Петр Вяземский - Переписка князя П.А.Вяземского с А.И.Тургеневым. 1820-1823

• Название: Переписка князя П.А.Вяземского с А.И.Тургеневым. 1820-1823
• Автор: Петр Вяземский
• Жанр: Прочая документальная литература

«Перекрестись! Какой тебе «Первый снег» возвратить? Я прошу его от тебя. Пожалуй, сажай его в «Сын Отечества», только без всякой подписи. «Уныние» – также, и паче: это род исповеди. Конечно, у нас никто не читает: пиши что хочешь, но иное и для себя мыслит вслух не должно. Сейчас получил я письмо от Мещевского, которое меня тронуло: он говорит о своей чахотке и близкой кончине. Неужели Жуковскому ничего сделать в пользу его нельзя, хотя через Павловскую, хотя через Аничковскую дорогу? Сделай милость, похлопочите! Он прислал, Жуковскому «Смерть Кесаря». Хорошо ли? Можно ли отдать на театр? Расшевелитесь! В таких делах только и есть жизнь, во всем прочем – тление; особливо же у нас, где бытию нельзя крылья расправить: надобно по земле перепархивать…»

---

Я боюсь за Жуковского: таким образом и путешествие не проветрит его. Он перенесет свою Аркадию в дворец и возвратится с тем же беспечием, с тем же, смею сказать, отсутствием мужества, достойного его таланта. Ему не душу питать нужно: она сама собою питается, и если бояться за нее, то не отощания, а индижестии, но нужно расшевелить ум, разнообразить впечатления, понятия, чувствования. Я вижу его отсюда: жмет руку немытую Гуфеланда, сравнивает ее с запачканною рукою старца Эверса и говорит:

О, сладкий жар во грудь мою проник,
Когда твоя рука мне руку сжала;
Мне лучшею земная жизнь предстала.

Жуковский тоже дон-Кишот в своем роде. Он помешался на душевное и говорит с душами в Аничковском дворце, где души никогда и не водилось. Ему нужно непременно бы иметь при себе Санхо, например, меня, который ворочал бы его иногда на землю и носом притыкал его в житейскому. Как Жуковский набил руку на душу, чертей и луну, так я набил ее на либеральные блестки. Вот тебе мое письмо к Василью Львовичу. Попроси брата отослать и это, и мое табашное к нему послание Михаилу Орлову. Он просит у меня моих стихов, а переписывать лень.

Я читал на днях стихотворения Carnot и нахожу гораздо более поэзии в его защите Анвера. Вообрази себе Шаликова французского, следственно с большим дарованием: напевает Клоридам и вьет венки Филидам. Ни одного нет движения, слова личного: все без образа. Я поэт, у коего не вырвется никогда: «Я не поэт». Вот почему Ломоносов для меня поэт недоделанный. Природа забыла досветить его, и он былъ} как эти фейервершные штуки, которые не со всех концов загорелись. Лучше кончить не можно, как потешным огнем. Итак, прости! На днях напишу с отъезжающими.

Сделай одолжение, спроси у князя Тюфякина, не нужно ли иметь ему театрального живописца (в особенности же для пейзажев). Здешний француз Courtin желал бы определиться в Петербурге. Он здесь получает не с большим три тысячи франков и, следственно, не задорожится. Что же не говоришь ты мне ни слова об Alphonse? К нам приехал из Парижа актер, для слуг бесподобный.

В Лемберге, в театре, кто-то закричал: «Надобно перерезать всех дворян». Несколько голосов повторили, ложи начали свистать; шум и тревога. Не знаю ничего о последствиях.

Скажи, сделай одолжение, Смирновой, что пришлю ей перчатки с первым отъезжающим: по эстафете возможности нет.

338. Тургенев князю Вяземскому.

15-го декабря. [Петербург].

Вчера получил письмо твое от 3-то и 4-го декабря с М. Т. Каченовским и с посылкою, которую вчера же, вместе с первой, от Бехтеева с письмом полученной, послал к княгине в Москву. Спасибо за стихи. Много сильных и прекрасных, но многие надобно бы исправить, если время позволит. Я не успел еще прочесть их критически, или с Блудовым. Получил при Воейкове, и он уже просил меня позволить напечатать в первом номере нового года, ибо тогда имя его будет стоять вместе с Гречем, и потому он сберегает лучшее в новому году.

Радищева ценсура не пропустит, но пропустит… точку. Впрочем, честь приложена, а от избытка в оной Тимковский избавит. Жал, что у нас примеры редки, даже и патриотической дерзости, и мы принуждены хвататься за безграмотных Радищевых. Mais puisqu'ils n'existent pas, il faut les inventer.

Я болен и почти не выезжаю. Сидеть и дома трудно, оттого пишу через силу. Перечитывая письмо твое, вижу, что опять одного не достает, именно того, в котором было и к Глинке. Я не получал его, и следовательно и Глинка без ответа. Справься и будь осторожнее. Письмо Татищеной доставил вчера же.

Главу Гизо, из коей выписал строки, я читал. Много справедливого, но есть и слишком известные истины, напыщенным слогом сказанные. Но в существе я не вижу того сильного влияния, которое ты Агамемнону приписываешь.

Меттерних действует и делает покуда по своему, то-есть, по-австрийски. Не знаю еще, чем кончится, ибо мы в глуши от Европы. Прочти неаполитанскую ноту.

Напрасно тянет тебя сюда. Выпалка моя в Совете остервенила против меня всех противомышленников наших более для того, что они сердятся за победу, одержанную здравым смыслом над невежеством и корыстолюбием, хотя плодов победы и не видно, ибо все остается по старому, и люди, по словам Петра I, продаются, как скоты. Но расшевелили живую рану отечества и залечить ее необходимо нужно будет.

Не смею нападать за объяснения, нами представленные и громким голосом, почти со слезами на глазах и косо прочтенные; они нападают и по сию пору; кричат о том, что не стерпел публичного и повторенного обвинения во лжи, и что жаловался по начальству. Называют сей поступок хуже и опаснее Семеновского и прочее. Не знаю, чем все кончится, но спокойно ожидаю всякого окончания. Не разглашай этого, дабы не дошло до государя не в полном виде. Главное оправдание моего поступка: я жаловался Оленину не в собрании, а в Канцелярии; послал он к председателю, и не прерывал чтения, а говорил по окончании оного. Вот тебе тема, на случай толков, особливо между приезжими.

Я получил еще письмо от Жуковского. Он радуется стариком Гуфеландом и надеждою на путешествие. Сбирается писать к тебе, а сюда, кроме меня, ни к кому не пишет; а письма – ко мне и для милой Воейковой, которой восхищаюсь ежедневно более.

Вот тебе два башмака. Закажи по ним для каждого башмака по шести пар лучших башмаков, бальных или хороших вообще, разного цвета, и по одной паре ботинок холодных и теплых, следовательно для двух башмаков всего двенадцать пар и четыре пары обоего рода ботинок. Уведомь о цене, и я вычту деньги из тех 500 рублей и 200 рублей, кои ты мне должен. Пожалуйста, сделай скорее и вернее. Прости! Тургенев.

339. Тургенев князю Вяземскому.

21-го декабря. [Петербург].

Через силу пишу к тебе, милый Вяземский, ибо сил нет: ослабел от лекарства и от домоседства и постигаю ужас тюремного заключения по двухнедельному затворничеству.

Письмо твое от 7-го декабря получил, но о Глинкином нет ни слуху, ни духу. Я его видел недавно, и он сказал бы мне о письме от тебя, если бы получил мимо меня. Твои письма к княгине доставляю исправно и сегодня просил ее уведомить меня, все ли она получила. Послал запрос твой о неделимости в Кар[амзину], но еще ответа не имею. Завтра пошлю за ответом и тебе доставлю. Я не помню этого постановления, и в нашем своде, где о сем речь, о нем ни слова. Воейков посылает тебе под его руководством переведенных русских поэтов. Тут и ты; во втором томе тебя более будит.

«Ништо» сказал я за его характер и поведение, а делу ужасаюсь и я, как европеец. Впрочем, тут одна личная скука и досада на скучного надоедалу. Вероятно, отнимут средства писать, и кончится все мучительною теперешнею неизвестностью о его участи для его семейства: и это не безделица. Сказывают, жена получает ежедневно от него известия, но не знают только откуда.

Стихов твоих не получал еще от Блудова. И он нездоров. Между тем Воейков к январю их требует. Сея к Мальтусу у брата нет: присылай. Он сбирается писать к тебе и побывать на дилижансе в Москве.

Третьего дня было здесь ужасное происшествие. Целый дом, деревянный с каменным фундаментом, взорвало порохом на воздух. Десять человек были уже жертвою, вероятно и виновный, то-есть, державший у себя порох фельдъегерь, с женою. Каменный фундамент уцелел. Двое или трое живы, но изувечены. Все в щепы и в куски переврошило.

Скоро будет годичное чтение в Русской Академии, и Крылова увенчают большою золотою медалью. Что-то скажет Иван Иванович? Но, кажется, и о нем хлопотали приятели. Не знаю, как соединят двух Эзопов; а третий, граф Хвостов, бесится, что его и с Озерецковским не сравняли; ибо его и не предлагали к чтению, а Озерецковский имел честь отвержения. Историограф опять загладит стыд бесстыдной Академии. Ужас, что Шишков предлагал к чтению! Карамзин убедил не жевать каких-то славянских корешков, найденных в индейском каком-то языке, вероятно в санскрите. Озерецковского перевод – какая-то неблагоприятная мерзость, которою хотели угостить посетителей.

Не забудь мои просьбы о башмаках и возврати старые. Рука слабее слабой головы. C'est tout dire.

22-го декабря.

Карамзин отвечает мне, что чего нет в его «Истории», того и он не знает. Иван Васильевич первый уничтожил уделы. Он же писал к дочери своей Елене, королеве Польской, о вреде всякого раздела государственной власти: том VI, гг. 1495-1496. Я читал эту страницу (245). Это только мнение государя и послугой намерения другого государя изъявленное, а не закон государственный. Поищу еще и посоветуюсь, но с кем, еще не знаю. И в «Основаниях права», и в «Своде», изданных Коммиссиею, ничего нет о неделимости государства, а только о неделимости власти государевой и в Наказе, и в Уложении, кажется, сказано. Посмотрю еще и в книжке Шлецера: «Ueber Russlauds Reichsgrundgesetze», но вряд ли и там есть.

340. Тургенев князю Вяземскому.

24-го декабря. [Петербург].

Посылаю тебе копию с записки, которую вчера получил я от Блудова и выписываю его замечания: