно расслабиться.

И никуда не деться, придется общаться с Сергеем.

В эти минуты он и ввалился.

– Ну как, гробовщик? Азимут – сорок, цель – чемергес?

Я промолчал, глядя ему в лоб.

– Да и потолковать надо бы, – проговорил он. – Я же соображаю, что ты на меня ножик точишь.

Я видел, что ему неловко, и был этим подло доволен.

Мне не хочется спорить. Смотрю в окно. День катится на вторую половину. В городке тихо – солдаты отправились в баню смывать инспекционный пот, а офицеры-женатики разошлись по домам. Пусто вокруг, даже не по себе.

– Серега, – сказал я, – а ведь мы не поймем друг друга.

– Почему, Лень? – Он весь подался ко мне, и в лице его появилось что-то просительное. – Почему, Лень? Мы же с тобой два старых стариканчика! – Это мое слово «стариканчик», так я Сергея иногда называл. – Помнишь, Лень, как мы волокли на себе пушку? Тягач заглох, и мы волокли ее по песку. Ты еще сказал, что те полтора километра, как печать на будущее.

– Помню, Серега.

И сразу после этих слов заползло в комнату щемящее чувство утраты. Да разве ж это конец? Ведь мы, точно, стариканчики из одного кубрика, и Сергей, и Даниял, и я.

– Ладно, Серега, пошли до хаты, – сказал я.

Но «до хаты» не получилось. В дверь громко стукнули и, не дожидаясь разрешения, распахнули. Вошел мрачный сержант Марченко.

– Гапоненко ушел.

Я выскочил из ленкомнаты. Схватил стоявший в тамбуре велосипед капитана Асадуллина, дежурившего по части. Повихлял по весенней, размазанной тягачами колее в сторону Лугинок.

Дорога взбиралась на бугор. Педали прокручивались. Колеса разъезжались.

Мальчишечью фигуру Гапоненко заметил сразу за бугром и прибавил ходу. Он оглянулся, шатнулся было к обочине. Вокруг ни кустика, одно ровное поле.

Я остановился. Ждал, когда он подойдет. Приблизился и уставился в землю. Шапка сползла на затылок. Две темных морщинки прорезали лоб. Весь он был неприкаянный и неухоженный. Вроде бы и не он, мой ровесник, а совсем мальчишка.

– Пошли! – сказал я.

Он, молча, двинулся за мной.

Потом мы долго сидели в ленинской комнате вдвоем.

– О чем ты думаешь, Алексей? Две самоволки за три месяца – это трибунал! Знаешь об этом?

– А кому жалко?

– Мне жалко.

– Жалелок на всех не хватит, товарищ лейтенант.

– Твою девушку Катериной зовут?

– Катериной.

– Любишь ее?

Он глянул на меня исподлобья.

– Люблю, и что?

– Она же переживать будет, если в дисбат загремишь.

В глазах его я прочитал: «Много ты понимаешь!». И услышал:

– Не будет переживать. Вы, товарищ лейтенант, баб не знаете. Они только себя любят.

Я внутренне чертыхнулся и запоздало подумал о том, что девушке той всего скорее наплевать на какого-то Гапоненко. Не он, так другой найдется, мало ли солдат в гарнизоне!

Подумал так и твердо решил повидать ее.

Я неуверенно крутился вокруг фермы, не решаясь заглянуть вовнутрь. Было холодно, я постукивал для согрева сапогами и ждал, чтобы кто-нибудь вышел из помещения.

– Или замерз, лейтенант?

Черноглазая, чернобровая, с губами сердечком, стояла передо мной красавица. Подошла, верно, со стороны и глядела, улыбаясь.

– Здравствуйте, – произнес я.

– Здрав-ствуй-те, – она явно передразнила меня.

– Я к вам по делу.

– Ко мне или ко всем?

– Понимаете… И не к вам, и не ко всем… Вы здесь работаете?

Она рассмеялась.

– Проходи, чего уж.

Толкнула скрипучую дверь, запустив меня в темный и тесный тамбур. Предупредила певучим грудным голосом:

– Головку пригни, лейтенант, а то стукнешься.

В комнате было натоплено до одури. Полная пожилая женщина в майке кочегарила у раскрасневшейся буржуйки. На ближней к печке кровати сидели три молодайки. Доярки уставились на меня, как на привидение.

– Мне что ли привела, Пальма? – басом спросила истопница, и все захохотали.