Ольга Рёснес - Меч Михаила

• Название: Меч Михаила
• Автор: Ольга Рёснес
• Жанр: Русское современное

Так странно и жутковато стать рядом с ними, чужими и незнакомыми, укорененными в каких-то своих не известных никому жизнях, волею случая, а может, самой судьбы, и вмиг забыв себя, свои «откуда» и «зачем», уставиться горящим взглядом в раскрытую настежь дверь церкви, откуда несется наружу неутомимый голос батюшки, и истово, словно перед каким-то большим испытанием, креститься, креститься… И ничего хорошего в мире давно уже не происходит, если не считать рождения и смерти, а люди почему-то надеются на что-то особенное, чего им никто и нигде не обещает, да и никакого подтверждения этим надеждам нет, но сами эти надежды так никуда и не уходят, словно приклеенные к каждой, какая ни есть, душе. Об этом Дмитрий думал не раз, и всё брала его какая-то злость: не властен ни ты, ни рядом с тобой стоящий распоряжаться жизнью единолично, будто бы эта жизнь и не твоя. Но тогда спрашивается, чья?

---

Что же касается нордического статуса самого Торгейра, то он назначил себя добрым, он и есть единственная вершина единственной, без иерархий и пирамид, партии прямой демократии, готовой хоть сейчас рвануть на себя одеяло власти в этой маленькой, богатой, наполовину безумной стране. Сюда, в лес, в партию викингов!

Викинг сегодня, само собой, не тот. И все остальное тоже не то, поскольку на мир ползет змеем старчески мстительный, выживший из ума сброд, маниакально полагающий себя избранным народом. Кто их, спрашивается, избрал? Если иметь в виду Яхве, то этот смышленый элоим давно уже дал деру на Луну, оставив разбредающееся по свету стадо с очень длинным, даже для избранного, носом. С носом, сажем так, мошиаха, под которым надо понимать продукт генно-инженерного проекта по реконструкции разложившихся трупов… Короче, мертвое командует сегодня умирающим, все чаще и чаще задевая за живое. Так что живой начинает стыдиться собственной жизненности: все кругом мертвы, а я – нет?! Я, что, лучше других?.. или хуже? Или мне пора уже сесть лет на пять за мою несвоевременную догадку: избранным народом сегодня являются германцы? Никто другой на исполнение их михаэлической задачи сегодня не тянет: пробиться к себе. Так мало у архангела Михаила времени: триста лет пролетит как одно мгновенье! И пока нет в головах об этом ясности, змею дозволено всё. Счастливое, сытное змеиное время.

Тем не менее, змей змею рознь, и тот змеюга, кто в свое время соблазнил старушку Еву, дав ей вкусить от древа свободы, он заметно подрос с тех пор и лижет уже солнечные ступни Христа: еще немного, и гневно вдохновенный, артистичный, охотно позирующий перед аплодирующим ему миром Люцифер войдет в должность Светоносца, и тогда… Тогда и вернется в мир Один. Вернется к своему народу, пусть даже от этого народа останутся лишь единицы… Те, что сегодня в лесу.

Да, но свобода… свобода, скажем так, слова: ее найдешь разве что в себе самом. Найдешь и изумишься: ломиться в вечную мерзлоту своего самовоспламеняющегося Я?

Так далеко Торгейр Фосс, впрочем, не идет: добровольное и ничем со стороны не контролируемое самовоспламенение противоречит уставу любой партии. Чем станет нордическая партия крови, если кто-то поставит выше крови дух? Благо, никто на это сегодня не способен, но завтра… Не явится ли завтра сюда Святой Олав, чтобы подать остальным дурной пример: отшвырнуть в битве стальной меч и схватить налету меч мысли?

Меч Михаила.

Куда практичнее оставаться викингом: у нас есть только наша нордическая кровь, только пульс молота Тора, только наши хорошие гены.

В охотничью глухомань Торгейра Фосса загнала не только неприязнь домовладельцев и соседей, но еще и затяжная болезнь: кашлял, задыхался, мерз среди лета. Почти уже смирившись с потерей этой, не такой уж и плохой жизни, Торгейр решил позволить себе последнее удовольствие: умереть в мире и одиночестве, не написав ни строчки завещания и даже не вымыв напоследок посуду. Но в дело вмешался расквартированный повсюду в природе Один: на смерть наложил пока запрет и строго приказал Торгейру пахать. Сажать в огороде лук и капусту, поливать клумбу с перечной мятой, кормить уток и кур, косить вручную траву и перекидывать вилами сено, чинить черепичную крышу, пилить на зиму дрова… Так постепенно и ожил, отдышался, в руках появилась сила, в голове – ясность. Болезнь ведь, она от чего? Да только от отношений с другими людьми. Долго ли можно выносить к себе стойкую, ежедневную ненависть? Священную, скажем так, ненависть: ненависть к белой вороне. Кто решится сегодня утверждать, что мыслящий иначе, чем он сам, тоже человек? Только сумасшедший. Мы же не такие, мы – нормальные. Мы, законные владельцы убойных концепций свободы, справедливости и прав человека. Мы, неутомимые творцы глобальной банковской демократии, порно-гомо-индустрии и мультикультурализма.

Мы, гуманисты-иезуиты.

Отдышавшись, как заново родившись, в вековом еловом лесу, Торгейр Фосс принял, как дар, доставшееся ему долголетие, тут же смекнув, что жизнь прихлынула к нему как раз для того, чтобы ее неустанно славить: прекрасен недавно вырытый утиный пруд с чистой проточной водой, великолепны могучие, под снегом, лапы елей, несравненны и чисты прохладные черемуховые белые ночи, величественны алые осенние закаты… а уж как хорош мятный, заваренный в медном чайнике, чай! Торгейр пьет его на ночь, как раньше пил крепкий кофе, и снятся ему теперь одни только розовые, со свастикой, ангелы. Он собирает старые немецкие, тридцатых годов, почтовые открытки: тогда у людей был хороший вкус. И самую из них сентиментальную, с вплетенной в свекольное сердце свастикой, он дарит себе на свой день рождения.

24

Если с кем-то и можно всерьез сойтись, не ущемляя при этом свое люциферическое самолюбие, так это с Гертом Дюком: сойтись в единой большой игре. Тут бьешь наверняка и знаешь: сзади запасной. Тот, которому доверено всё. Но при этом каждый стоит отдельно, сам по себе, не затеняя другого, не подсказывая другому свое мнение. Между ними сразу так уложилось: давать друг другу ход, не тормозить на полуслове, ценить паузу. Как раз в паузах-то и прослушивается главное, чего не впихнешь в слова: пульс твоего сердца. А сердце ноет об одном и том же: как обустроить ограбленную, развращенную, проигравшую две мировые войны Европу. Как не дать белой расе вымереть. Как сохранить для всего мира арийца, то есть как раз того, кто один и тащит весь воз на себе. Стоит кому-то об этом заикнуться, и его тут же освистают как внучатого племянника Гитлера и просто идиота, рубящего под собой сук. Наука не пользуется сегодня этим понятием, ариец, как раз потому, что ей поручено скрыть от тебя суть происходящего: все, что есть еще в мире живого, все оно арийское, связанное напрямую с солнцем. Жизнь, любовь, свет. И самым невыносимым для науконосов обстоятельством оказывается вопиющий на всю историю факт: русские тоже арийцы. Хорошо, что сами русские об этом не знают. Не знают о том, что в них самих медленно расцветает германский дух.

Самодельным молотом Тора можно шарахнуть по запаутиневшему Европу насекомому: есть еще у нас наши границы, границы культур, границы крови. Паук трясет ловчие сети банков, и бьется в них чья-то перепуганнеая насмерть глупость, хотя давно уже пора какой-нибудь, хоть даже белой вороне насекомое склюнуть. Но пока глупость защищена паучьим законом, само насекомое будет только жиреть и хорошеть, разжижая своей кошерной слюной монолит любого государства и превращая единое целое в хаос противостоящих друг другу фрагментов когда-то единой нации. Никаких больше в мире наций, кроме паучьей! Тут надо поскорее управиться с неуступчивой рашкой, с почти уже нашей рашей. Но все почему-то никак, сколько не танцуй на праздничном столе среди испачканных кровью тарелок… Никак.

И пока другие уступают свои дома остро нуждающемуся в благоденствии мигранту, засевший в лесу Торгейр Фосс объявляет о нордической весне, не просто так и не вдруг обнаружившейся посреди корректно серой паучьей дозволенности: ветер с моря, надутые паруса, цветущие вишни, милая, забытая, потерянная Норвегия…

Скоро ее уже не будет, но пока… пока бродят еще по лесу лоси и сам лес еще тёмен и дик, и это хорошо. Хорошо потому, что это никому в мире не нужно, оно само по себе, в своей счастливой подчиненности Кругу Зодиака, который германцы всегла называли Кругом Животных. Тут все совершенно, в природе, тут нет свободы. Вот почему животное, в отличие от людей, безгрешно. Животное лишь следует своему планетарному закону, оно, в сущности, спит… спит и видит сны. Это совсем уже не животный труд, проснуться: проткнуть своей головой материнское лоно Зодиака и… высунуться наружу, теперь уже в твой космос, где нет больше никакой животности.

Это пробуждение к себе есть попросту взлом надежно работающей системы, остановка на полном ходу, авария. И ангел тихо шепчет тебе в висок: ты потерял всё, что имел. Только ангел один и понимает, что теперь ты – в пути, и ходу назад нет. Есть только неизвестность, с прорезающими ее молниями страшной догадки: у тебя есть попутчик. Он не скажет тебе ни слова, только будет смотреть на тебя в упор и ждать. Этот Его осуждающий, полный трагизма взгляд. Он-то знает, что тебе предстоит: стать чашей Грааля, наполниться светом. Тогда ты перестанешь наконец быть только животным, перестанешь напрасно искать истину в своих подпорченных рассудком инстинктах. Перестанешь наконец сомневаться.