Юлия Лангровская - Под чёрным крылом Феникса

• Название: Под чёрным крылом Феникса
• Автор: Юлия Лангровская
• Жанр: Остросюжетные любовные романы
• Год: 2017

Париж, первая половина двадцатого века подходит к концу. Старая женщина описывает историю своей жизни, вспоминая все приключения и драмы, выпавшие на ее долю. Дерзкий нрав и жажда острых ощущений всегда толкали красавицу Розали на отчаянные и порой даже наглые поступки, расплатой за которые становилась собственная свобода и счастье близких людей. Судьба бросила к ее ногам все, о чем только можно мечтать: видных мужчин, положение в обществе, деньги, преданных друзей и прекрасных сыновей, но Розали пожертвовала всем ради сомнительного удовольствия жить «не так, как все».

---

Юлия Лангровская Под чёрным крылом Феникса

Посвящается Мари-Алин и Жану

Меня зовут Розали. Я пишу эти строки, когда мне уже далеко за семьдесят. Руки едва повинуются, они искривлены, словно в наказание за то, что я всю жизнь употребляла их во зло.

Теперь я с ужасом оглядываюсь на прожитые десятилетия, бесконечно сожалея о них и не желая признавать себя в той женщине, о которой хочу рассказать.

Когда мне было шесть лет, а моей младшей сестренке Симоне всего год, умер наш отец Гастон Вассор. Он оставил нашей матери кое-какие сбережения и достаточно просторную, уютную квартиру-дуплекс в самом центре Парижа. Маме пришлось самой нас растить, занимаясь абсолютно всем: начиная от затрещин мне или Симоне за плохо выученные уроки и заканчивая поисками клиентов для сбыта того барахла, что имелось в нашем небольшом магазинчике. В общем, наша семья занималась скупкой и продажей меховых изделий: сурков, крашеных кошек, зайцев, кроликов, хорьков, иногда лисиц. Это приносило стабильный доход, но жили мы без излишеств. Мать не уставала повторять, что деньги следует беречь, понемногу откладывая на «черный день», могущий наступить для всякого человека и в любое время.

Мама воспитывала нас с Симоной в строгости. Она была сильной женщиной и старалась пресечь еще на корню малейшие проявления слабости у своих дочерей. Потеряв мужа в молодости – когда папа умер, ей шел лишь двадцать восьмой год, она еще долгое время оставалась одной из самых красивых женщин в городе и многие претенденты на ее руку оказывались отвергнутыми. Нам она пыталась дать именно такое воспитание, какое обычно дают дочерям отцы всех благовоспитанных семейств и, овдовев, эта женщина целиком посвятила себя нам двоим.

Я помню случаи, когда мне или Симоне не на шутку доставалось от нее за то, что она называла «сбиться с пути истинного».

Однажды на Марсовом поле устроили ярмарку. Я, Симона и мама пошли туда купить что-нибудь для дома, да побыть среди людей. Нас сопровождала гувернантка Сесиль, юная и смазливая особа, которой все казалось интересным, что вполне естественно для провинциалки, лишь недавно приехавшей в Париж. Помню, тогда был май, стояла восхитительная погода, повсюду цвели каштаны и наполняли воздух приятным терпким ароматом. Птицы пели на все голоса и трепетали своими крыльями, какие-то летающие крупные жуки то и дело проносились перед нашими лицами и мы с сестренкой тщетно пытались их поймать, толкая друг дружку и взвизгивая всякий раз, как только удавалось слегка дотронуться до этих насекомых.

Мама усердно выбирала нарядную скатерть для праздничного стола, а нас поручила гувернантке, наказав посидеть на скамеечке и не отходить далеко.

Но рядом разбили танцплощадку, и Сесиль не удержалась. Она с восторгом приняла руку одного молодого, симпатичного человека, убежав кружиться с ним в толпе других весельчаков. Мы с Симоной остались забытыми на скамейке. Мне было двенадцать лет, а ей семь.

Вдруг к нам подошел мальчик, нет, даже юноша лет пятнадцати. Он закатил глаза, раскинул руки и воскликнул:

– Ну, надо же! Какие прелестные малолетки! А кто из вас хочет шоколадку?

Сладкое любят все дети, но мама почти никогда не позволяла нам есть его, неустанно твердя, что это вредит зубам, а лечить их стоит многих денег. Поэтому, слово «шоколадка» мгновенно зажгло в нас настоящий пожар.

Симона наивно и трогательно протянула ручонку к этому юноше, ожидая, что тот вручит ей предложенное.

– Э, нет! – засмеялся он хитро. – Сперва поцелуй меня! Вот сюда, в щечку, мне будет приятно!

Симона сразу же опустила руку, покраснела и потупила глаза, потом принялась беспокойно оглядываться, ища мать.

– Ну, чего же ты? Шоколадка, знаешь, какая вкусная? – манил ее юноша пальчиком.

Мать торговалась с продавцом, сбивая цену на скатерть, и все еще стояла к нам спиной, а Сесиль неподалеку танцевала уже второй танец с красивым кавалером.

Я могла бы и сама быстро чмокнуть этого парня в щечку, и тот отдал бы нам шоколадку, но он не понравился мне, и я эгоистично ждала, когда это сделает сестра, а потом поделится со мною лакомством.

Наконец, Симона решилась, когда мальчишка достал обещанное из кармана и покрутил им у нее перед носом.

Она легонько приложилась губами к его щеке и сразу же залилась ярким румянцем. Юноша чмокнул ее в ответ, потом отдал шоколадку. Наши глаза уже расширились от удовольствия, как вдруг Симона подскочила на месте от чьего-то увесистого удара, шоколадка выпала у нее из рук. Прежде чем я поняла, в чем дело, с парня слетела его кепка, мне тоже дали сильный подзатыльник. И голос, знакомый и строгий, прогремел:

– Будет вам урок на будущее!

Это наша мать застала нас в самый ответственный момент, и от нее досталось всем троим. Парень сразу же пустился наутек, у Симоны выступили слезы, я опустила голову со стыда, а шоколадка на дороге расплющилась под каблуком нашей матери.

Да, что касается нормы поведения, она не позволяла нам вольностей. Даже самых маленьких.

Но больше всех пострадала Сесиль. Она, очевидно, совсем забылась в компании красивого юноши, что кружил ее уже в третьем танце. И веселилась от души. Приятно было смотреть на ее розовые щеки, горящие синие глаза и развевающиеся черные волосы. Это была красивая пара, казалось, им хорошо вместе, но мать, ни секунды не колеблясь, едва завидев Сесиль в кругу танцующих, немедленно двинулась к ней и без предисловий, без околичностей, железным голосом произнесла:

– Сесиль, ты уволена!

Для бедной девушки это оказалось громом среди ясного неба. Она прямо-таки застыла на месте. Кавалер сразу же куда-то исчез.

– Но, мадам, почему? – Сесиль стояла белая.

– Ты еще спрашиваешь? – мать вскинула голову и, больше ничего не говоря, двинулась к нам, взяла нас за руки, меня, заставив нести торбу со скатертью, а Симону мешочек с продуктами.

Испуганная Сесиль сломя голову устремилась за нами. Из ее глаз уже хлестали потоки слез.

– Мадам Мишель, мадам! Пожалуйста, простите меня, простите! – она даже уцепилась за юбку нашей матери и, зная ее непреклонный характер, уже порывалась броситься на колени.

Мать резко повернулась к ней и рывком заставила подняться.

– Сохраняй достоинство, Сесиль, особенно, когда виновата! – глаза ее метали молнии, в них было столько неумолимости! – Ты сегодня же соберешь вещи!

– Но, мадам, куда же я пойду?!

Моя мать ничего не ответила. Теперь уже мне трудно припомнить, дала ли она Сесиль рекомендательные письма или выгнала ее без них. Мы с Симоной больше никогда о ней не слышали. Бедняжка ушла от нас вечером того же дня.

Но нам не удалось ни одного дня отдохнуть от учебы и предаться обычным детским забавам. Мать, пока не прибыла новая гувернантка, сама давала нам задания и не ленилась их тщательно с нас спрашивать.

И вот появилась, спустя дней десять после ухода Сесиль, новая гувернантка.

Ею оказалась пожилая итальянка, не понравившаяся нам с Симоной с первого же взгляда. Только мама нашла ее подходящей и впоследствии всегда была с ней чрезвычайно любезна.

Эту женщину звали Греттой Монтанелли. Она велела нам называть ее синьориной Монтанелли. Нам показалось, что это слишком длинно, и мы каждый раз боялись, что, произнося ее имя, у нас заплетется язык. Иногда так и получалось, и тогда серые глаза наставницы пронзали нас стальной спицей, пригвождая намертво к стульям.

Мы боялись ее. Она, казалось, испытывала от этого удовольствие.

Бедняжке Симоне приходилось тяжелее, нежели мне. Во-первых, я была на пять лет старше, а значит на пять лет умнее и на те же пять лет смелее. По крайней мере, мне так казалось. Во-вторых, я слыла дерзкой, а Симона ничуть. Из нас двоих, если кто-то и заставлял мать или гувернантку негодовать, то это всегда оказывалась только я. Мне нравилось иногда уколоть словцом, нарочно поступить по-своему и не важно, если даже после этого меня до полусмерти исполосуют ремнем. Я ненавидела страх, ненавидела его в себе и в других, ненавидела его вообще. Уже значительно позже мой младший и самый любимый сын Жан признается мне, что я и в нем воспитала почти физическое отвращение к страху. А мне, глядя на него, будет бесконечно приятно это слышать.

Сестра же моя, Симона, никогда не позволяла себе вступить с кем-нибудь в пререкания, и все сносила так, будто это ниспослано ей свыше. Даже явную несправедливость. Меня это бесило неимоверно. Иногда я готова была наорать на нее, задушить со злости. Она раздражала меня, она казалась овечкой, которую все время ведут на заклание. Да, я понимала, что синьорина Монтанелли внушала ужас, я и сама ежилась при одной только мысли о ней, но страх подстегивал меня, придавал мне смелости, я гневно встречала стальной взгляд этой женщины, когда она устремляла его на меня. Глазами я говорила ей все. Все гадости, которые мне хотелось выразить словами, я говорила взглядом. Не знаю, понимала ли его воспитательница, но мне становилось легче, я начинала уважать себя все сильнее по мере того, как все дольше и дольше могла выдерживать взгляд синьорины Монтанелли.