Сергей Зверев - «Вселить в них дух воинственный»: дискурсивно-педагогический анализ воинских уставов

• Название: «Вселить в них дух воинственный»: дискурсивно-педагогический анализ воинских уставов
• Автор: Сергей Зверев
• Жанр: Языкознание
• Год: 2017
• ISBN: 978-5-906910-32-5

На фундаменте изучения воинских уставов XVII–XXI вв. в предлагаемом издании исследуются особенности воинского институционального дискурса с позиции теории общественной речи.

Уроки войн, личностные особенности верховного вождя армии, состояние умов общества, из которого армия черпает пополнения для своих рядов, отражаются в уставах. Тексты боевых и полевых уставов – летопись вооруженных сил; они помогают лучше понять дух армии и народа, выявить предпосылки побед и причины поражений.

Уставы должны являться не просто нормативными актами, регламентирующими порядок подготовки и организации боя и обязанности военнослужащих; главная их задача – служить воспитанию победоносных войск.

Книга адресована широкому кругу читателей.

---

Это же внимание к военному делу, а не к его парадной видимости было характерно и для «Воинского устава о строевой кавалерийской службе», вышедшего в один год с пехотным уставом. В его чеканных фразах, кажется, возрождался пафос наставления «О службе кавалерийской» (1797): «Должно иметь постоянно в виду, что во всех случаях стремительность атакующей кавалерии сообщает силу удару, возвышает дух атакующей кавалерии и отнимает смелость у неприятеля. Всякое же замедление или сдерживание хода, выказывая как бы нерешительность с нашей стороны, пагубны для успеха» [73, с. 107]. «Наставлению» (1770) П. И. Панина действовать в конном строю преимущественно белым ружьем вторит часть, посвященная эскадронному ученью: «По малой действительности пальбы с коня, удар холодным оружием составляет главное и даже можно сказать единственное средство, которым располагает кавалерия для нанесения вреда противнику» [72, с. 83].

В устав впервые вошли главы, посвященные наездничеству и вольтижировке, обеспечивающие умелые действия одиночного всадника в рассыпном строю. И здесь наметилось возвращение к воспитанию у кавалериста храбрости и суворовской надежности на себя: «Обучающие с первых уроков должны обратить внимание на то, чтобы возбудить уверенность, смелость и соревнование между обучающимися… Никогда не нужно упускать из вида, что безопасность, завлекательность, собственная охота и даже удовольствие суть первые и самые верные условия для достижения успеха» [71, с. 107]. Характерно, что в уставе смогли избавиться от страдательного залога, довлевшего в отечественной педагогике вплоть до последнего времени, когда сочли необходимым, подчеркивая активную роль всех субъектов образовательного процесса, перейти от пресловутых «обучаемых» к «обучающимся».

В этой связи можно было уже переходить от внушения, неразрывно связанного с управлением волей солдата, к формированию у него убеждений, осознанных на твердом понимании и расчете, в основе которого лежал все тот же суворовский глазомер, например, что «пехоте нелегко попадать в кавалерию, быстро несущуюся. Дальние прицельные выстрелы ее в таком случае бывают неверны, а прямых выстрелов она не успеет сделать более одного, как головной эскадрон будет уже в каре» [73, с. 111]. Какая великолепная уверенность, что никакой непреоборимый отпор не сможет сдержать нашу смело врубающуюся во вражеские ряды кавалерию!

В Русско-турецкую войну (1877–1878) воспитанные на этом уставе лейб-гусары лихо перескакивали через траншеи противника при Телише (1877), совсем как стародубовские карабинеры при Рымнике. В руках умелого командующего русская кавалерия оказывалась способной и на дерзкие операции, как дивизия генерала Струкова, рейдом на Адрианополь приблизившая победное завершение войны.

Воинские уставы периода заката империи

Появление новых уставов после окончания войны, как представляется, было вызвано не сколько сугубо военными причинами, сколько осложнившейся внутриполитической обстановкой после убийства народовольцами Александра II. Курс на сворачивание всего, хоть немного отдающего либеральным духом, взятый его сыном, на деле привел к подавлению всего живого, свежо и оригинально мыслящего. Эта тенденция немедленно отразилась на языке и в духе уставов.

Индикатором перемен может служить описание строевой стойки из «Воинского устава о строевой пехотной службе» (1881): «В строю нужно стоять прямо, но без натяжки, имея каблуки вместе и на одной линии; носки должны быть развернуты на ширину затылка приклада; колени – вытянуты, но не натянуты; грудь и все тело нужно подать немного вперед, не выставляя бедер и не сгибая поясницы; плечи должны быть развернуты и свободно и ровно опущены; руки должны быть опущены так, чтобы кисти были сбоку ляшки, имея пальцы слегка согнутыми и касаясь мизинцем шва шаровар; голову держать прямо, несколько подобрав подбородок; смотреть – прямо перед собою» [119, с. 10–11]. Почти полная копия описания стойки образца 1797 года! Налицо явная тенденция обращения к языку почти вековой давности, что отлично иллюстрирует взаимозависимость общественного сознания и общественной речи. Если сравнить описание стойки по количеству слов с соответствующими местами уставов 1797 и 1862 гг., получится следующее: 117–36–82.

Дух устава вполне соответствует языку. В нем нет уже ни слова ни о товарищах, ни о сметливости. Солдатским качеством становится не совсем понятная твердость, в которой сквозит чуть ли не щедринская непреклонность: «В шеренгах люди становятся по росту (справа налево), причем в первую шеренгу выбираются наиболее твердые по строю» [119, с. 8].

Включенная в устав «Инструкция для действия роты и батальона в бою», заменившая таковую же Временную инструкцию 1879 года, содержала единственную интересную фразу, которая повторялась потом во всех русских дореволюционных уставах: «Все распоряжения и действия должны быть исполнены без суеты и спокойно. Спокойствие неминуемо передается нижним чинам и вселяет в них уверенность в успех. Весьма важно первое впечатление, под которым части вступают в бой» [159, с. 18]. В связи можно вспомнить свидетельство немецких газет периода Великой Отечественной, что о начале русского наступления немцев задолго предупреждали ругань, беготня и крики, доносившиеся из советских окопов.

«Устав полевой службы» (1881), разработанный генералом профессором Г. А. Леером, по духу решительно не отличался от творений николаевского времени. Обстоятельно рассматривая вопросы организации походного движения, сторожевой, разведывательной службы и правил оформления и рассылки донесений, он так и не добирался до боя. Зато про донесения – излюбленный предмет попечения штабистов – устав говорит с застенчивой нежностью столоначальника: «Одно важное донесение должно цениться даже выше выдающегося подвига личной храбрости»[35], правда, при этом совершенно забыв хоть как-то упомянуть о приказаниях.

Попытка исправить недостатки детища Леера привела к выходу в 1899 году «Наставления для полевой службы», принадлежащего перу очередного начальника Академии Генерального штаба Н. Н. Сухотина. В воспитательном плане новое наставление мало что добавило к прежнему уставу. Разве что патриотично переименовало «диспозицию» в «приказ», а «инструкцию» в «наставление», но не дерзнула-таки заменить «директиву» на «наказ», очевидно, убоявшись совсем уже скатиться в XVI век. Прочие новшества, за исключением термина «походная застава», были не менее головоломны, чем у предшественника, и не прижились.

«Правила употребления в бою штыка» (1885), в отличие от аналогичного документа 1861 года, воспретили использование при обучении фехтованию специально изготовленных ружей, хотя бы они по размеру и весу соответствовали настоящим. На первый взгляд, ничего страшного: тренироваться боец должен с тем оружием, какое будет использовать в реальном бою. С одним исключением: в этом случае фехтование прекращается, поскольку при упражнении с боевым оружием, естественно, исчезает какой бы то ни было контакт с соперником. А значит, максимум, на что можно рассчитывать – это на выработку у бойца простейших навыков ударов и отбивов. Зато весьма затруднительно, когда обучающий мало чем отличается от болвана (чучела), добиться завлекательности, собственной охоты и удовольствия от учения. Равно как и рассчитывать развить в солдате сметливость, не сталкивая его в поединке с мыслящим и всеми силами стремящимся победить противником.

Свидетельством осознания роли огня, является любопытная, хоть и несколько затратная методика обучения стрельбе, помещенная в этом же документе. Учиться стрелять необходимо было непременно на местности и не иначе как по видимому противнику, «чтобы солдат наглядно усвоил себе представление о неприятеле и привык с первых же учений направлять выстрелы не впустую… а также для ясного сознания необходимости постоянно соразмерять высоту прицела с расстоянием до цели» [119, с. 60–61]. Для воссоздания реальной картины боя стрельба по наступающим, число которых должно было минимум вдвое превосходить обучающихся, велась холостыми. Чтобы успевать контролировать каждого обучающегося, рекомендовалось привлекать для обучения не более отделения зараз, что, конечно, ограничивало практическую ценность методики.

Двойственное впечатление производит «Устав о строевой кавалерийской службе» (1884). С одной стороны, кавалериста требовалось готовить, не увлекаясь манежной ездой, отдавая предпочтение выработке умения смело ездить на лошади и владеть оружием. Атака, в соответствии с истинно кавалерийским духом, описывалась как «движение, предпринимаемое кавалерией, для достижения неприятеля с целью нанести ему поражение напором своих коней и действием холодным оружием» и предписывалось: «При обучении кавалерии главное внимание и все усилия кавалерийских начальников должны быть обращены на доведение частей до возможной степени совершенства в производстве атаки» [158, с. 89].