Александр Образцов - Европа – полуостров России (сборник)

• Название: Европа – полуостров России (сборник)
• Автор: Александр Образцов
• Жанр: Русское современное

«То, что в Северной Америке к концу 15 века почти не осталось людей (1 млн. человек, в Южной Америке в то же время – 13 млн., С. Брук, Население мира, М. 1986), говорит о том, что в обозримом прошлом массы прарусских переплыли Тихий океан по маршруту Калифорния – Алеутские острова – Камчатка – Курилы – Япония и прошли, ассимилируя языком и мечом, всю Азию и Европу. Это был забег тысячелетий. Китайцы, индусы, персы были подхвачены вихрем переселения и начали развитие самостоятельно…»

---

Массово отшатнувшийся от русской литературы читатель магнитно потянул за собой и золотой фонд человечества.

Где теперь искать друг друга? Кому доказывать крепость текстов? Сколько рукописей должно сгореть, пока их не подхватят надежные руки? Неизвестно.

Шумит, гремит мутная волна, в которой ничего не услышишь – не то, что разглядишь.

Культурное пространство

Я не знаю, где и с кем общались Гоголь или Чехов. Судя по воспоминаниям современников, это были застолья. Редко – авторские чтения. Скорее всего, они ходили в гости. Чехов сам был необычайно гостеприимен, но это заслуга большой семьи.

К тому же оба они были холостяки, это притягивало интересных женщин. Ведь культурное пространство образовывается из двух составляющих: талант и вертихвостка.

В недавнем прошлом, в стране театра и стихов, которая нам так не нравилась, культурные пространства соображала власть. Да, это было казенно. Это были семинары, объединения, творческие вечера. Но казенность приема легко переходила в стадию легкого опьянения. И тогда культурное пространство не казалось недостижимым.

Сегодня в мире существует только злобный лай наживы. С каждым новым днем убеждаешься, что это еще не предел.

Пределом должна стать быстрая ходьба по тротуару. Даже обэриуты имели цели ходьбы по тротуару. Сейчас ее не стало. Не стало открытых редакций газет, где можно поболтать. Не стало завлитов, с которыми пили чай. Не стало авторских и актерских читок пьес. Не стало ресторанов Союзов писателей, журналистов, архитекторов.

Везде злобный лай наживы.

Что говорить! – не стало издательств, где каждый редактор имел свой комплект авторов и процесс издания книги сам по себе был культурным пространством… Ах, да! Ведь не стало и толстых журналов, чьи волны принимали столько мелких и крупных судов, где часто дул попутный ветер, а главный не всегда был дурак.

И кто убил эти маленькие миры?

Я их убил, своими руками.

Я с издевкой, с презрением и талантом выкорчевывал всё советское. Я писал статьи. Мои пьесы были полны яда. Моим рассказам не хватало воздуха в том мире демагогии и растерянности.

Да! Именно растерянностью объяснялись нелепые и страшные объятья рабоче-крестьянской власти. Они не были удушающими – только глупыми и неуклюжими.

Я презирал их. Я своими руками разорвал отношения и расчистил дорогу. Понимал ли я, кому я расчищаю дорогу? Неужели хотя бы один миг я самонадеянно думал, что себе? Конечно, нет. Нам!

Но кому – нам? Сорокину пригову вик ерофееву?

Там не было «нам». Там было культурное пространство, которое закрылось, кажется, навсегда. Потому что пространство Интернета, куда вход свободный, уже никогда не повторит склоненных над стаканами голов, теперь уже седых, лысых и в белой кости черепов.

Литература номер пять

По меньшей мере пять уровней литературы существует сегодня в России. Мы все помним советскую двойную литературу: официальную и самиздат. Можно добавить сюда эмигрантскую, но она после смерти Набокова приобрела все черты самиздата – политизированность, отсутствие зрелого мировоззрения, ироничность, которая подобно коррозии съедала индивидуальность.

Пожалуй, никто в СССР так не ждал свободы, как писатели. И никто не был этой свободой так нокаутирован. Естественно, я выношу за скобки литературу номер один – коммерческую (Акунин-Маринина) и литературу номер два – погребальную (Пригов-Сорокин-Вик. Ерофеев).

Про второй номер стоит сказать несколько слов. Можно было бы назвать эту литературу литературой реванша, но рука не поднимается. Люди, орущие второе десятилетие, никогда не были обиженными. У них была своя публика, центровая, московская (и только московская! можно добавить сюда, например, Климонтовича, Рубинштейна, это ничего не изменит), и реваншироваться они собирались в самом суровом смысле – погребальном.

В каком-то смысле вторая литература (для удобства будем называть по номерам) зеркальна РАППу: то же стремление похоронить старый мир, та же злобная риторика, та же бессмысленная стилизация под старые формы с якобы новым содержанием. Правда, если рапповцы старательно подчеркивали свою кондовость, будучи достаточно грамотными людьми, то погребальщики все на изыске. Хотя и Сорокин, и Пригов и, особенно Вик. Ерофеев не знают, что такое единственные слова. У них словесный понос веером, в любую заданную сторону. Не случайно Пригов мечтал о миллионе стихов, а Сорокин поражает мармеладных москвичек блочной чернопорнухой, которая не становится даже общественным скандалом, поскольку не обозначает ничего, кроме фонетических значков. И на этом прекратим о литературе сорняков: ельцинская помойка не могла дать культурные злаки.

Третья литература – это вчерашняя литературно-журнальная. Сюда можно добавить и окончательно высохшую эмигрантскую. Что сказать о букете Союзов? Пожалуй, нечего. Хорошие, иногда блестящие писатели (Валерий Попов, Фазиль Искандер, Людмила Петрушевская) не смогли преодолеть мутную волну повседневности либерализма и потеряли в этой мути чистоту жеста. Суетливость, беспокойство, страх забвения – к этому они не были готовы.

Четвертая литература для меня представлена двумя именами (их, конечно, больше). Это Асар Эппель и Геннадий Русаков. Прозаик и поэт. Сегодня их время. Они мощные, злые, оригинальные мужики. Они пашут – больше это относится к Русакову, но и Эппель режет чернозем без видимого напряжения, играючи. Так работали в свое время Петрушевская и Венедикт Ерофеев.

На таких, как Русаков и Эппель вся надежда.

Но кто в пятой литературе? Места им в данном раскладе нет.

Но им никогда не было места. Ни при каких режимах. Ни Платонову, ни Мандельштаму. Ни Ивану Буркину из Сан-Франциско, давно разменявшему девятый десяток, но так и не дождавшемуся признания, которое несомненно наступит, потому что Буркин – один их трех лучших русских поэтов двадцатого века.

А сколько их где-то в Сибири, Петербурге, да и в чёртовой Москве сидит по своим углам, не вписывающихся ни в одну из четырех существующих литератур?

Не сказать, что очень много, но достаточно для любых потрясений. Но большинство из них уйдет безвестно. Вот что страшно. Без вести. А ведь это основная, вечная литература. Номер пять.

В списке Орбини, сохранившемся по недоразумению у Петра Первого, из двухсот имен лучших авторов дохристианской древности лишь чуть больше десятка известны нам: Сократ, Аристотель, Эсхил и другие немногие. Где остальные 185?

Литература номер пять…

Лицемеры

Никто не против – торгуйте, воруйте, если повезет не попасться, но не делайте при этом физиономий святош, не используйте чужие символы, оплаченные по высшему, не вашему счету – не присваивайте себе профессий писателей, музыкантов, живописцев – вы, лабухи.

Когда очередной московский хмырь объявляет крестовый поход против своей Отчизны, используя истины, вызревшие в папилломах личных пазух, он ничем не рискует: есть когорта негодяев, где он может спрятаться. Шакалы, сильные пятой колонной. Шарахающиеся от топота пенсионеров.

Мечта идиота

Мне самому ближе тот смысл «мечты идиота», когда придумаешь что-то прелестное по своему воплощению и тут же над собой посмеешься. Скажем: «Сегодня я встречу самую красивую женщину в городе, она молча мне кивнет и улыбнется. Мы расстанемся, но весь день я буду ходить, как пьяный». Или: «Я позвоню куда-то и в моем подъезде станет светлее и прекратится вонь». Или: «Мы все напишем куда-то и с экранов телевизоров исчезнут эти равнодушные и циничные морды».

Не исчезают.

Поэтому есть другой смысл «Мечты идиота». Прямой. Это когда загнанный в угол, бесправный и безмолвный член общества молит судьбу, Бога, Президента или кого-то их заменяющего, больше не закручивать гайки – у него и так раскалывается голова от обруча, который сжимают экспериментаторы. Дайте жить. Дайте дышать напоследок.

Не дают.

Я не иллюзионист. У меня смыслы «Мечты идиота» ограничены. Есть, правда, самый едкий. Это – подвергнуть всю окружающую жизнь беспощадной проверке на слабоумие: а может быть врачи сами – того? Может быть, религии – не того? И искусства давно уже угу? А наука у кого в кармане, не знаете? А вы присмотритесь к парламентариям всего мира – не правда ли?..

Правда.

Давайте их всех рассматривать поближе, пока дают. И смеяться. Они этого не любят больше всего. И они начнут кричать в ответ. И грозить. И тогда все увидят, какие они идиоты.

Да! Наш мир во власти идиотов! Убедимся в этом!

И тогда «Мечты идиота» сдерут с них слоями все их корявые маски.

Многословие

Каждый хочет быть в центре. Это – основа прогресса и условие распада. Многословие осуществляет мечту тщеславных: заполнение пространств вялым материалом. Каждый звук должен быть упруг. Вялому сознанию нужен матрас из ваты. Тебя, дурака, не хватит на двадцать лет. Очнешься на помойке.