Федериго Тоцци - Закрыв глаза

• Название: Закрыв глаза
• Автор: Федериго Тоцци
• Жанр: Современные любовные романы

Федериго Тоцци (1883–1920) – признанная гордость итальянской литературы, классик первой величины и объект скрупулезного изучения. Он с полным основанием считается одним из лучших итальянских романистов начала XX в. Психологичность и экспрессионистичность его прозы при намеренной бесстрастности повествования сделали Тоцци неподражаемым мастером стиля. Ранняя смерть писателя не позволила ему узнать прижизненную славу, тем ярче она разгорелась после его смерти. Роман «Закрыв глаза» (1919) – единственный роман, изданный при жизни писателя – отличается автобиографичностью.

---

– О всякой ерунде думаешь? – прикрикнула на нее Маза.

Пьетро, для смеха, загнал куклу пинками в самую грязь – и накинулся на нее в исступлении, с дико бьющимся сердцем, бледный от страха – ему показалось, что она вылезает назад.

Гизола, глядя на него от дверей, пробормотала:

– Дурак!

Пьетро стало неловко, и он, как мог, попытался с ней помириться. Но она отвернулась, кусая найденный в ларе ломоть хлеба. Тогда он достал из кармана перочинный ножик и всадил ей в бедро. Девочка, побледнев, еле удержалась, чтобы не вскрикнуть. Он решил, что ей не больно и, сердитый и обиженный, замахнулся, чтобы ударить еще раз – но она пнула его ногой и, бросив хлеб, убежала в комнату. Маза, услышав грохот опрокинутых стульев, перестала подметать и поспешила в дом к Гизоле, которая тихо ныла на одной тянущейся ноте, но скоро умолкла.

Пьетро остался в кухне один и, тихонько смеясь от испуга, осторожно двинулся вперед – посмотреть, что там. Но тут вышла Маза и закричала возмущенно:

– Вы зачем ее до крови порезали? Нельзя быть таким злым! Все хозяину расскажу!

– Я не виноват.

Маза в сердцах чуть не огрела его по голове.

Пьетро, свято веря в свои слова, поклялся страшными клятвами, которые произвели на него в свое время сильное впечатление – довольный, что представился случай их повторить.

Но Доменико с Анной отхлестали его по рукам прямо при Мазе и Гизоле и заставили просить прощения. После этого Пьетро, хотя наказание было ему отчасти приятно, долго ходил подавленный, и былые проделки наводили на него суеверный страх. Он больше не играл – считая, что рано или поздно это кончится чем-то ужасным. Он убедился в этом два года назад, когда, швырнув камень, нечаянно поранил мальчика, который, как оказалось, стоял за забором. Поэтому его разговоры с Гизолой стали многозначительными, приобретя какой-то новый подспудный смысл.

Через несколько месяцев, случайно встретив ее в поле одну, он прошел было мимо, но потом вернулся и рискнул спросить:

– Тебе очень было больно?

Ее ноги, утопавшие во вспаханной земле, приводили его в смятение. Но она посмотрела на него с улыбкой:

– Когда?

– Когда я нечаянно ткнул тебя ножиком.

Сама эта улыбка, такая неуместная, сбивала его с толку.

– Вы все про это думаете?

Пьетро удивился, что ее чувства настолько далеки от того, что он ожидал. И спросил:

– А ты что – забыла?

– Сразу же.

Он понял ее по-своему: «О таких гадких вещах не думают».

– Но тебе ведь, наверное, было больно. Если хочешь, сделай мне то же самое…

– Я?

– Клянусь… Ты же знаешь, мое слово крепкое. Я ведь тебя поранил?

И он объяснил ей, что она должна тем же ножичком нанести ему такую же рану. Гизола, чтобы показать, что отнеслась к его словам серьезно, отвечала:

– Когда скажете…

Но согласие умерило его пыл.

– Надо только, чтобы никто не узнал.

– Скажу, что сам порезался.

Он взял ее за руку, чтобы вложить в пальцы нож – но она тут же вырвалась с недоверчивой гримаской.

– Разве я когда-нибудь врал? Я тебе не Агостино!

Но, решив, что ей так неприятна его настойчивость, Пьетро развернулся и ушел, сбивая по дороге руками высокие колосья овса. Он был сконфужен и решил больше не попадаться ей на глаза. Ее присутствие было ему отвратительно. «Наверное, – подумал он, – она отказалась из-за тети и бабушки».

Гизола же в свою очередь уверилась, что он говорил не всерьез. И невзлюбила хозяйского сына – с безотчетной злостью, присущей людям подневольным.

Впрочем, в его неискренность поверить было нетрудно – это был лишний повод его ненавидеть! Порой она видела его издали, но он испуганно отводил от нее взгляд, и тогда она запевала.

В школе Пьетро был нервным и оживленным и третировал соседей по парте. Он требовал, чтобы ему подчинялись, придумывал смешные клички и наказывал за ослушание. Но даже когда все замолкали, он совершенно не слышал учителя. Хотя некоторые ответы товарищей достигали его слуха, вызывая странное сожаление.

Он заканчивал начальную школу, был старше всех и хуже всех учился. Семинаристы его дразнили.

Иной раз, с трудом ухватив, о чем речь, он делал над собой усилие и следил за ходом урока до самого конца, чуть ли не наслаждаясь тем, что вызывает у всех еще большее презрение, на самом деле огорчавшее его. После такого напряжения он выходил из класса совершенно измочаленный, хотя вроде бы ничего и не делал: голова была мутная, в висках давило. Заниматься он был не в силах: откладывал книгу в сторону, брал другую, и тоже бросал – не читая и даже не видя ее перед глазами.

Тогда его развлекали трактирный шум и суета.

К тому же, делать уроки ему приходилось за общим столом, где обедали посетители победнее, расстилая перед собой каждый свою салфетку. В их сгибах собирались крошки, которые Пьетро брал щепотками и отправлял в рот. Эти завсегдатаи, ставшие Доменико с Анной приятелями, вечно смешили его и подначивали:

– Чего глаза портишь? Шел бы поиграл.

Но тут с кресла в самом темном углу комнаты за деревянной ширмой с круглым окошком, откуда удобно было присматривать за официантами и ключницей, поднималась Анна и заявляла:

– Отстаньте от него!

И тут же сама смеялась.

Летом, стоило подняться ветерку, из открытого окна валил дым от трубок и сигар, и посетители снимали куртки. А зимой пускали по кругу грелку.

Любимой шуткой было увести у соседа из-под носа хлеб или фрукты. Порой кто-нибудь загибал крепкое словцо, и Анна, побледнев, пристально смотрела ему в лицо. Слова застревали у него в глотке, все вокруг умолкали. А потом разговор переходил на другое.

– Нехорошо ругаться! Нашли место! Вон, на улице ругайтесь!

Провинившийся краснел:

– Но вчера ведь не я проштрафился! Верно, хозяйка?

Все покатывались со смеху. И Анна уже думала о чем-то другом.

Тогда кто-нибудь предлагал:

– Налейте нам выпить. Только неразбавленного. Не надо нас карать!

У кого еще оставалось немного вина, осушал стакан и выставлял вместе со всеми в центр стола. Анна, распорядившись, чтобы принесли бутыль, спрашивала:

– Вам сколько?

– На сольдо.

– А мне на два.

Адамо рассматривал вино на просвет:

– Опять в погребе дождь прошел!

Мимо проходил посетитель из другого зала – все притихали и провожали его взглядом:

– Это такой-то.

Иной раз затягивали песню. Но тут из кухни выходил Доменико с поварешкой в руках. И все вскидывали руки:

– Все, все! Уже уходим!

Ссоры были редки, а если и случались, то мир быстро восстанавливался. До прямых оскорблений дело обычно не доходило. Просто каждый по очереди обращался к остальным, представляя дело как байку. Начинали вполголоса, потом горячились и ругались, били кулаками по столу и вскакивали с мест.

Еще чуть-чуть и дошло бы до рукоприкладства, но тут кто-нибудь говорил:

– Стыд и срам! И слушать противно!

Анна уже теряла терпение. И поток проклятий наконец обрывался, заткнутый солидным куском.

Когда Адамо с нервными повадками избалованной женщины просил Доменико обслужить его как следует, это звучало чуть ли не жалобно. Взглянув в глаза хозяину, он отворачивался и молча ждал, страдая от мысли, что на кухне начнутся о нем пересуды. Потом осторожно съедал две-три ложки и, если еда была такой, как он любил, вздыхал с облегчением, сплевывал и принимался жевать. Повеселев, он первым будил Джакомино, спустив ему за шиворот кусок яблочной кожуры. У этого низенького и плотного, вечно жующего усы старика настроение менялось мгновенно, как у ребенка. Он даже просил прощения за недавнюю необщительность и, низко наклонив голову, похлопывал по салфетке всеми пальцами сразу, выбивая барабанную дробь. Молча потирал щеки тыльной стороной ладони, мусоля и перекатывая во рту сигару. И мог часами слушать разговор в соседнем зале, чтобы высказать, в конце концов, свое отношение – одной короткой фразой или вздохом. Если же ему вдруг отвечали, он снова становился задумчив и курил, медленно и долго затягиваясь.

Джакомино, даже пока ел, подпирал голову рукой, накручивая на палец прядь волос на затылке.

Бибе, облокотившись на край стола, опускал на сжатый кулак подбородок и так и сидел, прикрыв глаза. Ему нравилось, когда людей слышно, но не видно. Время от времени он тихо поднимал носок то одной ноги, то другой – и опускал со стуком. Пока кто-нибудь не хватал его за вихры и не разворачивал к себе лицом.

– О, Господи! Больно! Нашли развлечение!

– Спишь, собака?

– Почти что.

И рассказывал, почему не выспался. И сквозь сон улыбался.

Каждый садился на свое законное место: Адамо – в уголке, чтобы плевать, сколько влезет, Джакомино – под окном, Бибе, самый младший – на канапе, где можно было откинуться, а то и подремать, пока никто не мешает.

Потом застегивались штаны, затягивались распущенные ремни, и посетители, сплевывая, толкаясь, обмениваясь подзатыльниками и дергая друг друга за усы, расплачивались, проходя друг за дружкой перед закутком, где сидела Анна.