Валентин Богданов - Раздумья в сумерках жизни

• Название: Раздумья в сумерках жизни
• Автор: Валентин Богданов
• Жанр: Короткие истории

В книгу Валентина Николаевича Богданова вошли произведения разных жанров: тут и рассказы, и повести, и очерки, и, видимо, самим автором изобретённый жанр – потешинки. Разнообразны и темы: деревенская жизнь, служба в армии, работа в тайге, охота, рыбалка, любовь… Объединяет их одно: богатый жизненный опыт автора. Будь то повести о любви или крохотные юморески-потешинки – перед читателем не придуманные сюжеты, украшенные словесными узорами, а сама жизнь, описанная честно, правдиво, убедительно. Вслед за А. Ахматовой автор с полным правом мог бы сказать про себя: «Нет, и не под чуждым небосводом, и не под защитой чуждых крыл, – я был тогда с моим народом, там, где мой народ, к несчастью, был…»

Эта интересная книга адресована широкому кругу читателей разных возрастов.

---

– Кольша, а Кольша? Бражку-то, однако, сулил поставить, а всё не ставишь!

– Да помню, Игнаша, помню, – виновато ему говорил, – погоди маленько, соберусь как-нибудь.

Да так и не собрался, не вспомнил, жизнь замотала. И грешно, ей-богу, что не по-божески обошелся со своим спасителем, корю себя и стыжусь, когда вспоминаю об этом. Да поздно теперь…

Тюмень, 1995 г.

Племяш

«Имя твоё живёт только в памяти твоих родных».

Был у меня племяшок, Шуркой звали. Старший сынок братки Ильи, пропавшего на той войне без вести. И любил я его, и жалел больше всех на свете: и как сироту, и за то, что лицом был похож на своего отца, да и повадками, и характером шибко походил на него, каким помню своего братку с детства.

Откликался мой племяш на мою к нему чуткость с какой-то своей особой мальчишеской доверчивостью и приветливостью, все жался ко мне с сиротских лет, дорожил памятью об отце, почитал и уважал всю нашу Хвойниковскую родню. И шибко мы с ним сдружились взрослой мужской дружбой перед армией, и в эти годы я с большой радостью поджидал его в гости из города, где он жил с матерью и двумя младшенькими сестренками в барачной комнатенке, полученной отцом перед войной. Учился он тогда в ремеслухе на сварщика, а сестренки тащились в школе, и их мать пласталась из последних сил, как бы выучить и приставить их к какому-нибудь делу, чтобы заимели специальность как главную опору в жизни. Никакого пособия от государства за погибшего отца они не получали. Вроде как потерялся он на войне по своей безалаберности и объявляться вроде бы не хочет потому, что виноват перед властью. А власть за это на его семью шибко осерчала, губы надула, бросила вдову с малыми детишками на голодную нищую жизнь, казнитесь, мол, за непутевого отца, искупайте его вину, что потерялся на войне без следа. Жестокая, бездушная была та власть, не людская, а какая-то осатанелая, не щадила ни вдовьих слез, ни сиротских и милости к ним не проявляла.

Вот в те послевоенные голодушные годы и наезжал племяшок ко мне в гости в свои скоротечные каникульные дни, чтоб подкормиться малость да отогреться от сиротства, в сытости и заботе среди родных. И, как-то, теплее и светлее становилось в доме от моего дорогого гостюшки. А ему-то, тогда мальчонке двенадцати лет, надо было, чтоб до меня добраться, на поезде отмахать сто с лишним верст да от станции до деревни тридцать, и все больше пехом да в одиночку.

Спрошу, бывало:

– Шурка, племяшок ты мой сопливый! Отчаянная твоя головушка! Да как же ты до меня добираешься в такую стужу да непогоду и без копейки деньжат? Ветром тебя что ли приносит ко мне, да и боязно, поди-ка, одному-то в дороге в наше хулиганское время…?

– Да не шибко, дядя Коля! Я все по тамбурам стараюсь ошиваться. Из одного выгонят – я в другой, оттуда погонят – я на крышу, и пока меня гоняют, я и доезжаю до станции, а потом как припущу изо всех сил, только ветер в ушах свистит да ошметки от пяток отлетают, вот я и туточки.

Содрогнётся моя душа от его слов, и такая жалость к нему полыхнет, что и глаза вроде замокреют, застыжусь за свою немужскую слабость, вроде как ненужную в жизни ни мне, ни племяшку моему.

Все боролись мы с ним, силой мерялись, когда он гостевал у меня, мужским ухваткам его приучал, рос-то без отца. Так было и в тот раз, когда приехал он со мной проститься перед уходом в армию, как раз в сентябрьские золотистые денечки. Хорошая, добрая пора в нашем таежном крае, пора спелости и созревания всего, что выбилось и потянулось к солнцу, да и на душе как-то уже спокойней после летнего буйства природы и запарки в это горячее время. У человека ведь связь с природой, жила в жилу сплетена, и их разрыв опасен.

Заявился он тогда ко мне в гости ближе к вечеру. От радости встречи обнялись, потискали друг дружку в мужских объятиях, и смотрю, племяш-то мой под потолицу вымахал, да и в плечах шири хватает. Я в шутку-то и говорю ему:

– Дак что, племяш, в армию, говоришь, собрался, солдатом станешь, а сила-то мужицкая в тебе хоть завелась, али ишо слабо там?..

Засмеялся, прицельно прищурился, глядя на меня, и говорит:

– А давай, дядя Коля, поборемся, дак на себе узнаешь, завелась она у меня или нет…

Ну, раз так, говорю, давай побарахтаемся.

Схватились мы с ним так, что всю ограду ископытили, только ведра и чугунки, надетые на колья ограды для просушки, в разные стороны летят, и шума, грохоту от этого столько, что всех курей и гусей на крыло подняли. Тут выбежала из дома моя Катерина и давай меня стыдить: что же ты, старый, со своей варнацкой привычкой так дорогого гостя привечаешь? Тут мы с ним борьбу и закончили, ничья у нас вышла, обнялись и пошли в избу к застольному угощению.

На себе вызнал тогда, что племяш у меня – мужик жилистый, не ломкий, в нашу породу, такому сносу в жизни не будет. С легким сердцем тогда в армию его проводил. Помню, с той поры минуло два с лишним годика. Правда, реденько, но писал, что служит за границей, в Венгрии, в десантных войсках, и уже младшим командиром стал в сержантском звании-величании ему, а за хорошую службу приказом по части ему отпуск объявили, но из-за сложной политической обстановки временно придержали. Все же надеется этим годом в родные края прикатить. И, как это с ним всегда бывало, нагрянул ко мне в гости как снег на голову. И случилось это опять же в сентябре, приснопамятного пятьдесят шестого года. Объявился он тогда передо мной во всей военной выправке, и всё на нём сверкало, особенно среди нашей деревенской унылости. И от радостной встречи с его счастливого лица весь день не сходила добрая улыбка, а его добрые, чуть насмешливые глаза сияли такой густой синевой, что не наглядишься.

Печально обернулась та встреча с моим племяшом, до сей поры живьем в глазах он стоит, тоской душу изводит. По такому случаю собрались тогда все мои близкие: из соседнего леспромхоза прикатил на мотоцикле Катеринин сын Ромка, годов на пять постарше Шурки, да две наших совместных дочери подъехали из района, куда я с матершиной, но до них дозвонился. И надо сказать, встреча племяша вышла на славу, хоть и горько о ней вспоминать. Радости нашей, всякого разговору, нашенских песен было через край. Любила Шурку вся наша родня, а сам он в тот вечер сиял, как надраенный самовар.

Да тут ишо наши деревенские девчонкисвиристелки заголосили звонкими голосами под моими окнами, возле палисадника, частушками вызывали его на улку, на погляд, чтобы оценить будущего жениха. Да и то сказать, они уже вполне заневестились, и мордашки у них спело замалинились, ещё не спугнутым девчоночьим румянцем, и всё у них округлилось, что должно было округлиться. Природа всегда своё берёт без спроса, и никому не дано отнять ею взятое. Племяш живёхонько на это откликнулся, взял гармошку, открыл в окне створки и давай разные коленца выделывать. Они ему в окошко хором частушки сыплют, а он им в ответ на гармошке ещё азартней наяривает, в кураж их вводит, да так складно у них всё получалось, что прямо дух захватывало.

– Да выйди ты к ним, Шура, уважь девчонок! – говорили ему гости.

Но закуражился тогда мой племяшок и говорит мне:

– Нет, дядя Коля, седни я с ними шпрехать не буду, пока со всей родней не пообщаюсь, а вот завтра… завтра! Ой, чё только буди-ит, чё я с ними делать стану, сроду не догадаетесь…

Тут и начал он хохотать, аж до упаду, до слез. А Катерина моя и зашептала мне на ухо:

– Пошто это, Коля, он сёдни так ухохатывется, сроду таким не был, вроде как перед бедой какой, даже боязно.

– Да ладно жужжать, – одернул ее, – пущщай покуражится солдат, раз такой случай ему выпал, апосля на душе у него от этого полегчает.

Потом гляжу, а мой Саня высунулся в окошко и с кем-то завлекательно разговаривает, да тут же и на улку засобирался, а глаза в глаза не глядит, отводит. Глянул в окошко: стайки девчонок нет, упорхнула, а у палисадника в сторожевом ожидании в одиночку прохаживается Аринка Еблашкина, девчонка наша деревенская, с фамильным матерным прозвищем за то, что всем без разбору давала. Вот ее наши же самцы-поганцы и прозвали таким срамным прозвищем. Ведь на выхвалку между собой, это дурачьё, потешалось над её слабостью, а потом всюду брехали об этом безо всякого стыда в бесстыжих пропойных глазах. Вот она, доброта наша деревенская хваленая. Противно было слышать и смотреть на это, что свои же, деревенские, испоганили ей жизнь, можно сказать в грязь втоптали, да ещё такое позорное прозвище присобачили, что за всю жизнь невозможно было от него избавиться. И вышло, что прожила Аринка свою горемычную жизнь вроде среди людей, а будто среди зверья, и хужей ее жизни, наверное, и у скотины не бывает. По отцовой-то фамилии она Вычужанина. Её отец, Захар Тимофеевич, мой ровесник, на войне погиб, а мать тут же вскоре от голода и нужды померла.

Вот и осталась она с четырнадцати лет одинешенька, и пошла робить на колхозную ферму, и как надела с девичества резиновые сапоги да фуфайчонку, так и не снимала всю жизнь. Путнего пальтишка не износила, хотя в ударницах числилась, и вроде неплохо ей платили, да больше пропивала с нашими же, деревенскими оболтусами, чем на себя тратила. И сейчас, в пятьдесят с небольшим, совсем больная да испитая, на старуху своим видом походит, и держат ее нынче на ферме сторожем, больше никуда не годится.