Ольга Рёснес - Меч Михаила

• Название: Меч Михаила
• Автор: Ольга Рёснес
• Жанр: Русское современное

Так странно и жутковато стать рядом с ними, чужими и незнакомыми, укорененными в каких-то своих не известных никому жизнях, волею случая, а может, самой судьбы, и вмиг забыв себя, свои «откуда» и «зачем», уставиться горящим взглядом в раскрытую настежь дверь церкви, откуда несется наружу неутомимый голос батюшки, и истово, словно перед каким-то большим испытанием, креститься, креститься… И ничего хорошего в мире давно уже не происходит, если не считать рождения и смерти, а люди почему-то надеются на что-то особенное, чего им никто и нигде не обещает, да и никакого подтверждения этим надеждам нет, но сами эти надежды так никуда и не уходят, словно приклеенные к каждой, какая ни есть, душе. Об этом Дмитрий думал не раз, и всё брала его какая-то злость: не властен ни ты, ни рядом с тобой стоящий распоряжаться жизнью единолично, будто бы эта жизнь и не твоя. Но тогда спрашивается, чья?

---

Сколько не руби Европе голову, сколько не завози в нее негров и противогриппозную вакцину, сколько не кричи «Гитлер капут!», все равно в ней, такой уже старой и развращенной, непрестанно рождается Один. Эта одноглазо вперившаяся в мир Логоса, опекаемая христианскими архангелами Народная нордическая душа. Один потому-то и одноглаз, что пожертвовал половиной обычного зрения ради зрения иного, куда более важного, обращенного к тайнам мира и Космоса: читай мои руны!.. вникай в мой язык! Легко поэтому германцу умирать, чувствуя свою связь с силами воздуха, ветра, воды, камней, огня, темноты… и самому быть с ними заодно. Добытая, пусть даже и после смерти, истина становится Бальдуром, ровным, спокойным светом, в котором уже угадывается Солнце Христа.

Глаз видит северное сияние лишь на севере, хотя сияет повсюду, по всей земле, и это ли не знак того, что ясность обретается именно здесь, на самом краю? Ясность понимания происходящего: ее душит преданный мертвым абстракциям рассудок, эта ядовитая поросль омелы, оплетающая могучий, до неба, ясень, и не вернешь уже Бальдура просто так, одним лишь молотом Тора, пульсирующим в крови германца…

– Стало быть, кровь уже ничего не значит? – пытливо выспрашивает Ваня, – Нет больше никакого смысла в нации и народе?

– Еще какой смысл! – воодушевленно поясняет Ева, – Каждый народ, это совершенно определенная задача, решаемая только им, и если не он, то никто. Поэтому тот, кто сегодня пытается подменить европейско-национальное глобально-общечеловечески-правовым, тот покушается на ход самой эволюции, выдергивая из нее опору. Достаточно ведь сделать Европу беспаспортно «общей», говорящей на одном языке, имеющей одну на всех, искусственную валюту, содержащей никого не защищающую армию и кормящей миллионы приезжих… и можно спокойно ждать конца. Ты знаешь, что будет в конце?

– Я думаю, – Ваня берет Еву за руку, – пока мы вместе, никакого конца не будет.

Она торопливо и горячо, словно опасаясь что-то потерять, сжимает его ладонь, кладет ее себе на грудь.

– То, что может сегодня вернуть Бальдура, вернуть свет и ясность, выше принципа крови: Я есть свет и смысл! Но это Я созревает в каждом народе отдельно, и надо дать время нации, не путая ее с другой… Кровь уступит в конце концов духу, поднявшемуся над ней, духу Христа. Европа решает одну-единственную задачу: найти истинное христианство. Не то, которое в Ватикане или в Московском Патриархате, но – в каждом из нас отдельности. Ты сам и есть церковь. Ты. Сам.

– Но если завтра в Европу загонят многомиллионые стада негров?

– Так скорее всего и будет. Негры хотят туда, где им не придется работать, они хотят только размножаться, и это естественно для любого вымирающего вида. Негры – это фермент вымирания, и чтобы Европа все-таки могла выжить, придется большую их часть истребить…

– Ты хочешь сказать…

– Да, это война, теперь уже гражданская. Если, конечно, найдутся среди нас воины, ну хотя бы один…

Оба долго молчат. И поезд несется дальше, рассекая в темноте сырой ноябрьский воздух и посылая время от времени в немое пространство протяжные, тревожные гудки. Эта странная музыка улетающего в прошлое будущего: тут нет никакой середины, есть только протяженность, без времени, без конца… Время, оно же твоя душевность. Твоя забота о другом, которому тоже есть до тебя дело.

– … такой, за которым никто не пойдет, – продолжает Ева, – и он поэтому должен все сделать сам… Когда ты делаешь что-то сам, исходя из своей и только своей сути, не ожидая ни от кого помощи или поддержки, к тебе начинает присматриваться… – тут Ева приподнимается с подушки, смотрит в упор на Ваню, – … с тобой хочет иметь дело Народная душа! И если говорить о нас, германцах, то это как раз Один. И это, заметь, не ангел, тонко вникающий во все оттенки человеческих чувств, это – архангел, и Его интересуют исключительно мысли, идеи. Ему неважно, льется кровь или нет, но важна устремленность одной и только одной персоны, и весь народ для Него – море светящихся точек, среди которых есть ведь и звезды…

– Ты хочешь сказать, что Народная душа… бесчувственна?

– По сути, да. Люди страдают, гибнут, суетятся, но разве становятся они от этого понятливее? Ведь первый к понятливости шаг, это как раз отказ от всех симпатий и антипатий. И если кто-то оказывается к этому готов, любя, как Ницше любил Вечность, одну только истину, тогда он годится для помощи своему народу: тогда на его стороне Народный архангел. Другое дело, как к этому отнесутся люди: с ненавистью, презрением, страхом…

– Стало быть, большинство из нас работают против своей же Народной души?

– Почти все. Поэтому и стала возможным американизация Европы. А ведь мы, европейцы, мы не совсем «запад», мы, начиная с тамплиеров, еще и «восток»…

22

Герт Дюк рванул, не раздумывая, к своему давнишнему другу, Торгейру Фоссу, живущему в заброшенной лесной усадьбе в ста километрах от Осло. Тишина, безлюдье, природа. Тут наконец ты приходишь к довольству малым, чему никто в мире не завидует. Заросший дикой малиной пустырь, пара ветхих сараев, сложенная из валунов изгородь. Торгейр живет здесь бесплатно, только косит траву перед домом и следит, чтобы не было пожара. Он долго мотался с места на место и везде оказывался не ко двору, стоило ему только заговорить о политике. А говорить ему хотелось именно об этом: вставайте, люди нордические! Правда, он не уточнял, что вставать придется на смертный бой, но кому надо, тот и сам догадается. Оно ведь и так умирать, признавая своим соотечественником пакистанца и сомалийца, гуляя на сезонных гей-парадах и регулярно прививаясь от всего… вот и нет больше в мире никаких норвежцев. Четыре миллиона обреченных. Не сопротивляющихся. Разумных.

Торгейру некогда уже сомневаться, он ведь старик, и это его желание можно считать последним: выгнать из дома незваных гостей.

Новорожденных, беременных и просто черных. Включая пакистанского министра культуры и гаитянского министра образования. Но для начала надо покончить с демократическими привычками, от имени которых расторопный интернационал подгоняет к африканскому берегу большие белоснежные корабли: садись, кто хочет, поедем бесплатно в Европу! Затопчем ее, заплюем, загадим. Эта, все еще грезящая об арийском солнце, Европа.

Торгейр Фосс потратил лет двадцать, чтобы прийти в себя: мотался по Европе, смотрел, думал. И как-то в поезде, между Германией и Ютландией, к нему подсел на вид совсем уже никудышный старикашка, и заметил так, между прочим: «Если не ты, то никто». То есть, скорее всего, никто. Иссякла, прогорела насквозь вечно юная, в духе, германская душа… но вот уже снова поднимается она из пепла, неистребимая птица-Феникс, эта твоя к самому себе воля. Пора уже тебе об этом знать: ты в своем Я превзойдешь Солнце.

Старик ехал куда-то умирать, так и не назвав адрес кладбища, и Торгейр подумал тогда, что это он сам, безадресный и случайный, колесит из города в город в поисках смерти… вот так все и кончается. Так просто и скучно. Знали бы об этом викинги, стали бы они обзаводиться потомством? К ним-то и надо протолкаться сегодня за советом… надо вернуть их сюда! Спалим, ребята, весь этот интернационал!

Да, но сначала надо выяснить, на чем замешан сегодняшний, против нас всех, порядок: в чем состоит последняя истина. Она же, кстати, и первая: зачем был нужен немцам Циклон-Б. Даешь, короче, газ. Этим промышленным цианидом можно травить вшей, а уж завшивленных и подавно: раздевайся, становись под душ… и вот уже на твою только что намыленную голову сыплется сверху порошок… нет, не стиральный… а ты стоишь себе и ждешь, когда наконец в душевую войдет, в начищенных сапогах, эсэсовец и не потрет тебе спину. И будучи моющимся, ты конечно же удивлен: войти в газовую камеру без противогаза? Ты наблюдаешь, стоя под цианидым душем, как вокруг тебя падают на бетонный под ненужные уже своим владельцам тела и мысленно считаешь… досчитал уже до шести миллионов, а они все падают и падают, ну прямо как деньги с неба: репарации, компенсации…

От этой последней истины победившего интернационала несет за версту праздничным пасхальным весельем: вот мы и облапошили весь этот сонно тугодумный мир. Сдавайте, люди, свои последние шкуры! Кстати, никакие вы не люди, а только безрогий скот, и мы вас ножичком, кошерно… И пока вы только мычите, не умея толком говорить, даже на языке Гёте и Ницше, мы сбагрим вам, наивным и доверчивым, бессознательное принятие вечных истин: раскрутим перед вашим носом огненное колесо коловрата. Вот он, священный древнегерманский призыв: стань в своем Я центром и сутью мира! Но ты этим никогда не станешь, поскольку за процессом раскрутки наблюдаем мы, ты будешь только шагать со всеми остальными в ногу, и в этом – гарантия твоего иммунитета против Того, Кто уже здесь, Кто пришел сюда повторно и зрим лишь германским духом. Золото Рейна, лежащее на самом дне твоей души-реки, это и есть вечный клад Христа, украденное нибелунгом сокровище… кстати, нибелунг никакой не ариец, но вечный, ноющий вымогатель чужого, остановившийся в росте карлик. Сделаем страну туманов страной нибелунгов! Германия – страна мигрантов, геев и каннибалов! Берлин – столица интернационала! И пусть никто никогда не допрет до нашей великой корпоративной тайны: мы сперли у германца свастику и сегодня вовсю торгуем краденым.