Александр Ласкин - Петербургские тени

• Название: Петербургские тени
• Автор: Александр Ласкин
• Жанр: Визуальные искусства

Петербургский писатель и ученый Александр Ласкин предлагает свой взгляд на Петербург-Ленинград двадцатого столетия – история (в том числе, и история культуры) прошлого века открывается ему через судьбу казалась бы рядовой петербурженки Зои Борисовны Томашевской (1922–2010). Ее биография буквально переполнена удивительными событиями. Это была необычайно насыщенная жизнь – впрочем, какой еще может быть жизнь рядом с Ахматовой, Зощенко и Бродским?

---

Для кого-то игра – попытка удалиться и спрятаться, а для нее – продолжение той же беседы. Сколько раз каждый высказывался на этот счет, а теперь они делали это сообща.

Тут очень важно ощущение того, что ты вместе со всеми. Что ты можешь быть весел и благожелателен в то время как противник только агрессивен и зол.

Из разговоров. Высокая мера

ЗТ: …Когда Виктор Владимирович Виноградов попал в лагерь, папа с ним переписывался, посылал книжки, старался, насколько это возможно, быть полезным его жене, Надежде Матвеевне… После того как Виноградов вернулся, они очень хорошо встретились. Затем неожиданно у Виноградова дела пошли в гору… Из заключенного он превратился в вице-президента Академии наук. В этот момент Петр Григорьевич Богатырев защищал докторскую. Сына Богатырева, Костю, арестовали. Папа обратился к Виноградову. Тот ответил так: «У меня было кольцо со словами царя Давида: «Каждое дело начинай с чистыми руками». Это кольцо я потерял». В сорок восьмом году в Пушкинском доме защищался Алексей Владимирович Чичерин, а Виноградов его завалил. Причем специально для этого приехал из Москвы. Увиделись они с папой только после конца заседания. Радостный Виноградов бросился с объятьями. Папа взял руки за спину и сказал: «Позор, Виктор Владимирович».

Мама тоже умела говорить без обиняков… Все, кто ее знал, видели ее в гневе. Бродский об этих минутах говорил: «Бабчик высказалась наотмашь…» Маму очень любила Анна Андреевна, но я все время боялась, что они рассорятся. Однажды я написала в Гурзуф. У меня в это время было не очень много событий и я сообщала последние ленинградские новости. Рассказала и о компании молодых поэтов, которых опекала Анна Андреевна. Бродский, Рейн, Бобышев, Найман. Я процитировала сказанную Ахматовой фразу: «При этих мальчиках я играю все роли – от grande coquette до комической старухи». В ответ я получила настоящую отповедь. Мама писала, что Ахматова развращает молодых людей. Что она не может стать их учителем в том смысле, в каком учителем для Пушкина был Жуковский… Все это она могла сказать и в лицо. Ахматова такое поведение не только терпела, но и ценила. Иногда, конечно, возражала, но чаще принимала молча.

Или, помню, приезжает Рихтер, живет у нас, обедает, а мама ему рассказывает, что Ростропович ездил к Солженицыну в Рязань. И сразу с таким вопросом: «А вы могли бы так поступить?». Рихтер ничего не отвечает, и тогда мама пристает снова. «Видите ли, Ирина Николаевна, – говорит Слава, – Ростропович – человек очень алчный, а для виолончели написано так мало хорошей музыки».

АЛ: Мол, существуют ценности большие, чем гражданский поступок. Музыка, например.

ЗТ: Мама-то не считала, что есть нечто большее, чем поступок. Все-таки, она – дочь Николая Ивановича Блинова. Бабушка и дедушка родом из Житомира, учились в Женевском университете. И не из-за того, что там какое-то особое образование. Просто Женева ближе Петербурга… Когда в Житомире начались еврейские погромы, Николай пообещал своему брату Петру, служившему помощником пристава полицейской управы, что непременно встанет на защиту евреев. Несмотря на то, что русский человек и христианин. Или, точнее, именно потому, что русский человек и христианин… «Не посмотрю, что брат – застрелю», – ответил Петр, но Николая это не испугало. Когда до Женевы дошли слухи о новом погроме, он вернулся на родину и в погроме погиб. Есть такая фотография: длинный ряд жертв на полу морга житомирской еврейской больницы, а первый среди них – дедушка… Мама рассказывала, что о Блинове упоминает Ленин. Я это не проверяла, так как у нас в доме никогда Ленина не было…

АЛ: Интересно, вспоминает ли о Блинове Солженицын в своем «Двести лет вместе»?

ЗТ: Ой, там столько вранья. Он и Мейерхольда называет евреем. Солженицын слишком уверен в себе. Считает, что все, им сказанное, истина. Я начала и не могла читать. Хочу эту книжку выбросить.

АЛ: У вашего дедушки была жизнь-поступок. Можно поставить не дефис, а знак равенства… Ничего более важного к своим двадцати трем он сделать не успел… В одном из его писем, которое вы мне дали прочесть, есть фраза о «наследственной неприязни к блестящим пуговицам». Это о чем? О реальных отношениях маленькой Ирины Николаевны с яркими предметами или же о чем-то большем?.. Кстати, Герцен говорит о «фанатиках форменных пуговиц и голых подбородков». Любовь к мундиру вкупе с отсутствием бороды Александр Иванович считал проявлением конформизма.

ЗТ: Вы теперь понимаете, почему мама от всех требовала подвига? От папы, конечно, ничего не требовала, он и без того для нее был героем. А с Колей у нее были проблемы. Как-то его не тянуло на баррикады, уж очень он любил жизнь.

Однажды я пришла домой из школы зареванная. Мои одноклассники обвинили меня в высокомерии. Папа на это отреагировал так: «Они спутали высокомерие с зазнайством. В высокомерии нет ничего дурного. Высокомерие – это высокая мерка в жизни. Это качество проявляется в выборе и друзей, и профессии, и книг». Мои родители – и чуть ироничный отец, и может быть слишком серьезная мама – не признавали половины… Шварц или Эйхенбаум про кого-то говорили: «Это очень милый человек», а они возражали: «Да какой милый, если он то-то написал, так-то сказал…» Для них и Козаковы, и Мариенгофы были людьми компромиссными…

АЛ: Может, потому в «Телефонной книге» Шварц пишет о ваших родителях с некоторым недоверием. Мол, все время насуплены, полны претензий к другим, не отвечают критерию светского поведения…

ЗТ: У меня был важный разговор с Лидией Яковлевной Гинзбург. Я ее спросила, почему она так ничего не написала о папе. О Шкловском написала, об Эйхенбауме, а о папе – нет. Она ответила, что много раз начинала, что-то набрасывала, но ничего не выходило. Сначала не могла понять, в чем дело, а потом нашла для себя объяснение. Борис Викторович был выше суеты.

Разумеется, «высокая мера» была присуща и Анне Андреевне. Это чувствовали даже те, кто в собственной жизни этой мерой пренебрегал. Как-то в Комарово мы с ней пошли гулять и на лесной тропинке встретили одного литератора. Анна Андреевна хорошо знала, кто перед ней, а он понимал, что ей это известно… Этот человек поклонился Ахматовой и сказал: «Простите». У меня было ощущение, что он сейчас встанет перед ней на колени.

АЛ: А что Анна Андреевна?

ЗТ: А ничего. Поклонилась и пошла. Кстати, «высокая мера», о которой мы сейчас говорим, качество демократическое. Нашей домработнице с двуклассным образованием оно тоже было свойственно. Когда стало известно о гибели Кеннеди, все страшно взволновались. Хоть и чужой президент, но все на него почему-то очень надеялись. Мы это обсуждаем на кухне, а рядом ходит наша Настасья Сергеевна. Слушает-слушает, а потом вдруг не выдерживает: «Не дело вы говорите, Зоя… Если бы вы побывали у нас, в Смоленской области, то знали бы, что никакой Кеннеди уже ничего сделать не сможет».

АЛ: Не только ваша Настасья, но и куда более именитые люди почувствовали в этой истории русский след.

ЗТ: ?!

АЛ: В катаевском «Святом колодце» после главки об убийстве Кеннеди есть такое место: «Дятел, дятел, тук-тук-тук… Выяснилось, что он привык выступать со своим художественным стуком в третьем отделении». Речь, понятно, о нашей отечественной разновидности дятла. И отечественном варианте «третьего отделения».

Секрет Альтмана

Натан Альтман тоже придумал для себя отдушину. Оклеил мастерскую не обоями, а географическими картами.

Вот уж действительно удовольствие. Лежишь на диване в любимой позе, и в то же время отправляешься в путешествие. За считанные мгновения оказываешься в разных городах.

Теперь вам ясно, отчего герои Шагала парят? Да и возможно ли, передвигаясь обычным способом, повсюду поспеть?

Вот Натан Исаевич и летает. Порой забирается настолько далеко, что сам удивляется.

Все видит в цвете. Францию воображает красной, белой и синей. Будто любая подробность жизни этой страны повторяет ее флаг.

Что касается Палестины, то тут больше желтого. Можно сказать, сплошной желтый цвет. Если появится коричнево-белое, то это, конечно, житель пустыни.

Альтман любил объяснять своим знакомым, что он человек ленивый и хитрый. Всегда придумает что-то такое, что хоть немного облегчит ему жизнь.

Порой и за кисть браться необязательно. Вставил в картину фольгу или газетную вырезку – вышло красиво, а усилий никаких.

С картами та же история. Иногда еще с вечера прикинешь: что-то давно я не прогуливался по Монмарту!

И, знаете ли, гуляет. Как устанет, заглянет в ресторанчик, чтобы выпить стакан вина.

Дело не только в этих полетах на диване. Если бы мы об этом ничего знали, все равно было бы ясно, что художник не из наших краев.

Во-первых, одет слишком причудливо. У нас на человека в свитере смотрят с опаской, а он носит шейный платок и берет.