Владимир Костицын - «Мое утраченное счастье…» Воспоминания, дневники

• Название: «Мое утраченное счастье…» Воспоминания, дневники
• Автор: Владимир Костицын
• Жанр: Прочая документальная литература
• Год: 2017
• ISBN: 978-5-4448-0853-5

Владимир Александрович Костицын (1883–1963) – человек уникальной биографии. Большевик в 1904–1914 гг., руководитель университетской боевой дружины, едва не расстрелянный на Пресне после Декабрьского восстания 1905 г., он отсидел полтора года в «Крестах». Потом жил в Париже, где продолжил образование в Сорбонне, близко общался с Лениным, приглашавшим его войти в состав ЦК. В 1917 г. был комиссаром Временного правительства на Юго-Западном фронте и лично арестовал Деникина, а в дни Октябрьского переворота участвовал в подавлении большевистского восстания в Виннице. Позднее был профессором МГУ, членом Государственного ученого совета, директором Геофизического института. В 1928 г. уехал в Париж, откуда не вернулся. Работая во Франции, стал одним из создателей математической биологии. В день вторжения немцев в СССР был арестован и девять месяцев просидел в Компьенском лагере, а после освобождения включился в движение Сопротивления. В своих воспоминаниях и дневниках он пишет о различных эпизодах своей богатой событиями жизни.

---

Чтобы понять взаимоотношения в институте, нужно обратиться далеко назад. У Лейста была дочь, на которой женился Александр Афиногенович Сперанский, бывший в то время (1904–1905 гг.) оставленным при университете. Лейст предпринял целую кампанию для того, чтобы очистить путь Сперанскому: выгнали приват-доцента Брошадта, поставили в невозможные условия оставленных при университете Бастамова, Ханевского, Пришлецова и Бончковского, которые все были моложе Сперанского, но могли его обогнать. Им было запрещено пользоваться библиотекой института, а чтобы они не засиживались в лабораториях, клозеты были заперты, и ключи имелись только у Лейста и Сперанского. В саду института дежурил сторож, который сейчас же доносил Лейсту, если кто-нибудь позволял себе «сделать пи-пи» в саду. Отсюда – скандалы. Когда Сперанский защитил магистерскую диссертацию, Лейст провел через министерство новую должность профессора и назначение на эту должность Сперанского вопреки уставу. Только после этого четырем молодым геофизикам была предоставлена возможность сдать магистерские экзамены. Естественно, что, когда после революции все они, по декрету Покровского, стали профессорами, они постарались выместить Сперанскому все свои страдания.[359]

Надо вернуться к условиям нашего существования. С точки зрения питания мы были сравнительно обеспечены благодаря академическому пайку и выдачам натурой в Коммунистическом университете, где, постояв час в очереди, я был очень рад получить фунт хлеба (там он был съедобным). В академическом пайке часто мясо заменяли селедками, масло – ими же, сахар – ими же. И притом в селедках оказывались очень прыткие личинки – «прыгунки», как их называли приказчики при выдаче. Как только мешок приносили домой и открывали, пол покрывался сотнями этих прыгающих личинок. Один раз я наловил изрядное количество их в два пакета и отправил: один – наркомздраву Семашко, другой – Покровскому.

Самое тяжелое было отсутствие топлива и невозможность его купить. Складывая вместе все содержания, которые где-либо получал, я не мог бы купить даже четверти сажени дров на черном рынке, а выдачи отсутствовали. Я обратился к Покровскому: ответа не было, но управляющий делами ГУС Петр Петрович Дехтерев, очень славный человек, сказал мне: «Не ждите ответа: он считает такие заявления проявлением антисоветских настроений; а вот я достану вам ордер из хозяйственного отдела Наркомпроса». Он сдержал свое слово: я получил ордер на сажень дров. Но, чтобы осуществить его, предстояло проделать целое путешествие на склад за Симонов монастырь на берегу Москвы-реки.

Требовалось выйти часа в три ночи с тем, чтобы поймать ломовиков на Таганской площади и договориться с ними – и не за деньги, а за продукты. Усевшись в сани, продолжить путешествие до склада и там ждать, пока его заведующий соблаговолит придти и отпустить дрова. За это также нужно было дать ему продукты, и тогда была надежда получить не сажень, а больше. Я проделал эту программу с полным успехом, и так как я, по твоей терминологии, – «Ротшильд младший», то к трем часам дня вернулся домой замерзший и усталый, но с двумя саженями дров. Мы сложили их стенкой у себя в комнате, так как никаких других мест для хранения не было: даже палка не пролежала бы в коридоре и пяти минут; так этот вопрос был разрешен. Мы смотрели на дрова любовно, а все, приходившие, – с завистью. Пила была тут же, и я работал ею с большим успехом.

Твоя жизнь проходила под знаком болезни. Ревматизмы принудили тебя оставить начавшуюся было работу на факультете общественных наук. Трамот был ликвидирован. Приходилось ожидать улучшения здоровья и общего улучшения для того, чтобы предпринять выполнение новой программы: мы решили, что с осени следующего, 1921 года ты начнешь биологическую подготовку на физико-математическом факультете. Я советовал тебе начать ее немедленно, самой, с тем, чтобы потом было легче выполнять учебный план, но из этого ничего не вышло: болезнь и семья не давали возможности заняться делом.

Катя и Сережа продолжали рассматривать тебя как заместительницу матери. Ты и была для них матерью, как и для Ивана Григорьевича, который очень нуждался в уходе, заботе и ласке. Из Трамота он также ушел и даже на очень высокий пост: Красин, наркомвнешторг, предложил ему – по рекомендации старого боевика Валерьяна Ивановича Богомолова («Чёрта») – пост начальника управления внешней торговли.[360] Иван Григорьевич принялся за дело ревностно и честно, но ему было очень трудно понять, по всем его привычкам и опыту, политику внешней торговли: в каждом деле он рассматривал выгодность и только выгодность его в данный момент, не усматривая связи с промышленными перспективами советского государства. Иван Григорьевич понял трудность своего положения очень быстро, переговорил с Красиным и был назначен на более спокойную должность консультанта, где его работа и опыт были действительно полезны.[361]

Мне кажется, что уже этой зимой мы получили предупреждение о состоянии твоего сердца, если не ошибаюсь – от профессора Димитрия Димитриевича Плетнева, которого я пригласил к тебе. В Москве он считался первым специалистом по этим болезням и гениальным как диагност. Мы с тобой выходили в театры, но не так часто, как в предыдущем году. Моя занятость стала подавляющей, и мне было очень трудно найти время, а иногда – и силы, чтобы пойти в театр. Ты выходила часто, но не со мной, а с Иваном Григорьевичем или со знакомыми.

С тобой мы побывали в Камерном театре на «Принцессе Брамбилле» – драматической переделке рассказа Гофмана,[362] которого я всегда любил и люблю. Ты пошла на эту пьесу без особенной охоты. Очень хорошо помню, что спектакль открылся вводной лекцией Новицкого, который в вопросах искусства показал себя скорее идеалистом, чем марксистом. Он правильно указал, что в рассказе Гофмана речь идет о сущности искусства, но не понял идеалистического оттенка в трактовке Гофманом этого вопроса. После двадцати минут скуки занавес открылся, и начался сумбур. Если еще можно было понять первый акт, где Джильо Фава мелодекламирует и получает нагоняй и урок реализма, то потом начался круговорот лиц, масок, процессий, с переменами костюмов, делавшими действующих лиц неузнаваемыми. Если я, читавший – и не раз – Гофмана, не понимал, что делается на сцене, то для тебя этот хаос был утомителен и скучен. Радости нам этот спектакль не дал.

В студии Художественного театра, которая пришла на смену театра Незлобина,[363] мы видели пьесу «Дело»[364] – вторую из трилогии Сухово-Кобылина. Эта постановка была замечательна, и каждый актер был на месте: особенно хорош М. А. Чехов (племянник писателя), игравший роль Муромцева. Как характеристика старого режима пьеса реакционера-крепостника Сухово-Кобылина была убийственна. Спектакль совершенно захватил нас, и мы вернулись домой глубоко взволнованными. Когда же прочли пьесу, то увидели, что авторская трактовка еще резче, чем та, которую мы видели; может быть, этого требовал художественный такт.

В самом Художественном театре мы повидали пьесу «Дни Турбиных»[365] (роман Булгакова называется «Белая гвардия») из только что законченной гражданской войны, которую обыкновенное русское семейство переживает в Киеве. Проходит смена режимов: гетман, Петлюра, советская власть. Все члены семейства связаны с белыми и носят в себе «белую идею», которая ведет к разным компромиссам и, наконец, заводит в тупик. Наступает момент, когда уцелевшие, как и их окружение, счастливы, что приходит советская власть. Хорошо в постановке было то, что персонажи, за немногими исключениями, показаны вовсе не «белобандитами», а обыкновенными русскими людьми. Хотя меня, при моем педантизме, неприятно поразило полное несходство картинного сценического гетмана Скоропадского[366] с тем невзрачным генералом, которого я много раз встречал в ставке Юго-Западного фронта, – спектакль давал впечатление полной подлинности и взволновал зрителей.

Мы с тобой присутствовали также на первом выступлении Айседоры Дункан в Большом театре.[367] У меня в памяти было о ней чудесное воспоминание, как я видел ее в Париже за десять лет до этого в Trocadéro и Châtelet.[368] В Trocadéro я видел ее в «Орфее» Глюка,[369] где она выступала в сопровождении своих учениц и приемной дочери Lise Duncan.[370] Айседора еще не пополнела, и каждая поза, которую она принимала, была естественна и прекрасна. Музыка Глюка, очень приспособленная для танцев, точно согласовывается с движениями и содержанием оперы. Я ушел, глубоко потрясенный.

В Châtelet Айседора танцевала «Ифигению в Авлиде», тоже Глюка.[371] Я очень люблю увертюру этой оперы, как и всю ее. Наилучшее описание действия увертюры дано Гофманом («Кавалер Глюк»), и мне приходилось, слушая оркестр, прослеживать по Гофману развитие сюжета. Это изумительно, и вот к такой музыке на сцене прибавилась группа замечательных танцовщиц во главе с Айседорой. Впечатление, произведенное на публику, было совершенно исключительным. И тут кому-то пришло в голову потребовать на бис «Похоронный марш» Шопена; весь театр грохотал, поддерживая такое пожелание. Айседора Дункан вышла и сказала: «Не требуйте этого от меня: каждый раз, как я танцую его, со мной происходит несчастье». Но публика продолжала кричать: «Marche funèbre!»,[372] «Не будьте суеверны!», «Мы – в двадцатом веке!» Наконец, Айседора вышла, оркестр заиграл «Похоронный марш», и она станцевала, а на следующий день погибли ее дети:[373] автомобиль, в котором они находились, скатился в Сену.