Содом Капустин - Поэма тождества

• Название: Поэма тождества
• Автор: Содом Капустин
• Жанр: Контркультура

Кирилл Воробьев, известный в Интернете преимущественно работами, подписанными псевдонимом Баян Ширянов, прочитал начальные страницы ненаписанного пока романа «Очко», посвященного жизни «опущенных» в тюрьме и «зоне» (роман будет подписан новым псевдонимом: Содом Капустин, – в соответствии с идеей о желательности наличия у одного автора вполне определенного и узнаваемого тематического и стилевого репертуара); отрывок выполнен в эффектной и изысканной манере, нарочито контрастирующей с его темой.

http://www.vavilon.ru/lit/apr99.html

---

– Твой опыт послужит на благо науки. Для арестантов он тоже станет наукой. А для тебя он станет ужесточением режима содержания.

Электротерапевт, нисколько не стесненный, не рассерженный и не раззуженный, потерей очередного кормильца, помощника и наставника, включил свой прибор. По проводам, присоединенным к свинцовому манжету, галлиевому планшету и сурьмяному берету, надетым на твой пенис, побежали разномастные токи, напряжения и расслабления. Под их силами металлы расплавились, спаявшись в единый чехол, испускающий длинные искры, короткие молнии и круглые пуговицы.

Все это время смотревший в мониторы тюремный косметолог, оторвал выползшую распечатку и с выражением приготовился, было, ее тебе зачитать, но вдруг, осерчав, замолчав и заскучав, принялся рвать, метать и швырять всё, что попадало в его поле, лес и горы зрения.

– Рад тебе сообщить, что твой психический портрет не соответствует ни одному из стандартных профилей наших осужденных подопечных. Нормальное мышление состоит из набора дискретных смысловых единиц, называемых словами. Твоё уродство в том, что для произведения мыслительных функций ты их не используешь. Любой обычный индивид не должен прекращать мыслить ни на секунду. Твоя патология в том, что ты не мыслишь. Каждый законопослушный заключенный из одного стимула закономерно извлекает один вывод. Твоё отклонение в том, что из недвусмысленной посылки ты производишь веер выводов. Мой диагноз таков: ты, Содом Зеленка аномален. Ты производишь фибрилляцию фибров, ригидирование ригоризма и нотирование нотаций и потому, из соображений гуманности, должен быть уничтожен всеми доступными методами.

С этим вердиктом, открытием и приговором парамедик попытался содрать с твоего члена присохший к нему металлический кожух, но ему удалось лишь слегка оттянуть твою кожу на пенисе. Вновь, снова и опять повторяя безоглядные, безынтересные и безысходные попытки выручить уникальные электроды, метаврач добился лишь того, что твоё тело, отреагировав на мастурбацию обхватившей лингам капсулой, сначала эрегировало твой енг а, затем, в итоге и в финале непредусмотренной процедуры, исторгло столб бордового семени, пробившего оболочку и вцепившегося в ладонь, живот и локоть калекаря, как английский бульдог, не разбирая, где тренировка, а где реальный противник, сжимает челюсти на ватном халате дрессировщика, или разошедшиеся края трещины, возникшей при первом толчке землетрясения, при следующем сходятся обратно, проглатывая автомобили, столбы и постройки.

Обогащенная опытом, силой и электричеством, твоя сперма не стала разрывать на составляющие, разбирающие и детали тюремного орто-, мета– и параларинголога, а сперва отъела, оборвала и обессилила недоступные восприятию, ясновидению и обрезанию волокна, сочетающие тюремных эскулапов друг с другом, врагом и Папой. И лишь после этого, когда заблудший живодёр остался без связи, поддержки и подмоги, твоя сперма разметала врача-убийцу на клетки, клетки на решетки, а решетки на прутья. Вода вокруг места, где только что был гуманист, его приборы и записи, забурлила, закипела, закрутилась в шумном беге, спринте и марафоне. Одновременно, умерщвленный медбрат, растаяв и переливаясь из одного панциря в другой, из другой ракушки в следующую, через вторую кожу в нижнюю, добрался до твоих ступней, и ступни впитали в тебя бренные, бедные и богатые витаминами, минералами и макроэлементами останки хозобозника.

Угомонившись, устаканившись и убутылившись, твоя семенная жидкость, неся в себе несколько кубометров добычи, как мудрый крот несет своей супруге украденную на сельском огороде репку, или как девятый вал, перевалив через пенопластовый плот, смывает с собой все запасы пресной воды и сам опреснитель, стала возвращаться к тебе, достраивая, дополняя, доделывая приобретенными материалами твои внутренности, среды и наружности.

Последующие твои приключения тоже ведь незабываемы?

Когда бы ты заботился не только о протекающем внутри тебя процессе созидания книги, убивающей читателей, чинетателей и даже безграмотных, ты бы, наверное, обеспокоился тем, что исчезновение такого заметного деятеля, как тюремный врач, может всполошить весь острог, околоток и его жителей. А то, что казематный потрошитель животин, животов и жизнелюбов узнал перед тем, как ты его поглотил вместе с прибором, перебором и взятками, должно было бы взбудоражить тебя еще сильнее. Теперь все камеры, все стены и в них, под ними и за ними обитающие арестанты, вся администрация знали, как, что и чем ты отличаешься ото всех остальных зеков. И, поскольку эти чужеродные девиации мыслей, деноминации идей и декапитации способа нельзя было от тебя отделить и подвергнуть остракизму, абстракции и кастрации, то всё это, больше, меньше и иначе теперь должны будут сделать с тобой.

Когда это произойдет, было лишь вопросом ко времени, но оно, отвергнутое тобой, молчало, пряталось и не выходило на контакт. Даже его представители, хранители и преследователи перестали являться тебе за помощью, утешением и советами. Раньше бы ты мог расспросить обо всём свою участь, но и она оскорбленная, взмыленная и непрозрачная, удалилась, оставив тебя, безучастного, без равнодушия, судьбы и удали.

– Я торопился, мчался, оступался и катился по скользким, мерзким, загаженным и оттёртым ступеням, полам, коридорам и канализациям, едва услышал, понял, осознал и прочувствовал, что с тобой случилось, стряслось, встряхнулось и произошло.

Золотарь, взмокший, усталый и оборванный, прислонился к раструбу валторны, перебирая, разбирая и протирая длинными пальцами вентили, пистоны и пиропатроны, перекрывающие тысячи медных трубочек, опутавших бронзовые тромбоны, тубы и тюбики, выраставшие из геликонов, гистрионов и басов, ощетинившиеся сурдинами, мундштуками и амбушюрами так, что переплетения, перекрестия и спирали их создавали беспросветные, безщелевые и надраенные блоки стен, покрытий и перекрытий тюрьмы. Бесчисленные зеки в своих камерах без устали, перерывов и перекуров, словно игроки на эоловых арфах, замаскированные в дуплах, землянках и кустах своим дыханием производят чудные мелодии, или как разность давлений воздуха между освещенной стороной холма и той, что находится в тени, заставляет бессчетные осиные норы звучать как соборный орган, дули в фаготы и контрафаготы, горны и флюгельгорны, тромбоны и цугтромбоны, фероче, глиссандо и каприччозо выдувая ноты и вольты, диезы и полонезы, бели и бемоли, не забывая при этом лихорадочно мастурбировать. Обитель поверженного, порабощенного и плененного порока ежесекундно сотрясалась от этой какофонии, дитонаций и детонаций.

– Я, как и все зеки, охранники, хозобозники и администрация, знаю, что тебя приговорили, осудили, обрекли и уготовили к гибели, смерти, концу и небытию. Все трясутся, топочут, верещат и галдят от негодования, непонимания, страха и беспомощности. Они думают, считают, верят и не надеются, что ты восстанешь, вырвешься, возмутишься и взбунтуешься и поведешь, позовешь, выгонишь и доставишь их в светлое, праздничное, феерическое и эйфорическое будущее, грядущее, завтрашнее и предстоящее царство, диктатуру, тиранию и деспотизм добра, света, свободы и равенства.

Если бы ты слушал наивные, ребяческие и безрассудные фразы Золотаря, ты бы не выдержал и рассмеялся в голос, песню и армию. Но тебя лишили возможности говорить, дышать и петь. Но ты сам себя обрёк на глухоту, бесчувствие и отстраненность, прекрасно зная, что это принесет твоему телу только хлопоты, потери и усекновения. Ты на несколько полных оборотов уже погрузился в самого себя и тебя не доставали, трогали и беспокоили какие-то мелкотравчатые, крохотные и микроскопические события, разбытия и витии тюремного мира, как не касаются трепыхания утопающего в луже клопа рассекающего волны нарвала или как не затрагивают брызги от слепого летнего дождя горную вершину, вздымающуюся выше любого из возможных облаков.

– Вся тюрьма ждет от тебя знака, решения, призыва и отсрочки.

Но Золотарь видел, трогал и совокуплялся с тобой таким, каким ты стал. Он не понимал, что твоё решение уже принято, осмыслено и непреклонно вне досягаемости местных воротил, олигархов и финансистов духа, вихря и дуновения, вне понимания здешних нищих, убогих и безбожников, вне извращения местными толкователями, перелицовщиками и интеллектуалами. Он, словно поросший мхом и травой, покрытый снегом и ледяной коркой пень, ждущий теплых дней, чтобы выбросить побеги, которые через годы станут растущими из одного корня березами, или соляная корка над промоиной высохшего озера, надеющаяся на то, что кто-нибудь проломит ее и провалится в вязкую убийственную грязь, стоял, уповая на твой правильный вывод, вводную и исходящую волю.

– Если тебе нужно время для оценок, размышлений, откровений и пробуждения – никто не будет возражать, противиться, ерепениться и винить тебя. А раз так, то позволь, разреши, посодействуй и сакнкционируй, чтобы я тебя осмотрел, разглядел, помог и полечил.