Елена Коро - На стыке ойкумен. Глоссарий хоротопа

• Название: На стыке ойкумен. Глоссарий хоротопа
• Автор: Елена Коро
• Жанр: Русское современное

Новый сборник фа-текстов Елены Коро. Миры моего сердца звучат в тональности фа-поэзии, моя точка отсчета – перекресток богов, или хоротоп теменосов, сакральных мест хоры. Полифония моей поэзии – перекресток миров, изначальный нуль, из которого в лингвоформате «фа» мелодиками циклов звучат миры в себе, объединяясь в единый миф.

---

Елене Меньшиковой

Словно Аматэрасу,
в танце сливая
соломенный смех
куколкам солнцеликим,
сквозящим в мгновениях
бликами счастья,
ликами в бликах, из тех
странниц страниц
солнечных весей,
где весел и наг,
древний бессмертный маг
дух Кара-Даг.

У владык перекрестков

Перекрестками воли
воины Ифе,
Мболе, Мболе,
войди в мои сны,
вы еще не связали
сеть дорог воедино
в белом-белом
пространстве войны.
Мы еще не воззвали
к курганам и склепам,
к спящим стражам
воззвали мы.
Соляных истуканов,
древних воинов света,
дух Майомбе,
расставь на посты.
У владык перекрестков,
изменчивый Мбонго,
ключи доступа в сеть дорог.
Где-то бродит
по козьим неслышным тропкам
крымский бог.

***
Аид начинается в полушаге, в танце во тьме,
тебя приглашает галантно твоя госпожа Смерть.
Тихо, легко, без озноба, ваши шаги в лад,
ты бы и рад обратно, но некуда – темный сад…

Боги смерти

Твои духи смерти
забрали тебя в свой миф.
Не думай, что сможешь
любить живых так, как их.
Дары богов смерти
не в свете земных благ,
ты умер, рожден – ты маг.

***
И мир вплывает в войну как в миф
черной ладьей острова Крым.
У владык перекрестков сплин:
боги смерти свитки имён
передали жрецам своим.
Заглянув в глубь зеркал,
уронив свитки имён вмиг,
мальчик-жрец обронил крик,
кровь, душу и лик,
запечатав миг – до времён.
Вышел фантом за дым,
белый бездушный мим,
на перекрестке трех дорог
ждет…

Миф о Крыме

Крым вздыблен древней магией
атлантов, земля и миф,
здесь тени киммерийские
во власти древних магов,
здесь в моменты лихолетья,
в мгновенья катастроф,
вступают древних стражей духи
в перекличку —
и силой магии хранят миф-Крым —
сокровищем для душ свободных,
для жаждущих Крым захватить —
бельмом, съедающим их души,
здесь гений места не один, един,
соборен в полилоге равных…

Когда-то маги древней Атлантиды в последнем порыве попытались сохранить свое тайное знание и мастерство. Атлантида рушилась и погибала. Маги вздыбили остров из осколков гибнущей Атлантиды:

а маги, взяв мечи и фуги,
мир разделили в центрифуге,
под покрывалом киммерийских теней,
в сочельник,
черного дракона Кара-дага
скрестили с тезой солнца —
наслажденьем…

Так возник самый древний остров, постапокалиптический, и древняя магия жива до сих пор на древней земле магов, хранят ее поэты, и главный солнечный маг Волошин – гением места вдыхает дух киммерийский, дух древних магов – в души пиитов

Дух киммерийский
ликом, абрисом джинн,
ты запечатан, шипишь словно наг,
Волошиным с солнечных весей
в Аид-Карадаг.

Письма джинну
Пишу джинну декабрьские письма,
белой ладьей, зимним солнцем
по подземной реке по пещерам ночным
в иссиня-фиолетовый дым.
Шлю духу летние ароматы
чабреца, зверобоя и мяты,
полыни горькой – разогнать сплин,
курю тебе, крымский джинн.
Вглядываюсь в лики черных зеркал,
в глубинах гагатовых блики
малахитовых духов гор,
белых всадников разговор,
дары тебе, черный маг,
дух Карадаг.

***
Дух киммерийский
ликом, абрисом джинн,
ты запечатан, шипишь словно наг,
Волошиным с солнечных весей
в Аид-Карадаг.
Дух киммерийский,
пифией в ухо цирцее:
освободи
имя его скорее.
Макс ибн джинн
Киммерии всея,
что скажешь,
смотрящий вперед?
Курс на восход.

***
Дожить бы до пределов декабря,
до скачущих степями амазонок,
до тавров, скифов,
мифов, листригонов.
Дожить бы до себя,
кочующей средь них
и с ними, и врачующей их язвы,
да докружиться вихрями зимы
до диалога с мевляна Руми,
до семы, но не в Конье,
здесь в Гезлеве.
И приоткрыть, хотя бы, вещь в себе —
себя, хотя бы кантом в окоеме,
дожить бы до себя.

Странствуя странно

Авосем странствуя
по набережной естей,
мечети мимо, с минаретных весей
взывая муэдзином, какнибудем —
к владыкам света,
странствующим странно,
гулякой праздным
мимо все чуть-чутей,
уж спотыкаясь и роняя жесты
в гранёный хроноса бокал,
сгорбатившись вконец
верблюдом в пирсы,
апологет и аксакал,
стекая по ступеням пьяно
не к посейдону, в пену дней
пиано…

Февраль лефеврит

Элохим

Элохим следует курсом прямо к тебе.
В утренних сумерках, Эль, иерихонской трубой
срываешь покров бетонных стен как остатки одежды.
С широко закрытыми глазами, почти что ню,
ощущаю твою бестелесность… плыву…
Так обручаются элохимы с дочерьми человеческими.

Февраль лефеврит

Стоит белокрылая птица, забывшись,
и в отражении видится стиксом,
спутницей мрачного грязного бога,
черными льдами вдоль Ахерона
в рое химер к миру людей
северным смерчем —
Эрнст Теодор Амадей.

Февральской тушью

Февральской тушью заштрихована река,
в ней промельком – снега и облака,
и грезятся мне в профиль февраля
ветвей чернильных веера, мгновенье для
вот кто-то чертящий в сквозном окне:
«Февраль. Достать чернил…»
Достать и мне.

Мартовские иды

Сновидения мартовских ид

Встретить Гекату так, будто бы невзначай,
чаю бы предложить, пригласить на чай,
нечаянно черных собак головы множатся так,
будто их потаенные сны стаями из травы.
Не бойся собачьих стай, подходя домой,
челюсти их заняты, в них черные перья кур.
Геката, увидев твой страх, руку тебе подаст,
возьми ее за руку просто так,
проходя сквозь кордон черных собак.
Она говорит тебе что-то, ты, как всегда,
забудешь после совет её, но,
поднимаясь по лестнице, окажешься вдруг
в Уфе, тебя встретит на кухне покойная тетя,
спросит бутылочку молока.
Вот так невзначай пригласи Гекату на чай.

Фа-стрекоза

Стрёкот строк стрекоз
сквозь горизонт событий —
радужный мост —
око строк, отрок длит стрёкот,
как фа-полет
из всех парсеков фа-сеток.
Мост Фа, детка-стрекозка,
в шестнадцати радужных отголосках
стрёкота фа-строк.
Отрок стрекозий, замри в стрекозиных строках
на мосту Эйнштейна-Розена на мгновение
стрекозиного стрёкота,
отрок ли, око ли фа-сеток
не даст червоточить строкам стрёкотом Фа,
единственной из шестнадцати – строкой Фа —
соблюден переход за горизонт событий,
отрок стрекозий, быть тебе отроком фаоким
Фа-стрекоз сингулярности.

***
Дорогая, забудем Орфея, Кокто
был не прав, даря тебе образ
влюбленного в Смерть поэта.
Дорогая, в мире твоем весна,
сны наши нежнее от ночи к ночи.
Странно было бы сетовать на твои слова
о приходящих детях, а после
обжигающий пост в фб об ушедших детях,
в нем ссылки, страницы и адреса:
ушел из жизни, спрыгнув с крыши,
просто ушла из жизни в пятнадцать лет.
Дорогая, я знаю, что тебе тяжелей,
тебе принимать их души.
Как же сложно с тобой, ты чутка, тиха и нежна,
но порой, так тяжело тебя слышать и слушать.
Я не зову уже тебя госпожой,
демократия близости, покровы ночи,
но как ни странно, я становлюсь собой,
чувствую себя живой как никогда раньше,
– и все твое наслаждение – в чувстве моей жизни.

Матрица мартовских ид

Не слушай пророчеств мартовских ид
об убранном в белый саван тополиного пуха июле,
Юлий выжженным летом, полуденным небом, следом
августа слепки легки, янтарики-слезки стрекозки,
вестью сожженных степей, дымкой сухих миражей
сентябрит новый год с мартовских ид.

С февраля по апрель

Робинзонада речи

Междуречье на острове постепенно стирает черты,
лицо держит речь. Вначале ты долго кричишь,
читаешь стихи стихиям моря, ветра, песка, чайкам,
чей крик диссонансом в сеть ассонансов, в стих.
Так долго, что речь какофонией междометий
становится междуречьем, ты споришь, ты ходишь,
говоришь-говоришь, стекая в невнятицу звуков речи,
и последним кентавром-дифтонгом,
прокричав междуречью: «Я!», изменяешь себя.

С февраля по апрель

Е.М.

Сад Пиерийский слезами ли орошать
с февраля по апрель?
Иль перст уколов о шипы пиерийских роз,
капельку крови в дар принести
на пиру Мнемосины,
пусть не вздыхают суровые боги,
пусть десятой Сафо в перебранке Камен
Елене предскажет кончину зимы
и новой весны толчею
и смех гиперборейно.

Эфедра не Федре

В солнечных сандалиях по змеиной тропке,
соломенною шляпкой прерывая
хор крылышкующих кузнечиков
золотописьмом Гермеса.
В их полудневный плач и скрип
цикадами на цитрах тонких стеблей
эфедры, оплакавших не Федру,
жертву Ифигении – богине тавров диких,
в край северный, далекий,
с запоздавшей на тысячу ли ли весной,
в подарок: августа полдневный зной,
эфедры красных ягод, терпких
летаргией сухих и белых камней
возле понта, хозяйкой мест там чайка
на скале, где столько солнца,
что хватит и на тысячу ли северных столиц,
в подарок – и ящерок полдневный сплин
янтариками глаз – сверк в сверк.

Что ни доктор, то чумной лекарь

Что ни доктор, то чумной лекарь,
отставной барабанщик заштатного клюва,
за дюжину бубонов бочонок бурбона
да пару сожженных вчистую
чумных поселений.
Не архангел с мечом, выжигающий скверну,
районный ветеринар в боях без правил,
что-то трупный дух да чадит гарью,
африканской чумой из ближайшей деревни,
что принес в клюве заштатный аист.

В этом городе, Фортунатос

В этом городе, Фортунатос, паляще белом,
где тень не спасает от слепящего солнца
ни старика, укрывшегося под чинарой,
ни в черное закутанных женщин,
ткущих белые нити под абрикосом.
Здесь не спасают протяжные крики муэдзина,
срывающиеся с минаретных шпилей,
Здесь, Фортунатос, боль с привкусом соли,
здесь поцелуй с морем, умерщвляет море.
Здесь не нужен человек в сером,
забирающий тень, награждающий шляпой,
в этом городе, Фортунатос, мы с тобой тени,
на белых камнях не чувствуешь жара,
этот город как мое сновидение,
как ты, Фортунатос, единственный,
настоящий.

Аквилон

По дороге желтой на старой горе
мимо сорока сороков шли ходоки
от себя к себе; перекрестьем
ветреный зюйд-ост
облаками с зюйд-вестом
птичьим пером
переписывал кельтский крест
в норд-вест,
эгисхъялмами по облакам
остров Крым,
знаешь, брат-фаэт, фа-маяком
сорока сороков навек.

Белым маком Макошь

Е.Х.