Владимир Костицын - «Мое утраченное счастье…» Воспоминания, дневники

• Название: «Мое утраченное счастье…» Воспоминания, дневники
• Автор: Владимир Костицын
• Жанр: Прочая документальная литература
• Год: 2017
• ISBN: 978-5-4448-0853-5

Владимир Александрович Костицын (1883–1963) – человек уникальной биографии. Большевик в 1904–1914 гг., руководитель университетской боевой дружины, едва не расстрелянный на Пресне после Декабрьского восстания 1905 г., он отсидел полтора года в «Крестах». Потом жил в Париже, где продолжил образование в Сорбонне, близко общался с Лениным, приглашавшим его войти в состав ЦК. В 1917 г. был комиссаром Временного правительства на Юго-Западном фронте и лично арестовал Деникина, а в дни Октябрьского переворота участвовал в подавлении большевистского восстания в Виннице. Позднее был профессором МГУ, членом Государственного ученого совета, директором Геофизического института. В 1928 г. уехал в Париж, откуда не вернулся. Работая во Франции, стал одним из создателей математической биологии. В день вторжения немцев в СССР был арестован и девять месяцев просидел в Компьенском лагере, а после освобождения включился в движение Сопротивления. В своих воспоминаниях и дневниках он пишет о различных эпизодах своей богатой событиями жизни.

---

По математике в качестве руководящего органа был намечен «Математический сборник»,[391] выпускавшийся Московским математическим обществом, а для Украины – «Журнал Харьковского математического общества». Помимо этого, в изданиях Академии наук давалось большое место для математических работ. Вопрос, казалось бы, бесспорный, но встало препятствие: обложка. Московское математическое общество требовало, чтобы на обложке стояло: «Математический сборник, издающийся Московским математическим обществом». На это Госиздат и Главнаука, которые и отпускали средства, отвечали, что издатели – они и нужно ставить: «издающийся Главнаукой и Госиздатом». [На вопрос: ] «А где же мы?» – добавка: «При редакционном участии Московского математического общества». К этому решению пришли после очень долгих переговоров: сначала я убеждал Егорова; потом мы оба уговаривали Млодзеевского, что было не легко; потом трое вели переговоры со Шмидтом.

Появлялись неожиданные затруднения: будет ли стоять [лозунг] «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!»? Наводили справки: оказывается, не будет. Самым крупным препятствием стало обязательное резюме статей на иностранных языках и на одном из иностранных языков для русских статей. «Как? – подскочил Болеслав Корнелиевич. – Вы хотите заставить нас печатать иностранные статьи? А у нас в уставе…» Мы отвечали: «Это – постановление, общее для всех журналов». Понадобилось этот вопрос поставить перед обществом, и я, к моему удивлению, одержал победу над Млодзеевским. Очень курьезно, что сейчас в СССР официально восторжествовала точка зрения, обратная тому, что мы проводили в 1921 году. Надеюсь, что ненадолго: ни одной стране не бывает полезно вариться в собственном соку.

Для астрономии было принято иное решение. Пулковская обсерватория и другие крупные астрономические учреждения сохраняли свои публикации, но был создан «Астрономический журнал»,[392] дабы печатать мемуары,[393] не связанные с наблюдательской работой. Для геофизики было принято аналогичное постановление, но Главная геофизическая обсерватория не пожелала придавать своему органу узковедомственный характер и назвала его «Геофизический журнал». Для тех дисциплин, где существовали учреждения или деятели особенно нахрапистые, приходилось принимать меры ограждения овец от волков. Так было в физике, где волком являлся Архангельский. Таким образом, чередуя уговоры, увещания, иногда нажим, удалось теоретически создать сеть. Я говорю теоретически, потому что должно было пройти еще значительное время, около года, прежде чем принятые решения начали осуществляться, и мы реально увидели первые книжки научных журналов.

К этому же времени относится одно любопытное дело. Астрономы ввели меня в Московское общество любителей астрономии,[394] и очень скоро я оказался членом его правления. Общество было того же типа, как Французское астрономическое общество, то есть объединяло серьезных научных работников с любителями, иногда – очень невежественными, но большими энтузиастами. Среди этих последних оказался личный шофер Дзержинского.[395] Его ввел в общество один молодой студент Волохов, который работал некоторое время в Чека и распропагандировал там в астрономическом направлении нескольких работников. Этот шофер подал по начальству записку с просьбой назначить его директором Московской обсерватории. Записка с сопроводительной бумагой поехала в Совнарком, откуда была передана в Наркомпрос, оттуда попала в Главнауку, и там Покровский передал ее Гливенко, а он – своему помощнику Иванцову (тому самому). Тот усмехнулся, потер руки и назначил комиссию из Блажко, Казакова, Бастамова, Пришлецова, Михайлова, меня и самого кандидата.

Велик был испуг директора обсерватории Блажко, когда он узнал, какой кандидат добивается его места. Велик был испуг на обсерватории: шофер самого Дзержинского. Ветер паники подул и в Обществе любителей астрономии. Это дело потребовало ряд заседаний. Все старались убедить шофера, что он не годится в директора, но тот победоносно отражал все словесные атаки. «Скажите, – говорил шофер, – что легче: быть директором обсерватории или народным комиссаром по морским делам? А кто был комиссаром? Такой же матрос, как и я. И уж ручаюсь вам, что товарищ Дыбенко глупее меня и морское дело знает хуже, чем я – астрономию. Если мне понадобится консультация, чего лучше: вот мои консультанты (тут правой рукой он обнимал Блажко, а левой – Казакова): и компетентные, и честные, а захотят саботировать – Чека за мной». При этих словах оба консультанта зеленели.

Несколько раз я предлагал комиссии голосовать вопрос, который был совершенно ясен. И, странное дело, члены комиссии, которые в частных разговорах были со мной совершенно согласны, от голосования отказывались, так как вопрос-де еще недостаточно освещен. Тогда я пошел к Покровскому и через него, не говоря ему, в чем дело, получил свидание с Менжинским. Когда я описал ему всю эту картину, Вячеслав Рудольфович хохотал до упаду и обещал воздействовать на шофера. Так вдруг, за отсутствием кандидата, деятельность комиссии прекратилась.[396]

Теперь перенесемся в первые месяцы 1921 года. Произошли две смерти. Умер Л. К. Лахтин,[397] и исчезновение его прошло как-то незамеченным. Похоронили тихо, без помпы, без речей и при отсутствии большинства его коллег.

Другое дело – с Николаем Егоровичем Жуковским. С научной точки зрения он был, конечно, крупной фигурой, но не настолько, как хотят его представить: круг интересов очень узок, но в этом узком кругу Жуковский был хозяином. Его называют отцом русской авиации: это не совсем справедливо по отношению к адмиралу Можайскому, который осуществил первый летающий аппарат в 1882 году. Первое сообщение Николая Егоровича на авиационные темы имело место в 1903 году на одном из внеочередных заседаний Московского математического общества. Я помню хорошо на доске его чертежи, изображавшие схематизированные крылья, со стрелками, означавшими действующие силы, и с указанием на роль мотора; был дан подсчет количества лошадиных сил на единицу веса для существующих моторов, и Николай Егорович прибавил, что, собственно, уже сейчас такой аппарат возможен: он и был осуществлен братьями Райт именно в 1903 году. Что же касается до теоретических построений в том виде, как Жуковский рассказывал их, то они не являлись новостью и в литературе по авиации можно указать много его предшественников, иногда – за несколько десятков лет до него; я считаю работы Чаплыгина, во всех отношениях, гораздо более замечательными.

Николай Егорович привлекал своей изумительной наивностью, простодушием, приветливостью: в нем было что-то детское. Он был совершенно неспособен к интригам и, вместе с тем, очень законопослушен: не понимал, как можно идти против правительства. Когда в 1904 году я был довольно серьезно ранен во время манифестации 6 декабря на Страстной площади, Жуковский был чрезвычайно возмущен моим поведением. Точно так же он возмущался моим поведением в октябре 1917 года, когда я исполнил свой долг военного комиссара Временного правительства; и это – вовсе не по сочувствию его к советской власти, но потому, что она в то время уже была властью. Иначе говоря, Жуковский весьма последовательно стоял на точке зрения апостола Павла.[398] Никакого подслуживания, подлизывания; просто дух борьбы был ему совершенно чужд. О рассеянности его ходило очень много анекдотов. Хотя мне приходилось встречаться с ним довольно часто, особенной рассеянности не замечал. Один только раз, когда я был студентом второго курса, Жуковский начал читать нам лекцию, предназначенную для третьего курса, и дочитал бы до конца, если бы мы не остановили его. Как оппонент на защите диссертаций он не терпел, когда ему противоречили, и отвечал так, как ответил Штернбергу, не признавшему правильности возражений Жуковского: «Нет уж, позвольте, Павел Карлович, если я говорю вам, что это так, то это действительно так».

В университетском ежегоднике Николай Егорович значился долгое время бессемейным, как вдруг около него появились взрослые дети: молодой человек, ничем себя не проявлявший, и дочь Леночка – очаровательное существо, сразу взявшее отца под надзор и обладавшее вполне определенной личностью. Она не только взяла в руки хозяйство, но и всю научную и деловую деятельность Николая Егоровича, навела твердый порядок, всем занималась, следила за ходом его исследований, за его учениками. Леночка была красива и добра; очень скоро она вышла замуж за летчика Юрьева, ныне – академика, и умерла незадолго до смерти Николая Егоровича. Это был для него тяжелый удар, после которого он стал быстро слабеть. Последний его выход в Математическое общество имел место в день, когда я докладывал одну мою работу по интегральным уравнениям, а Николай Егорович не любил их. «Тут бы можно было использовать дифференциальные уравнения», – сказал он. Именно в этом физическом вопросе такое упрощение было как раз невозможно. Через несколько дней после этого я побывал у него, чтобы получить его подпись под проектом (вторым) учреждения Научно-исследовательского института математики и механики. Николай Егорович был чрезвычайно слаб, но подпись дал.