Юрий Теплов - Первая любовь

• Название: Первая любовь
• Автор: Юрий Теплов
• Жанр: Русское современное

В повести «Крутится, вертится шарик земной» рассказывается о жизни молодых офицеров, о трудностях, с которыми они сталкиваются в первые годы службы, об их участии в венгерских событиях 1956 года. И, конечно же, о любви. Главные герои повести «Подкова» – строители Байкало-Амурской магистрали Женька Савин, Иван Сверяба, Халиул Давлетов и юная охотница Эльга. Их встреча в тайге стала началом событий, потребовавших проявления человеческого мужества в ущерб личным интересам.

---

В тот раз тревогу он объявил задолго до рассвета. Механиками-водителями тягачей были курсанты второго курса. Они уже имели водительские права. Мы – номерами орудийных расчетов. Даня и я – наводчики по горизонтали и вертикали. Серега исполнял обязанности командира расчета.

В учебный центр батарея прибыла еще затемно. Не успело брызнуть солнце, а мы уже приступили к оборудованию переднего края.

Попросту говоря, рыли длинную, с изломами траншею с орудийными двориками для 57-миллиметровых зениток. То было плановое занятие по тактике. Учебный вопрос именовался длинно и мудрено, но суть была конкретная: на нашу огневую позицию напал неприятельский десант, и мы должны были разгромить его решительно и бесповоротно.

Противник десантировался на песчаную проплешину, сиявшую почти у самой вершины поросшего рыжей колючкой бугра. Держа карабины наперевес, мы выскакивали из траншеи и с яростью кидались наверх. Но голос комбата вновь и вновь «выводил нас из строя». Мы откатывались назад и опять закапывались в землю.

Завтрак старшина Кузнецкий привез нам в поле еще на рассвете – сухой паёк из банки рыбных консервов, пачки галет на двоих и двух кусков сахара. Само собой, что уже через три часа от сытости остались одни воспоминания. В предвкушении нормального обеда мы обрушивались на ни в чем неповинную проплешину и осатанело крушили условного противника. К часу дня добили его и умотались вусмерть. В городок возвращались «пеше – по-машинному», так именовался быстрый походный шаг.

Старшина батареи был свой же брат – курсант, только с третьего последнего курса. Вредный был старшина Кузнецкий. Глядел на первокурсников, прищурившись, словно он крокодил, а мы – мелкая живность.

Перед обедом он построил батарею повзводно: впереди – выпускники, а мы, салаги, в самом конце. Старшекурсников отправил в столовую, а нас оставил.

– Курсант Толчин!

– Я! – выкрикнул Серега и отпечатал два четких шага из строя.

– Пятнадцать минут строевой подготовки! Занимайтесь с взводом!

– Слушаюсь.

Боже, как же не хотелось заниматься шагистикой! Гудели ноги и руки, хотелось жрать, как из пушки, а тут…

– Р-р-ра-йсь! Сыр-р-ра-а!.. Отставить!

Красиво командовал Серега. А строй исполнял его команды некрасиво. Старшина сплюнул и вмешался:

– Вы – что? Из института благородных девиц? Как держите головы? Подбородки – выше! Курсант Бикбаев, опять спите?

– Никак нет, – бодро ответил Данька.

Даня любил поспать. Это все знали. Однажды на классных занятиях по противохимической защите мы долго сидели в противогазах. Потом преподаватель скомандовал снять их. Мы с облегчением стащили маски, и лишь Даня, уперевшись рукой в подбородок, поблескивал противогазовыми очками.

– А вас, Бикбаев, не касается?

В классе повисла тишина, и в ней мы услышали спокойное похрапывание…

Но в этот раз он не спал. Стоял рядом со мной по правую руку и таращился на старшину раскосыми карими глазами.

– Чего уставились, Бикбаев? – голос Кузнецкого всегда отливал металлом. – Я вам не девка с голыми титьками! Курсант Толчин, спал Бикбаев в строю или нет?

– Так точно, спал! – громко выкрикнул Серега.

Я уставился на него. Он что, спятил? Попытался поймать его взгляд, но тот смотрел поверх голов.

– Курсанту Бикбаеву за нарушение дисциплины строя…, – с паузой объявил старшина, – два наряда вне очереди! Чистить гальюн!

За что он невзлюбил Данияла, я не понимал. Ну, медлительный, неповоротливый. Но и старательный, и надежный.

– Что вы жуете губами, Бикбаев? – продолжал Кузнецкий. – Должны ответить: «Слушаюсь».

– Слушаюсь, – произнес Данька.

– А вы, Дегтярев, чего мотаете головой, как лошадь на параде? – Это уже я попал в поле зрения старшины. – Что за скотские манеры? Один жует, другой головой мотает!.. Чтобы служба не казалась медом… – раздельно, словно подавая предварительную команду, отчеканил Кузнецкий, – нале-э-ву! Шагом… арш!.. Командуйте, Толчин!..

Вечером мы молча сидели в кубрике – так, на матросский лад, называли свой казарменный отсек. По велению старшины мы с Бикбаевым держали раскрытым устав внутренней службы и делали вид, что читаем его. Толчин подшивал свежий подворотничок и время от времени взглядывал на нас. Вдруг Данька встал, подошел к нему. Тот поднял голову:

– Что скажешь?

– Дерьмо ты, Толчин! – и пошел на место.

– Что ты сказал? – оторопел тот.

– Дерьмо! – не оборачиваясь, проговорил Данька.

У Толчина дернулась щека. Отложив гимнастерку, двинулся к Даньке.

– Ты, Колода! Ну-ка повтори!

Прозвище «Колода» Бикбаев заполучил с легкой руки Толчина еще в «карантине», когда мы проходили курс молодого бойца. Кто-то разгадывал кроссворд и спросил:

– Сборник карт – что?

– Колода, – не задумываясь, ответил Даниял.

– Сам ты Колода, – вмешался Серега.

Прозвище так и осталось…

– Повтори, Колода! – процедил Толчин.

– Дерьмо!

Я видел, что силы не равны. Бикбаев на полголовы ниже Толчина. Даня стоял бычком в готовности и глядел, как тот надвигается.

Не знаю, что меня подняло с табурета, храбрецом я себя не считал. Но что-то толкнуло. Вскочил и с разгона влепил Сереге по красным губам. Он не ожидал нападения, отлетел к кроватям, ударился головой о спинку. Поднялся, двинулся на меня. Я схватил табурет, выставил перед собой и завопил:

– Подойди только!

И тут же услышал:

– Курсант Дегтярев!

На входе в кубрик стоял старшина Кузнецкий:

– Толчин, идите в умывальник и приведите себя в порядок. А вы, Дегтярев, через полчаса – в канцелярию батареи!

Во мне все опустилось, и в пустую голову застучала мысль: отчислят!

Даня пробормотал:

– Однако не надо тебе было… Я сам бы…

Толчин явился из умывальника с мокрыми волосами и распухшими чистенькими губами. Глянул на нас исподлобья и опять принялся пришивать подворотничок.

В канцелярию я шагнул минута в минуту.

– Опоздали на сорок секунд, – объявил старшина и стукнул ногтем по циферблату своих часов.

Я не стал возражать. Стоял, уставившись на портрет Сталина на стене, и явственно ощущал, что Кузнецкий разглядывает меня ровно букашку. Затем он сказал, разделяя каждое слово:

– Офицер, не научившийся подчиняться и соблюдать воинские уставы, армии не нужен. Вывод: будущий лейтенант Дегтярев не нужен тоже.

Секунды продолжали молотить в голову: отчислят, отчислят… Я чувствовал, как обволакивает всего замешанная на злобе паника. На злобе к этому старшекурснику и к красавцу Толчину. Слабым проблеском в мутном сознании мелькнуло: отслужу срочную и вернусь в училище.

– Вас Толчин оскорбил? – продолжал пытку Кузнецкий.

– Никак нет.

– Почему же вы кинулись на него с табуретом?

– Бикбаев обозвал Толчина, а тот…

– Не вижу логики, Дегтярев! Один обзывает образцового курсанта, другой бьет. А если бы я не вмешался?..

Прежде чем отпустить меня, он сделал паузу, вновь поглядел, как на букашку. Наконец, махнул рукой, и лицо его приняло брезгливое выражение.

Даня встретил меня, виноватый и грустный, и от его взгляда мне стало совсем тошно.

После старшины меня воспитывал командир взвода старший лейтенант Воробьев. Беззлобно, почти равнодушно, словно бы выполнял неприятную обязанность. Скорее всего, так оно и было. Наш взводный стал недавно чемпионом округа по десятиборью и постоянно пропадал на тренировочных сборах. И то, что происходило во взводе, ему было до лампочки.

Вечером меня пригласил на беседу командир батареи капитан Луц. На «беседу» он не вызывал, а «приглашал».

Я переступил порог его кабинета и по уставу доложил о прибытии.

– Садитесь, рассказывайте, – показал он на стул.

Я не мог выдавить из себя ни слова. Уставился на пепельницу, вырезанную из снарядной гильзы, и не отрывал от нее глаз. Комбат тоже молчал. Наконец, я открыл рот:

– Виноват.

В этот момент и раздался стук в дверь.

– Разрешите войти? – Толчин вырос в проеме, лихо вскинул руку к козырьку: – Я по поводу конфликта.

Комбат с любопытством глянул на него.

– Слушаю вас.

– Виноват во всем я, товарищ капитан.

И стал рассказывать, как всё было. Ничего не утаил. Даже о том, что старшина Кузнецкий объявил Бикбаеву два туалетных наряда несправедливо.

У меня было такое ощущение, будто не я, а кто-то другой, со стороны, наблюдал всю эту картину. Мне казалось, что в глазах комбата прячется усмешка.

Закончил Сергей словами:

– Готов понести любое наказание.

– Хорошо, – сказал капитан Луц. – Свободны. – И когда тот вышел, спросил меня: – Где отец-то ваш погиб?

– В Прибалтике.

– Тоже артиллеристом был?

– Дивизионом командовал.

– И я в Прибалтике воевал. Командиром расчета ЗПУ. Родные для меня места.