Анатолий Жариков - Influenza. Лирика

• Название: Influenza. Лирика
• Автор: Анатолий Жариков
• Жанр: Поэзия

О чём стихи? Обо всём. Что интересно человеку. Чем интересен человек. Читайте, понравится. Я сам их сотни раз перешёптывал.

---

М.Х.

Нам тесно на своей земле,
и пчёлы на цветы садятся.
Не долго остывает след;
нам тесно на своей земле,
на красной глине, на золе.
Песок не держится на пальцах.
Нам тесно на чужой земле.
И пчёлы на глаза садятся.

***
Путь проклят, истины щербаты,
кровь на глазах и на руках.
И поводырь – то дым, то прах,
то грязь в ногах, то дух крылатый.

Двенадцать с ружьями бредут,
за ними пыль и дым столбами.
И дети с выпуклыми лбами.
И с рифмой рыночною шут.

И пёс. И золотая цепь.
И свет горбат. И жребий слеп.
Венец опал, и розы смяты.
Устал, плешивый и брюхатый.

***
Ещё не ясен приговор,
мучителен процесс дознания.
И жизнь взамен торгует вор
на миг безумного признания.

Из пропасти растущих глаз
взошли ответы на прошение:
и оправданье и прощение,
и приглашение на казнь.

***
Что человек? Живуч веками,
тысячелетья за спиной;
когда должно быть с головой,
есть, как и прежде, с кулаками.
Есть страсть делить вино и хлебы,
и грязь, и голубое небо.
Но тень по-прежнему чиста
того проклятого креста.
И выше той горы святой
ни в сердце места,
ни в искусстве.
Невыносимо. Больно. Грустно.
Но путь один. И место пусто.

***
Бог – свет,
горящие лучи – мы,
уходящие от света.
Борис Пастернак
Столько лба, что места
на Сенатской площади.
И в зрачках судьба.
И лицо породистой лошади.
Батюшков
И между всяких прочих
каурых и гнедых
рождался дивный почерк
российских пристяжных.

День ставил ногу в стремя,
рассказывал взахлёб,
опережая время,
переходя в галоп.

День умирал нелепо,
тянул и долго гас,
уже при свете слепок,
при подвиге рассказ.

Невыносимый прочерк,
не выявленный стих.
Не явленных пророчеств
колокола живых.

Рубцов

Две родины в одну слились;
погоста тень, мазута слизь.
До звука смертного сопрано
равнины даль и неба высь,
щемящье, сучье слово жизнь.
И органично и органно.

***
По лужам ласточкой раскрытою скользит,
во взгляде влажный блеск, зовущая истома.
В её руках парящий дождевик.
Раздвоенный язык в раскатах грома.

***
И у виселицы последнее желание,
и у зрителя великодушие ложное.
И поэзия – крови переливание
из пустого в порожнее.

***
Всё прекрасно в ложном начале —
вера, юность, отчаянье.
И брусчатка, что вниз к реке
как зерно в хранилище сыплется,
стёрла угол на каблуке.
Время поло. Ничто не движется.
Только взгляд ленивый скользит,
не вникая в превратности зеркала,
что растянутостью исковеркано,
а не рожей. Поздний транзит.
Та же улица, мршавость дома,
под лопаткой удушья истома.
И отсутствие матерных слов
на зашлёпанном краской заборе.
Тот же сумрак и сырость углов,
стоит лишь развести шторы.

***
И разговор о жизни точится
о разговорец уже о здоровье;
и за пазухой у подруги – бессонница,
овощи и молоко коровье.

А небо безмолвно, и, значит, безбожно,
и, значит, не договориться;
и, значит, проще: случиться не позже
вчера, чтоб сегодня ничему не случиться.

Так как время, теряя нить сюжета,
кружит кругами вороньей стаи.
И тело наполовину уже в предметах,
отдающих тепло свет принимая.

И венок желаний, дурную бесконечность
какого-то Дантова круга,
разумней использовать в качестве подсвечника
ночью, когда порвёт провода вьюга.

***
Зачав от ветреной погоды,
как песня от воздуха птичьей свирели,
поздняя осень, женщина после родов,
обнищавшая в теле,
уже равнодушна к ветрам
и холодна в постели.

Хозяйка прямо с утра
янтарную кровь в бутыли
разливает. В штакетнике не хватает ребра
ещё со дня сотворения мира
послевоенного, с тех пор, когда
рассветы в Киеве не бомбят в четыре

по московскому. А слово да
произносим сегодня, как бес без б,
что так же грустно, как на трубе
грустно Б, когда упало А.

И окончательно впадая уже
в подражательность, замечаю,
что осень печальна без окончания,
как слово Человек в именительном падеже.

***
И нищие и вдоль и поперёк,
и скоморохов пудреные лица.
Обвислый зад зажравшейся столицы
щекочет запад, а потом восток.
В провинциях, однако, всё как встарь:
блины пекут, отцеживают брагу,
расчёсывают новый календарь
и рубят ясли новому варягу.

***
На талой башенке портала
звучит солёным солнцем медь.
Одним лишь оком поглядеть —
и видеть: небо опростало
глазницы мутные свои,
чтоб видеть: прилетели птахи,
и, отделясь от синевы,
идёт видением рубахи.

***
На полдень солнце налепив,
художник думал, что из света
вернётся умершее лето
и моря жёлтого разлив.
Зачем тогда он показал
внизу, в углу два быстрых слога?

Глядите в жёлтые глаза
вчера ослепшего Ван Гога.

Март

Ветер колкий, но уже слабый,
день морозца, день мерзкой хляби.
Налились поволокой бабы.
Март. Увлажнённая почва
в предвкушении творчества.
Немного тепла и больше
ничего не хочется.

Упрощается до дыхания шум.
Без желания не задуть свечу.
Мир – один закопчённый чум.
Ты, пока ещё видят глаза,
интересен другим, но за
перевалом глухим твоим
ни хрена не растёт. Даже дым.

Вы, изысканного словца
девы, имели в руке творца
бороду, а не что иное.
Что укропом мой огород,
в марте словом набряк народ.
В слове память: кто мы такое.
Март – глагол,
ещё в состоянье покоя.

***
Нас не возьмут. Не вышли лбами,
сошли с лица и потеряли след
сегодняшних, за Христофором вслед,
как банки, открывающих Багамы.

Пусть утолит нас кисленький портвейн,
залечат уши пошлыми словами.
В сравненье с нашей закусью – всё тлен —
откатанными в юность рукавами.

И тяжелее стали двести грамм,
и легче, пластиковые, стаканы.
Страна, мы угощаем, падай к нам,
давай на брудершафт, родная, с нами.

Твоё дыханье тоже тяжело
и речь пьяна. И мы уже устали
из сил последних вдовьими устами
шептать: «Не первородно зло…»

В селе

Та, что темна своим древним именем,
разбудит утро глазами синими.

– Знаешь, милая, за окнами-ставнями
снег семь дней стоит нерастаянный.

Я дорог пророк, ты любви пророчица,
мы уже прочли сто лет одиночества.

Мы уже забыли земные заповеди,
на «сходи-принеси» говоришь: «Сам иди».

Мы уже сто лет как уже не болеем
и живём сверх срока, как вождь в мавзолее.

Мы по Гуглу на шару смотрим фильмы разные,
или «С лёгким паром» или что подсказывают.

А когда метель закрывает ставни,
зажигаем свечи или в снах летаем.

Пиано

Николаю Хижняку

Кипяток на горку чая в чашке,
тёплые носки да чистая рубашка,
луч в ловушке синего стекла,
сигареты, вечер, свет и мгла.
Убеганье, приближенье снова,
колыханье, колебанье. Слово.
Первые знакомые черты.
Боже, я готов, готов ли Ты?

Из Вильгельма Лемана

И ранняя заря, и поздняя заря
не остужают воздух сентября.

Из пепла крылья бабочки. В начале
от Бога Слово, после – от печали.

Горсть чернослива, связка чеснока,
ведро глубокой влаги. И века.

***
Плоды уже медвяно липки
и вытекает жаль из груши,
обшарив сад, нас обнаружив
глазами не рождённой скрипки.

И ветер паутины нить
находит и тревожит синие,
дрожа на кончиках ресниц
чувствительными Паганини.

***
Неглиже от second hand,
гвоздь советский из штиблет,
чай, полпачки сигарет,
гость вчерашний на обед.
Вам, щетина, сколько лет?
Сквозь газету тихий свет,
вроде светит, вроде нет.

***
Не всё так близко, что слышится,
не всё так хорошо, что пишется,
не всякая икона светится,
не каждая – в небо лестница.
И слово, что на заборе
начертано, – не история.
Не всякая птица – ворон.

***
Хозяин из меня совсем никудышный,
ни молотка, ни гвоздя, ни отвёртки в доме,
одни мыши
и ветер гоняют куски соломы.

Город, в котором живу я, вымер,
дома и улицы разбрелись по свету,
и никто не помнит даже имени
страны, которой у меня нету.

Босх