Михаил Нянковский - Черновик

• Название: Черновик
• Автор: Михаил Нянковский
• Жанр: Русское современное
• Год: 2016
• ISBN: 978-5-386-09394-5

Может ли филолог, окончивший периферийный вуз, сделать головокружительную карьеру? Оказывается, может, но до того, как он сядет в кресло главного редактора популярного журнала, ему придется развозить по «точкам» сигареты и выпивку, бросить семью, совершить предательство, и не одно. Но всё это нормально, в порядке вещей, как у всех, – и вряд ли героя стоит обвинять в аморальности. Он – продукт своего времени, отсчет которого начался… А когда он, собственно, начался, этот отсчет? В 1930-е, о которых принято говорить в трагических тонах (и о которых пишет в своей книге дед героя)? В конце 1950-х, когда наступила оттепель? В застойные 1970-е, когда герой романа взрослел и набирался опыта? Или позже, когда грянула перестройка и для читающей публики открылся рай – были изданы многие прежде запрещенные произведения? Но у каждого произведения есть свой черновик, который может решительно отличаться от окончательного текста. И если считать произведением свою собственную жизнь, то и она может оказаться всего лишь черновиком.

---

И тогда он вспомнил про Митрича.

Самуил Давидович Полянский был старинным другом его покойного деда. Они познакомились в каком-то литературном кафе в Петрограде в начале двадцатых. Оба голодные, в обносках, они приехали в столицу из глухой провинции (один – вятский, другой – смоленский), чтобы получить образование и стать великими писателями. Дед уже опубликовал несколько стихотворений в районной газете на Смоленщине; Полянский писал прозу, но печататься еще не пробовал. Свою первую повесть «Давид и Голиаф» он написал году в двадцать пятом. Воодушевленный восторгами друзей, которым он читал повесть в снятой совместно с дедом комнате на Выборгской стороне, он решил показать ее мэтрам. Через руководителя литературной студии, в которой они вместе тогда занимались, ему удалось послать рукопись одному из основоположников советской литературы, а позже напроситься и на аудиенцию. Основоположник был любезен, но лаконичен. «Талантливо. У вас могло бы быть большое будущее» – таков был его вердикт. Когда вечером того же дня студийцы собрались все в той же комнате на Выборгской, это уже была другая комната. Здесь жил подающий надежды, по мнению одних, и выдающийся, по мнению других, советский прозаик Самуил Полянский, чьи произведения получили высокую оценку классика отечественной литературы. Кто-то достал дешевого вина, и полвечера друзья проспорили о том, выдающийся он или подающий надежды, а вторую половину вечера и до поздней ночи выясняли, как же все-таки сказал Основоположник: «У вас большое будущее» или «У вас могло бы быть большое будущее». Что значит «могло бы быть»? Если бы что? В конечном счете пришли к тому, что будущее у Полянского есть, ибо, как ему не быть, если оно быть могло бы.

Вскоре повесть была опубликована, и счастливый дебютант стал с нетерпением ждать восторженных откликов критики. И отклики вскоре появились. К тому времени знакомство с Основоположником позволило ему войти в литературные круги, и, встречаясь с Полянским, знакомые писатели искренне хвалили сотканную им из гирлянд точных метафор историю скромного библиотекаря и начинающего поэта Давида Гуревича, мечущего, как камни из пращи, свои поэтические строки в грозного врага, пришедшего уничтожить многовековую культуру. В образе Голиафа выступал комдив Голиков, в финале повести врывающийся в бережно хранимую Гуревичем библиотеку и устанавливающий на сброшенные с полок фолианты артиллерийское орудие для отражения наступающих колчаковцев.

Пресса долгое время хранила молчание и ничего не писала о литературном дебюте Полянского. Каково же было его удивление, когда через несколько месяцев в одной уважаемой газете появилась статья «Бессильная злоба побежденных», в которой автор утверждал, что «некто Полянский, возомнивший себя писателем и хранителем культуры, пускает отравленные, но бессильные стрелы (почему-то именно стрелы!) в тех, кто пришел созидать новую культуру, которая станет достоянием широких масс, а не забавой для истеричных хлюпиков из числа буржуазных интеллигентов». «Нет, не культуру защищает Полянский, – восклицал критик, – а право безбедно жить на горбу трудового народа и, возмущаясь жестокостью большевиков, устраниться от борьбы, чтобы прийти потом на все готовенькое». После этой статьи прессу прорвало. Одна за другой газеты выходили с разгромными статьями, в которых автора называли «отрыжкой старого мира», «бешеной собакой», «недобитым врагом». Полянский был потрясен, но он еще не предполагал, что ждет его впереди. На страницах толстого литературного журнала была напечатана статья того самого Основоположника, в которой он называл публикацию «Давида и Голиафа» «в лучшем случае грубой политической ошибкой редакции, а в худшем – сознательной идеологической диверсией». Большое будущее закончилось. Пришел страх. Жуткий страх, который заставил Самуила Давидовича отвлечься от своих литературных опытов и, быть может, впервые оглянуться вокруг себя и попытаться понять, в каком мире он живет.

Не попрощавшись с дедом, Полянский уехал из Петрограда и поселился у своей тетки в Вятской губернии, откуда вернулся в начале тридцатых годов со свежей рукописью. Вскоре его новый роман «Заря над селом» был напечатан, и на Первом писательском съезде он вместе со всеми рукоплескал Горькому, думая: «Неужели?! Неужели я мог мыслить иначе?! Вот она, правда». В кулуарах съезда к нему подошел Основоположник, потрепал по плечу и как-то грустно спросил: «Ну что, с голиафами-то лучше?»

Из всех старых знакомых он снова сошелся только с дедом и даже подарил ему свой роман, на обложке которого было написано: «С. Д. Полянский», а на последней странице удивленный дед прочитал: «Полянский Семен Дмитриевич». О юноше Давиде теперь не напоминало ничто. Вот тогда-то дед и прозвал его Митричем. «Типичный Митрич!» – воскликнул дед, взъерошив густую черную шевелюру над огромным крючковатым носом Полянского.

Правда, этого «Митрича» Полянскому припомнили году то ли в пятьдесят первом, то ли в пятьдесят третьем, когда в какой-то газете появилась статья о том, кто на самом деле скрывается под русскими псевдонимами, но Полянский, к тому времени уже лауреат Сталинской премии, полученной за роман «Угольный гигант», член Правления Союза писателей СССР, не стал ждать, а сам бросился в редакцию «Правды», узнав, что есть возможность подписать письмо, обличающее врачей-убийц, действовавших по указке международной еврейской буржуазно-националистической организации «Джойнт».

В те годы, когда у Сергея произошел разрыв то ли с Ингой, то ли с Инной, Полянский мирно доживал свой век на писательской даче в Переделкине. Его почти не читали, но, будучи многократным лауреатом и депутатом Верховного Совета многочисленных созывов, он навсегда обеспечил себе место в истории советской литературы. К нему-то и собрался съездить озлобленный студент в надежде найти в обширной библиотеке писателя неправильные книжки о революции и Гражданской войне.

Он добрался до Москвы ночным поездом, чтобы успеть на Киевский вокзал к восьмичасовой электричке. «Вот еще возьму и курсовую про это напишу, назло Анастасии», – думал Сергей, стоя в прокуренном тамбуре и глядя на мелькавшие придорожные кусты сквозь мутное стекло вагонной двери.

Он любил бывать вместе с дедом на даче Полянского, любил слушать их разговоры о литературных новостях, недоумевал, когда Митрич вдруг замолкал, стоило деду заговорить о двадцатых годах или об общих знакомых, которых давно уже не было в живых. Сам Сергей в их беседах участия почти не принимал. Считал себя не вправе вмешиваться в разговор двух корифеев советской литературы, у одного из которых только что вышло собрание сочинений, а у другого были напечатаны всего несколько тоненьких книжек, потому что в прежние времена он на восемь лет забросил литературу и сменил писательство на работу в отдаленном леспромхозе, да и в нынешние времена не был дорогим гостем в редакциях толстых журналов. Пока дед разговаривал с Полянским, Сергей рассматривал книжные полки, уставленные томами Горького, Фадеева, Алексея Толстого, которые были украшены дарственными надписями с теплыми словами в адрес владельца дачи. Брать книги из библиотеки Полянского ему разрешалось, но, когда он вынимал их из книжных шкафов, хозяин, не прерывая разговора, внимательно следил за ним. Думая, что Митрич беспокоится о сохранности дорогих ему фолиантов, Сергей однажды сказал: «Да вы не волнуйтесь, я аккуратно». Но старик помотал головой, дескать, не в этом дело. А в чем – не сказал.

В этот раз на даче его встретила домработница Клава, служившая в доме Полянских с незапамятных времен. Она сразу же запричитала: «Ой, как вырос-то, как возмужал-то! И не узнать! А как на Пал Егорыча-то похож! Проходи-проходи, миленький!»

Сняв кеды на веранде и почему-то стараясь не шуметь, Сергей чуть ли не на цыпочках прошел в гостиную, где в кресле-каталке, укрыв колени клетчатым пледом, сидел патриарх советской прозы. Его некогда густая черная шевелюра была теперь совсем белой и заметно поредевшей, голова немного клонилась набок, на самом конце огромного крючковатого носа сверкали толстые цилиндрические очки, правая рука, в которой он держал какой-то листок, заметно дрожала, левая безжизненно покоилась на колене.

– Здравствуйте, Семен Дмитриевич! – хрипло проговорил Сергей. Горло перехватило, видимо, оттого, что он впервые сам, без деда, заговорил с Митричем.

Тот поднял глаза на гостя, как-то по-гусиному вытянул шею и, сощурившись, уставился на него поверх очков.

– Здравствуйте, это я, Сергей, Павла Егоровича внук, – все еще запинаясь и сглатывая слюну, сказал молодой человек.

– Чей внук? – почти шепотом спросил Митрич, поворачивая голову так, чтобы оказаться ухом к вошедшему.

– Павла Егоровича, – уже уверенно и громко повторил Сергей.

– Ах, Паши… – рассеянно пробормотал писатель.