Анатолий Жариков - Завтра будет вчера. Лирические стихотворения

• Название: Завтра будет вчера. Лирические стихотворения
• Автор: Анатолий Жариков
• Жанр: Поэзия

Иногда это вопросы риторические, словно ребёнок смотрит мир прозрачными, светлыми глазами: Божий день. Оса в конверте. Кто живёт на этом свете? Чаще – это нелёгкие, болезненные вопросы: А если там, в аду или раю, ещё раз умереть, куда я попаду? Лирический герой не приходит к определённым выводам: Не торопись, возьми и взвесь на каменной реснице Будды и жизнь, как будто она есть, и смерть, как будто она будет. Поиски продолжаются. А значит, продолжаемся и мы.

---

«Не надо никуда уходить…»

Не надо никуда уходить,
завтра выпадет дождь и появится солнце,
чтобы нам окончательно заблудить-
ся, достаточно высадить сосны,
зажечь день, погасить свечу
и в оставшейся музыке незаметно
различить в каждом слове чу-
до жизни и улыбку смерти.

«Жизнь беспредметна и убога…»

Жизнь беспредметна и убога
без смерти, женщины и бога.

«Наш подъезд обворован, обгажен, на надписи смел …»

Наш подъезд обворован, обгажен, на надписи смел —
губная помада, резина, дыхание тел.
На десять семей с задрипанным псом пищевод,
под сеткою солнце едва золотит небосвод.

По сорным ступеням с уклоном налево подъём,
мы жизни не чуем, но всё-таки мило живём.
Мы валим на бога, на мать его срам и грехи.
Но бог не ворует, не любит, не пишет стихи…

«Смерть приберёт, не закрывая книги…»

Смерть приберёт, не закрывая книги,
листы исчёрканы и меты на полях.
 Чудак надеется до финишного мига…
Смени бельё и на постельку ляг.

Тебя обмоют, так ты не купался,
тебя побреют, так ты не сверкал
Не отражает жизни плоть зеркал;
элементарный финиш, доктор Ватсон.

«Разве помнит гусеница крылья?..»

Разве помнит гусеница крылья?

«Летом на окне снежинка…»

Летом на окне снежинка,
а зимой – листок.
Небо облаком зашито
вдоль и поперёк.

Мы ещё не проиграли,
и цветёт трава.
Тёплый вечер, трали-вали,
тихие слова.

Слёзы уксуса и мёда,
сладкая слюна.
Сердце воет на погоду,
рваная струна.

«Смертна роса на цветах полевых…»

Смертна роса на цветах полевых,
крест покосился и надпись стёрта…
Если не можем любить живых,
то на хрена любовь наша мёртвым?

«Нам оставил век одни загадки…»

Нам оставил век одни загадки,
как в косую линию тетрадки,
громкие предательство и подвиг
и плевки на них героев поздних.
И от воздуха свободы охреневши,
тупо тычут в нас, осиротевших,
вроде как на воздухе распятые,
указательные близнецы и братья.

«В строчке то Пушкин, то бог…»

В строчке то Пушкин, то бог,
выбей на улицу дверь,
кто-то лукаво помог
сделать игрушкой дуэль.

Видится издалека
медленной пули полёт
и ни ладошку, ни как
время не разорвёт.

«Пли!» – как истории блин,
пахнет дерьмом нафталин.
Боже, как неповторим
ангельский смех Натали.

«Живём по времени Дали…»

Живём по времени Дали,
квадратные гудят нули,
рот закрывает наши уши,
беременны тоскою души.
 Возьми вина и булку хлеба
и напиши звезду и небо.

«Сделай ковчег в триста локтей, Ной…»

Сделай ковчег в триста локтей, Ной,
и отнесёт вода его к Арарату,
люди уснули крепким земным сном,
светлую веру и тёмную веру утратив.
И закрылись источники, и перестал дождь,
влага высокая снова в реки спустилась,
в чистых сердцах поселится новая ложь,
ветку зелёную в клюве несёт птица.

«Всего не перепробуешь, но есть…»

Всего не перепробуешь, но есть
все вина предержащий градус.
Реальность эту надобно прочесть,
не различая боль и радость.

Глухой – твой брат и поводырь – слепой,
раскачивай плечом ларёк вокзальный.
Мир тоже маятник, его кривое жало
всегда под пахом, если помнить По.

«Вот и мир проявился…»

Вот и мир проявился:
бутылка вина на столе,
кошкин завтрак:
два шпрота на блюдце,

глаз едва различает
скупые предметы во мгле,
вещи плавают, падают,
прыгают и не бьются.

Туго глянешь в окошко,
поставишь весне минус балл,
кровь пройдётся по венам,
погладишь мягкую кись,

отодвинешь гардину —
май в грязную лужу упал —
и поправишь стихами
вялотекущую жизнь.

«Меня освободили, я – Варавва…»

Меня освободили, я – Варавва;
и крест мой наг, и гвозди целы.
Желающие есть? Вакантно место славы,
как слово, пролетая мимо цели.

Я ближе вам, я так же дурно пахну
лосьоном и дезодорантом,
я пью по воскресеньям, верю в Пасху,
люблю родителей и уважаю брата.

Я дым, я дом, я – жареное мясо,
я – развращённая словами масса.
Тень ваша под ногами. Я – Варавва.
Стон под грудною клеткой. Справа.

«Да Винчи безбожник…»

Да Винчи безбожник
да праведник Босх…
Мир, в сущности, множат
секс, зеркало, бог.

«Через час и в провинции будет полдень…»

Через час и в провинции будет полдень,
корни дерева говорят о том, что
земля вертится,
серый зимний закат,
ворона Басё на снегу
и ворон По на карнизе дома,
дождик Поля Верлена,
под глазами круги Данта,
глаза прощального вечера,
Мария Санта.

«Ты каштановый мой, мальчик-с пальчик…»

Ты каштановый мой, мальчик-с пальчик,
и хрусталь расколот в жёлтой зале,
в синей зале бесы ночевали
и открыли изумрудный ларчик.
Пили белые, и красные плясали.

«Дождь не похож на слёзы…»

Дождь не похож на слёзы,
но на рассказ о них.

«Сон жизнью, жизнь была войной…»

Сон жизнью, жизнь была войной,
был сладок спирт перед атакой,
и мы блевали под стеной
расписанного в дым рейхстага.

«Мы отдаём и шпагу, и кинжал…»

Мы отдаём и шпагу, и кинжал
и не под нашей мышкой топорище.
Актёр играет, и галёрка свищет,
катарсис обнажает скрытый зал.

По трупам пробираемся к двери,
где светит, как спасенье, слово «выход».
Темно в Воронеже и холодно в Твери,
в столице ядовиты вдох и выдох.

Готфрид Бенн. Из беспамяти

Под сенью бесконечных звезд
иду домой бог весть откуда,
в душе темно, на небе чудно, —
как самый изначальный бред.

«Не пропускай слова…»

Не пропускай слова,
чиста, как ночь, бумага,
едва штормит, едва
в нас теплится отвага.

Шумит Гвадалквивир,
вращаются созвездья.
Уже написан мир,
и мы читаем бездну.

«Душа идёт ко мне от жизни…»

Душа идёт ко мне от жизни,
сознанье тянется от света,

спит на Земле моя отчизна,
горит звезда, как сигарета.
 В конюшне бога зреет слово
подобно, образно, людимо.
И ты, до чёртиков знакома, —
из облака огня и дыма.

Новый Иов

Мечтающий о благе кус гнилья,
в надежде узник и в одежде гол.
Нет, не дождётесь, дохлый пень не я,
я в горло бога направляю ствол.

Отныне первым буду я, отныне
я заражаю истиною взгляд,
шокирующая откровеньем блядь.
Но жив ли тот, кто гадит на святыни?

«Бесстрастен, бесконечен, лох…»

Бесстрастен, бесконечен, лох.
И всё же Слово, —
так волнуйся ж, Бог!

«Он видел смерть, за ней не видел бога…»

Он видел смерть, за ней не видел бога.
В кисельных берегах кисельный тлен
(в деталях уточнит за бытия порогом).
 Когда работал в морге. Готфрид Бенн.

«Ты оглянулся, милый мой…»

Ты оглянулся, милый мой,
я стала тенью под тобой,
под солнцем – мёртвою травой.
Мой плод, как бремя Персефоны,
жив по космическим законам,
я жизнь и смерть в пустыне дикой,
как бог индуса, многолика,
я плод сама и я же – семя,
я небо и земное время,
я вне себя и я с собой
толика счастья, дикий вой.

Она не оглянулась. Мёртвый плод
был явлен жизни. Ремесло, науку,
искусство засунул в средний век народ,
рыдали звери и рожали скуку.
Стонал под небом тёмный  перегной,
из тел воскресших вырастали сосны.
День ночью стал, проснулся червь земной,
набрал воды в рот и запел о солнце.

«Так хорошо, что позабыл вопросы…»

Так хорошо, что позабыл вопросы,
извилины сплелись с лучами солнца,
а посреди двора в пыли растаял кот,
а на карнизе квохчут две голубки,
кругами муха, прямо ласточка – летят,
дитя под бантиком обводит письмена,
в сохранности дошедшие из мрака,
молчит хозяйка, но скулит собака,
в саду, под деревом, едва приметен тать
И древний мудрый бог зачем учил считать?

«Разулся путь, и чернозём…»

Разулся путь, и чернозём
завяз в зубах корней и листьев,
сад в доску пьян, в сучок расхристан
и ворон вечен, мокр и чёрн.

Мужик выходит на поля,
ржаное семя в землю тычет.
Тысячелетия земля
темней Евангелия притчей.

«Мир полнится, течёт, растёт…»