Гореликова - Я: женский род, настоящее время. Сборник рассказов

• Название: Я: женский род, настоящее время. Сборник рассказов
• Автор: Гореликова
• Жанр: Русское современное

Женщины… Кто они? Нежные, хрупкие создания, требующие защиты и сильного плеча, или же личности – сомневающиеся, ищущие, готовые к изменениям в попытке найти свой путь, познать и обрести себя? Вашему вниманию представлены рассказы авторов-женщин о женщинах. Шесть авторов, шесть рассказов, шесть судеб, в которых героини, изменяясь сами, меняют мир – ненасильственно и мудро. В сборник вошли рассказы Е. Григ, М. Еремеевой, Е. Кордова, А. Прудской, С. Садомской, Е. Яниной.

---

Весь припорошенный снегом, он улыбнулся открыто и бесхитростно прямо в её недовольное лицо. И тут же признался, что по дороге зашёл на горку прокатиться. Анна бросила быстрый взгляд на мужа, тот закатил глаза.

Разновеликие листы ватмана веерно заскользили по дивану. Перехватив их в стремительном сползании на пол, она прислонила листы к покатой спинке. И застыла в смятении.

Линии. Много параллельных линий, толстых и тонких, свивающихся в спирали, лабиринты и воронки. Ну и дела. Что же это такое? Тревожность? Да нет, больше, чем тревожность. Так, стоп.

Глеб, принявший было вид матёрого знатока с вальяжными повадками, этакого зубра от живописи, переводил обескураженный взор с одного листа на другой и помалу входил в состояние транса и линьки. Прожённо-напускная экспертность рваными клоками сползала с его лица, как лопнувшая шелуха.

Машинально протянув руку, Анна взяла один из рисунков и стала рассматривать его, поворачивая разными сторонами.

– Что вы делаете?! – возмутился Никита и мелко захлопал своими мохнатыми ресницами.

– Что «что»? – переспросила она, слегка озадаченная его распетушившимся голосом: на её памяти он вообще никогда не сердился.

– Вы же утверждали, что вам нравятся мои картины!

– Нравятся, – и всё силилась понять, что его могло так задеть, почему у него такой смешной взъерошено-ощетинившийся вид.

– Да вы же смотрите – не с той! стороны! И держите – не! правильно!

Ах, вот оно что.

– С чего ты взял? – спросила провокативно. – А может, этот ракурс мне нравился больше всего.

И тут Никита сделал неприятное открытие:

– Да вы же ничего в них не понимаете!

– Аб-со-лют-но, – с озорным вызовом помотала она головой. – А я что-то должна понимать? Это высшая математика? Скажи, а ты на каждой выставке будешь объяснять, что нарисовал? Прямо вот так стоять возле картины – желательно всех сразу – и любопытствующим, группово и индивидуально? – она заглянула в его расстроенное лицо и добавила, усмехнувшись: – По большому счёту, картины либо будят отзвук, либо – нет.

И мельком взглянула на мужа – тот загипнотизировано водил глазами по линиям.

– А что здесь нарисовано, понятия не имею. Здесь же ещё и написано что-то, вот, – прочертила ногтем невидимую линию.

Никита заморгал чаще, яростно зашипел и вырвал рисунок:

– Надпись! Не имеет! Значения!

– Ну как же? Зачем тогда?

– Ни-ка-ко-го! И смотреть нужно – вот так! – размашисто – она едва успела отпрянуть – повернул лист: строка с широко растянутыми иероглифоподобными буквами направилась снизу вверх, и все они (буквы) легли на бочок – вроде как отдохнуть.

– Да-а-а? А читать? – продолжала развлекаться Анна.

– А читать – не-нна-до! – прорычал он. – И если нравятся, значит – понимают!

– Отнюдь, – парировала она. – Я, например, нич-чё не понимаю. И мне – нравится.

– Как это?! – Никита смешался и враз сдулся, как лопнувший шарик. – Как это? – и стал поворачиваться и заглядывать искательно им в глаза.

– Да… так. Картины, музыка, стихи – их не понимают, чувствуют. Вот эта, например, о чём?

– Эта? Это Яна, стирающая детское бельё! Я разговаривал с ней в это время по телефону. А она стирала бельё.

– ??? Ааа… Ммм… Угу. Ну тогда… Мда, – она потёрла висок.

Глеб заглянул ей через плечо и воззрился на Яну. В тщетных попытках её идентифицировать. Они переглянулись.

– Нет, ну вы посмотрите, – Никита оживился – вот же таз с бельём, – он широко мазнул ладошкой по правому нижнему углу – действительно, таз. – А вот рука! (и правда, рука). Здесь даже пуговица есть! – негодующе ткнул пальцем в середину листа, где имело место быть.

Это плоское и круглое, с двумя симметричными чёрными горошками, в равной степени пуговица и поросячий пятачок в анфас, Анну доконало.

Она расхохоталась и сказала:

– А-бал-деть!

И окликнула – целеустремлённо, под шумок, пробиравшихся в эту самую минуту мимо них на кухню – дочь с очередным претендентом на её прохладное, ровно бьющееся сердце:

– Юлька, ты представляешь, это – Яна, стирающая детское бельё?

Дочь с претендентом на секунду замерли, осознавая, что манёвр не удался, и сменили вектор направления.

– Павел, – весомо представился молодой человек, сунув Глебу руку, тот неловко её принял и подержал двумя пальцами. И уставились на картину.

Потом Павел весело взглянул на Никиту и ещё раз – на картину. Хрюкнул и протянул жизнерадостно:

– Ништя-я-я-як! А ничё тя так вшторило. Чё куришь?

Юлька хихикнула, Глеб холодно поднял бровь и прищурил глаз, Анна хмыкнула и посмотрела с любопытством.

– А? – отозвался Никита и беспомощно оглянулся на Анну.

– А бельё где? – не дал ему передохнуть Павел (Яну он, надо полагать, разглядел).

Не такой уж он и бедолага, подумала Анна, пожалуй. Кажется, Юльку ждут сюрпризы. Нас всех.

Никита промычал что-то тихо и неразборчиво и страшно обиделся. Он нервно зашлёпал своими белёсыми метёлками, улыбка стала ещё шире и растерянней, в глазах появилась оголённая мука незаслуженно наказанного ребёнка.

А все уже сгрудились возле дивана и, перебивая и отпихивая друг друга, приступили к перекрёстному допросу. И перекидывались взглядами, и перемигивались, и делали лица.

– А вот это?

– А здесь?

– Какое окно? Где окно? Ах, вот это – окно?! Хм… Вообще-то…

– Нога? А вторая? С какого перепугу? И что, что она сидит?

– Ну хорошо, ладно, это предплечье, хорошо, ладно, согласен, чёрт с ним, а кисть где? Почему здесь? Блин, это ж как надо вывернуться! А вторая? Аааа… ты так видишь? Угу.

И перетасовывали листы, исчёрканные изогнутыми параллельными линиями, разворачивая и подсовывая их автору так и эдак.

У Никиты наступил звездный час. Он вдохновенно объяснял и показывал, и расшифровывал, и разжёвывал, и… … и проступали лица смутные и детали фигур неявные, предметы интерьера и пространства эскизные, приметы времени и сюжетные линии нечёткие.

– А это я, видите: у меня фенечка на запястье – помните, Ольга подарила? – и я ею размахиваю.

В картине была весна. Как он умудрился передать это двумя цветными карандашами и набором ветвистых линий – вот как?! – но это была весна. Как самое чистое, прозрачное, празднично-голубое и нежно-салатовое, струящееся жемчужным светом, искристым и подрагивающим, промытое, время года. Как невесомо-парящее и витающее в заоблачных эмпириях неуловимое состояние души. Как неотвратимо-томительное пробуждение чувства. Первого. Робкого. Искреннего. Беззащитного. Доверчивого. И ветерок легкий, тёплый, душистый. И взметнувшаяся узкая рука. И вздёрнутый острый подбородок. И развевающиеся – светлые – пряди волос.

– Никита, а как называется этот жанр, в котором ты сейчас работаешь?

– Нну… не знаю. Супрематизм какой-нибудь.

Нет, Малевичем тут и не пахло. Анна стала вспоминать, где и когда она могла видеть хоть что-то подобное. Нигде и никогда. Но ведь так не может быть? Или может?

Она отобрала несколько рисунков: – Вот эти. Сколько?

Он тут же скис, завилял глазами, замигал, залился смущением, мучительно замялся и стал перетаптываться с ноги на ногу.

Фокус всех глаз, вопросительно обежав круги, сошёлся на Глебе. Тот ответил взглядом отвергающе-возмущенным: а что я? я-то чего? – и пожал плечами:

– Я знаю?! Ну… тысяч шесть.

– Нет! – отрезал Никита, и все развернулись к нему изумлённо, а он с отчаянием, как в омут, по нисходящей, до шёпота:

– Пять или семь! Шесть не подходит, – и едва слышно, пряча взор, – это неправильное число.

О, госссподи, мысленно застонала Анна, и тут у него свои ритуальные танцы!

– Не, ты глянь на него! – Глеб фальшиво засмеялся: – коммерсант! – И отсчитал купюры: – На вот, держи.

Никита оторвал клок обёрточной бумаги, коряво завернул деньги, перевязал огрызком бечевы. И решительно не знал, что делать дальше, крутил и вертел пакет в руках, смотрел на всех детскими глазами цвета прозрачной озёрной воды в пасмурный день, смаргивал и улыбался неловко и счастливо.

Он давно ушёл с сияющим лицом и с деньгами – это ж целое состояние! —засунутыми Анной ему в карман, одарённый двумя пакетами риса и гречки, которые прижимал к груди нежно и бережно, как крохотных любимых малышей.

Она проводила высокую ломанную фигуру, темнеющую одиноко и неприкаянно на синем снегу ночной улицы, долгим взглядом из окна и подавила вдох.

…а они всё вертели и крутили рисунки. И находили отдельные узнаваемые фрагменты, которые никак не желали укладываться в целое, и пытались догадаться и раскодировать, и безуспешно разбирали его низкие растянутые каракули.

– Я-то думал, это просто такие странные декоративные композиции, – бубнил себе под нос Глеб, – а это оказывается, наоборот, сюжеты. Нет, надо его ещё раз позвать, и пусть расскажет.