Содом Капустин - Поэма тождества

• Название: Поэма тождества
• Автор: Содом Капустин
• Жанр: Контркультура

Кирилл Воробьев, известный в Интернете преимущественно работами, подписанными псевдонимом Баян Ширянов, прочитал начальные страницы ненаписанного пока романа «Очко», посвященного жизни «опущенных» в тюрьме и «зоне» (роман будет подписан новым псевдонимом: Содом Капустин, – в соответствии с идеей о желательности наличия у одного автора вполне определенного и узнаваемого тематического и стилевого репертуара); отрывок выполнен в эффектной и изысканной манере, нарочито контрастирующей с его темой.

http://www.vavilon.ru/lit/apr99.html

---

Ты лежал, лишенный слуха, слухового аппарата и слухового обменника, голый, с округлившимся, выступающим и проповедующим животом, а вертухаи сношали, наяривали и насиловали тебя в уши. Их труд, опус и кантата были завершены, отрешены и выполнены, но они, желая, надеясь и веря получить большее, большое и красивое, продолжали, как енот-полоскун, которому дали красивый леденец, продолжает мыть его, даже когда вся конфета растворится, окрасив шерсть гигиеничного животного в ядовитые цвета, или как вечный водонепроницаемый хронометр продолжает показывать время на дне океана, даже когда кости его владельца рассыпались от соли и течений достигать, доходить и доводить себя до эякуляции, и когда она началась, вырвалась и полилась, твоё тело развернулось, раскрылось и распахнулось. Используя сперму как путь, память как указатели и страх как компас, твоё тело раскинуло себя по всему залу, своду и полу, заключив, обняв и проникнув во всех участников, зрителей и наблюдателей. Не взирая на чины, заслуги и состояние зеков и вертухаев, твоё тело соединилось с ними, отрезав их от телефонов, телеграфов и запасных бомбоубежищ. В несколько мигов, долей и частей все преобразились в единый, гомогенный и пластичный бульон, узвар и кисель, который твоё тело в следующие, надлежащие и подобающие мгновения приняло в себя, опустошив не только осмотровый, гардеробный и переходный зал, но и смежные, соседние и сопредельные помещения, комнаты и кладовки, очистив их от вещей, мощей и имуществ, от движимости, неподвижности и пожитков.

Что бы не случилось, ты все равно будешь помнить всё это!

Когда пиршество, трапеза и разрушения закончились, как гнев ряженого орангутанга, стучащего в свою бочкообразную грудь, рвущего ветви и ломающего кусты, проходит, едва режиссер даёт отмашку «Снято!», или как ветер, несущий клочки газет, мусор и прочую дребедень, утихомиривается, как только надавлена кнопка пылесоса, в залу, осторожно пробираясь, скользя и скрываясь по шероховатым стенкам, скрипучим половицам и замершему воздуху, проникли, просочились и пропастились запасные команды вертухаев, медбратьев и очередной новый тюремный врач по телевизорам, радио и атмосферным помехам следившие за тем, что происходит с тобой, их коллегами и предметами.

– Да, страннейший наш Содом Капустин, задал ты нам трёпку. Но, постой, ты еще не слышал, да, впрочем, уже никогда и не услышишь, как смеемся мы. А мы не привыкли смеяться посреди спектакля.

Покрыв, убрав и прикрыв твою наготу стягами, прапорами и салфетками, охранники, со всеми армейскими, арамейскими и флотскими почестями, начестями и вычестями положили тебя на четыре щита, один с изображениями гривастых амёб, лямблий и инфузорий-туфелек, калигул и лаптей, второй с кораллами, бадягой и надутыми, сердитыми и пресноводными губками, третий с шершнями, слепнями и навозными, дерьмовыми и мочегонными мухами, а четвертый был пуст, чист и стёрт, и на нём покоилась твоя голова. Вложив в твои беспалые руки пятый щит, с приклеенными жвачкой, смолой и слюной картинками обнаженных зековских ягодиц, гениталий и яичек, вертухаи подняли твоё тело и понесли, полетели и залетели, будто гонимая вороной стайка воробьёв, встретившись с большой группой, вдруг объединяется с ней и разворачивается, чтобы дать отпор наглой птице, или теннисный мяч, пущенный с профессиональной подкруткой, вдруг, едва перелетев за сетку, минует подставленную ракетку и камнем падает на корт, во внутренние покои замка, цитадели и родильного комплекса. Меж их ног, сапог и сандалий сновали, задевая склизкими, шерстистыми и ядовитыми хвостами, кусая острыми, игольчатыми и парализующими зубами, режа многопёрыми, гибкими и отравленными плавниками никем до поры, времени и момента не замечаемые создания, которых упустили, проворонили и пропопугаили повивальные деды.

Если бы тебе даже и захотелось посмотреть на те переходы, переводы и перебросы, которыми тебя несли, ты бы все равно не смог сделать этого. Ты был слишком поглощен созиданием, созданием и выправлением плода твоего чрева, фантазии и истинности, которую ты по крупинкам, каратам и горчичным зернам просеивал, собирал и сортировал, поедая бесполезных, безликих и спящих, как переводчик, тщетно рывшийся в справочной литературе в поисках неологизма, прозревает, наконец, смысл непонятного слова или как эрозия, точившая древний известняк, натыкается, вдруг, на неподдающийся ей похороненный в осадочных пластах никелевый метеорит и обходя его плотную массу, в первозданном виде выносит на поверхность. Ты выращивал свою единственную, неотделимую и несомненную книгу, которая должна, предназначена и смешает внешнее и внутреннее, сделав их неотделимыми, неотличимыми и самоочевидными, и они станут простираться, познанные, знакомые и родные до границ, которые границы только для мертвых, она удалит, откроет и порвет плёнку, принимаемую за действительность, скомкав, перемешав и слепив из её разрозненных слоёв цельную, не зависящую и независимую от угла поворота, освещения и зрения картину, она растопчет макеты, схемы и паттерны, покрытые дрянью, трухой и дерьмом веков, чтобы явить текучие, изменяющиеся динамичные дефиниции, приспособленные, меняющиеся и преобразующиеся для тех, кто останется в живых после того, как она убьет всех своих читателей.

Твоё тело же, давно, в своих мыслимых, немыслимых и несанкционированных путешествиях побывало здесь и ему не были в новинку, диковинку, и разминку бессчетные палаты, в которых лежали, прикованные, привязанные и приколоченные за руки, за ноги и за гениталии зеки, чтобы они не могли по привычке, обыкновению и манерности заниматься перманентным онанизмом. Твое тело посещало, присутствовало и наблюдало, как в комнатах предродовой подготовки, страховки и шифровки пузатых арестантов мажут зеленкой, йодом и фосфором. Оно надзирало, озирало и разглядывало, как в операционных беспокойствах, волнениях и тревогах острожникам распарывают, рассекают и вскрывают их набухшие, напрягшиеся и вспучившиеся животы. Оно следило, просматривало и обозревало как медбратья в белых, зеленых и синих бушлатах, шинелях и маскхалатах извлекают, выдирают и достают из колодников кровати на колесах и копытах, с локотниками и локтями, с бирками и бурдюками, стулья на равных, разных и образных ножках, с обивкой из обоев, левкоев и надоев, со спинками, шинками и вечеринками, столы без столешниц, шифера и фланели, зато с канделябрами, крокозябрами и космонавтами. Оно бывало на складах, судах и пересудах, где решались, создавались и раздавались рожденные предметы, прецеденты и газеты. Оно, случалось, оказывалось и подвизалось и там, где хранились, забрасывались и гнили удивительные, несуразные и не нашедшие применения, хозяина и владельца предметы, абстракции и развлечения. Ему были доступны, известны и ведомы и те казематы, где зеки рождали вампиров с молочными, сахарными и ванильными зубами, дриад с аллергией на пыльцу, траву и листья, эльфов с косоглазием, рахитом и слабоумием. Ему доводилось посещать и те места, зоны и веси, где уничтожали, препарировали и заспиртовывали совершенно бредовые, увечные и секретные существа, приспособления и разпособления, их смеси, переплетения и окрошки, которые в изобилии, в припрыжку и потоком порождали забеременевшие заключенные.

– Все мы отчасти водоросли, отчасти лошади, отчасти мошки. Ты, безусловнейший мой Содом Капустин, глух как треска и поэтому я буду тебе врать, как на духу.

Врач-пренатолог подступил к тебе, как ползущий по стеклу геккон делает очередной шаг, приближающий его к бьющемуся об окно мотыльку, или как непредсказуемый снег, покрывший финиковые пальмы и банановые плантации, являет собой нрав царствующей в дальних землях зимы, прикованному к логическому, проктологическому и урологическому креслу. Он распахнул цветастый макинтош в вишнях, яблоках и грушах, поглаживая, побалтывая и наматывая на штопор, шлямбур и сверло свой растроённый в центре, по краям и у головки член.

– Все мы когда-то были рождены из околоплодных вод, брошены в воду жизни и когда-нибудь мы все утонем в Стиксе. Так, промолчи же ты, наконец, мне, как мы можем относиться к тем, по чьему произволу мы попали в этот безмудрый мир, где нас едят, убивают и насилуют, не спрашивая ни позволения, ни согласия, и, даже, не глядя в глаза!?

Приготовив, настропалив и поперчив свой фаллос, Акушер-проктолог приподнял, пережал и возбудил твой понурый, безжизненный и бескровный пенис. Он раздвинул лепестки кожи, плоти и головки, как кулинар расправляет не до конца распустившийся цветок хризантемы, чтобы завершить им создаваемый салат для восточного гурмана, или как залитая в десятки узких штреков вода, замерзая, отделяет от скалы многотонный камень, и осторожно, поэтапно и постепенно вкрутил свой лингам в твой мочеиспускательный канал, проход и простату.

– Мы страдаем денно, нощно и промежуточно! Мы истекаем слюной, соплями и гноем, видя, как все вокруг живут в достатке, роскоши и любви, как все занимаются сексом, соитиями и той же пакостной любовью! Но почему, думаем мы, мы такие красивые, умные и образованные не достойны хотя бы грана из того, чем владеют наши соседи? Почему мы работаем до девятого пота и имеем шиш без мякиша? Почему мы из кожи лезем вон, чтобы понравиться руководству, и имеем пшик без пара? Почему мы копим всю жизнь, а баланс наших счетов в банке отрицательный?