Анатолий Жариков - Завтра будет вчера. Лирические стихотворения

• Название: Завтра будет вчера. Лирические стихотворения
• Автор: Анатолий Жариков
• Жанр: Поэзия

Иногда это вопросы риторические, словно ребёнок смотрит мир прозрачными, светлыми глазами: Божий день. Оса в конверте. Кто живёт на этом свете? Чаще – это нелёгкие, болезненные вопросы: А если там, в аду или раю, ещё раз умереть, куда я попаду? Лирический герой не приходит к определённым выводам: Не торопись, возьми и взвесь на каменной реснице Будды и жизнь, как будто она есть, и смерть, как будто она будет. Поиски продолжаются. А значит, продолжаемся и мы.

---

«Вот и вечер кроваво-розный…»

Вот и вечер кроваво-розный,
не оставил ни дыма, ни света.
Храм разрушен. Камни разбросаны
По участку соседа.

Всё по осени посчитали,
взвесили, сказали итоги.…
В вашем небе жабы летают,
в нашем хлеве живут носороги.

«С утра понос, в обед донос, на ужин – диарея…»

…И смертные не могут пасть столь низко.

Геннадий Кононов

С утра понос, в обед донос, на ужин – диарея,
кровит ноздря, под глазом кто-то сдох.
На пересылках долго не болеют
и каждый – бог!

Под баком с нечистью с печальным псом он знался,
делились манной, выли за святых,
и плакал, когда били, улыбался,
когда смеялись: «Бард и божий псих…»

Он бог един, другие боги смертны,
но, к сожаленью, неба день истёк.
Никто не слышал, выл паскудный ветер,
как знаки Морзе подавал Владивосток.

Ухо Ван Гога

Когда ему (уху) в глаз
попало семя яблока,
оно (ухо) начало прорастать
корнями и разделять полушарие
мозга ещё на две половинки.
Тогда Ван Гог отрезал его (ухо),
бросил в мусорный бак
и сказал ему: «Я изгоняю тебя,
теперь ты живи само,
слушай звон монет, которые
бросают нищему музыканту и
обоняй запахи грязных костей,
которые собаки вылавливают на помойках».

«Осень срезала гонор, и парки дрочат кудель…»

Осень срезала гонор, и парки дрочат кудель,
осень вся, до ступней, в мандраже паутинном.
Жизнь профукал, как пьяный начальник артель,
распишись под стеной, как Ван Гог под картиной.

В небе сору сгорающего в пол-лица,
звездочётам работы – расплавится разум.
Надо б вычислить сразу созвездье Стрельца,
чтоб потом, когда сплюнет Земля, не промазать.

«Ты смеялась над жизнью…»

Ты смеялась над жизнью,
как ветер над голым полем,
зажигалась, до ночи сгорала дотла.
Не плевала в затылок отчизне…
Ты и смерть приняла,
как таблетку от боли.

Скоро спалится солнца желток,
скоро кура снесётся опять.
Ползатяжки, граничный глоток…
Научусь каждый день умирать.

«Моргнёшь – и зарастёт окно…»

Моргнёшь – и зарастёт окно
цветами, бабочками, пылью.
День повторится лишь в кино,
но всё равно Чапай не выплывет.

Куда ж нам плыть?.. – Не знал поэт,
на вдохе не закончив строчку.
Но помнит о весенних почках
осенний неподвижный бред.

Листва замыслила побег,
дождаться бы промозглой ночи.
Проникнет в плоть хрустальный снег
и улетит душа из рощи.

«Сойка прилетает под окно…»

Сойка прилетает под окно
посмотреть сквозь мутное стекло.
У меня есть жёлтое зерно
для пернатых, фей и НЛО.

Для небритых особей – горилка,
для уставших – мягкая подстилка.
А для той, с которой я на «ты»,
поливаю белые цветы.

Ночные бабочки

Штопор, штрафная рота,
выживи или умри.
Как на фашистские дзоты,
падают на фонари.

«Ноябрь, нетрезвый запах листьев…»

Ноябрь, нетрезвый запах листьев,
оптимистический исход,
дороги заметает лисья
позёмка, кончен год.

Деревьев кости посветлели,
как под рентгеном, ночь бела,
и время вздрагивает еле,
как между рамами пчела.

До волчьих нор пейзаж зачитан,
явись, израненный Ван Гог.
Твой путь запутанный и чистый
направит бог.

«Я жил на задворках…»

Я жил на задворках
империи грустной,
курил Беломор
и пил за искусство.

Мне по фигу Сталин,
не снится мне Ленин,
и песни иные
поют поколенья.

И я подпеваю
из новой посуды
за то уже было,
за то ещё – будет.

«Бог – это имя…»

Бог – это имя.
Отчество и фамилия
убивают Бога.

Бог – это безумие.
Сознание убивает Бога.

Бог – это мера.
Творчество убивает Бога.

Бог – это сомнение.
Вера убивает Бога.

Бог – это пустота.
Жизнь убивает Бога.

«Двуедино: башмаки и путь…»

Двуедино: башмаки и путь,
женская раздвоенная грудь,
свет и тень на старческом лице
и начало нового в конце.

«Ты богат, потому что нищ…»

Ты богат, потому что нищ,
я блажен, потому что пьян.
Мир без бога, сказал Ницше,
мир во зле, сказал Иоанн.

Говорили: мир – красота,
говорили: мир – суета.
А предвечный, кто хлеб суть и соль,
прошептал на горе: мир есть сон.

Омар Хайам. Игра

Площадка ровная, мяч кругл,
забава сердцу, тренаж для ног и рук.
Начала и концы, игрок и зритель —
в руке невидимой, швырнувшей мяч в игру.

«Принимайте правила игры…»

Принимайте правила игры
улицы, опущенного мира,
надписи в общественном сортире,
словно в Конституции, стары.

Приняты данайские дары,
где вы, древние уроки Трои?..
Словно Конституция страны,
жизнь пуста, смерть похорон не стоит.

«Откройте бутылку и пейте…»

Откройте бутылку и пейте
за смерть, за стихи, за отчизну.
Возможно, что там, после смерти,
не помнят стихи о жизни.

Иов

Он молился, ни братьям, ни богу не нужен,
черви плавали в теле, гноились глазницы,
долгий старческий век ожиданьем простужен,
только мухи к нему прилетали, как птицы.

Он страдал и страданьями не был унижен,
и, казалось, лицом становился светлее,
и горела свечою сердечная ниша,
будто он истекал не гноем – елеем.

Он молился, ни братьям не нужен, ни богу,
нищей плотью и костью навек искажённый…
Годы шли, приходили иные эпохи,
только глаз видел дальше, как небо, бездонный.

«В грозовой темноте звёздный крест…»

В грозовой темноте звёздный крест,
кто-то снялся, свалился, воскрес.
Крест, проклятьем ли, взглядом, забит
в пуп Вселенной… Пускай поболит.

«Разобьём на мусор стеклотару…»

Разобьём на мусор стеклотару,
выпустим на волю тараканов,
мы, вчерашние бомжи и странники,
мы, философы гранёного стакана.

Вечен пир, болезнь ушла за море,
смех и смерть, столбняк и анекдоты,
напиши на зассаном заборе:
кто-то жил здесь и любил кого-то.

Не засни в степи или в дороге,
пробуждайся завтра на рассвете.
Нашу водку допивают боги,
наши песни доедают дети.

«Вечер как вечер, уходим в ночь…»

Вечер как вечер, уходим в ночь.
Тихо. Бессмертно.
Каждому синьки и света сколь хошь,
на каждого метка.

Булькает время, крови исток
вскоре иссякнет,
гоп – в подворотне, в постели – стоп,
скучно и всяко.

Смерть человеков, как чудо, проста,
ни взяток, ни пошлин,
мы воскресаем совсем не с креста,
смешно и пошло.

«Наши души уже не вернёшь…»

Наши души уже не вернёшь,
наши язвы золой не излечишь,
всё, что было, прожёвано, что ж,
есть, Горацио, бренные вещи.

Если шпага змеится, укол
не замедлит прошить портьеру.
Мир безмерно заврался и гол,
равнодушно стой у барьера.

Сентябрь. Симфония

Холодная страна.
 Бах. Гёте. Ницше.
Симфония листвы.
Рапсодия опят.
Симфония листвы.
Песок. Вода. Мышь. И
на скамейке спят.

«Весел майский, грустен осенний дождь…»

Весел майский, грустен осенний дождь,
летний скучен, а зимний спит,
нарисуй на уставшей бумаге дрожь,
а на хлеба корку намажь спирт.

Время голоса не подаёт
и его по лицам не различить,
ветер степь от сугроба к сугробу шьёт,
как историю жизни врачи.

Всё равно, чем набьётся дырявый рот,
тёмный дождь исказит черты.
Старый лодочник умер, иди вброд
до весёлой рассветной звезды.

«Пылью закрылась от нищих дорога…»

Пылью закрылась от нищих дорога,
падают листья на воду, убого
выглядит в камне и золоте церковь,
напоминая о боге и смерти.

Красная нить истекает сюжетом
дня, и провинциального лета
запахи, небо и та же дорога
напоминают о жизни и боге.

«Долбанул копытом по забору…»

Долбанул копытом по забору
тягловый седой пегас,
как река впадает в сине море,
день поднялся в небо и угас.

Заискрилась ночь, как поддувало,
и зависла, тёмная, в себе,
золотая тучка ночевала
этой ночью не в моей избе.

Не иссяк источник Иппоклена,
старый бог к забвению приник,
зоб полощет золотом портвейна;
спит неразговорчивый тростник.

«Не надо никуда уходить…»