Евгений Макеев - Автобиографическая сюита. Нелёгкое чтиво для развлечения, адресованное моим дочерям

• Название: Автобиографическая сюита. Нелёгкое чтиво для развлечения, адресованное моим дочерям
• Автор: Евгений Макеев
• Жанр: Русское современное

В последовательность собственных биографических событий, представленных легко и иронично, вплетены краткие занимательные истории, связанные с родными, близкими, знакомыми и случайными людьми.

---

Мы с мамой, приезжая изредка в Анжерку, шли от вокзала не по шоссе, а напрямки через старое кладбище. Мама иногда что-нибудь вспоминала из своего детства в связи с кладбищем, какие-то жуткие истории. Когда мы проходили через него, я, забывая про всё, глазел по сторонам. Замшелые плиты, провалившиеся могильные холмики, покосившиеся окрашенные в синее кресты, облупившиеся серебряные с красными звёздочками обелиски…

Дед набирал мне малины на большом огороде в алюминиевую солдатскую кружку. Приносил мне на кухню. Насыпал малину в миску, заливал молоком и выдавал свою фронтовую оловянную ложку, стебель которой был отлит в виде голой бабы. На поверхность молока вместе с малиной всплывали и белые червячки. Дед помогал мне собрать их ложкой, приговаривая: «Это не те червяки, которые нас едят. Это те, которых мы едим».

Обстановка кухни была простой. Железная кровать у общей с сенями стены, стол у окна, две скамьи углом и стул. Печь с чугунной плитой и с полкой под потолком была частью общей с жилой комнатой стены. А у простенка напротив окна стоял большой сундук рядом с дверью в холодную кладовку.

Первым делом после малины обычно я проверял жилую комнату, в которой находились большая железная кровать с периной и подушками одна на другой, ещё один сундук поприличней, комод и стол со стульями. На стенах старые фотографии в рамках под стеклом. Как обычно – ничего для меня интересного. Потом я забредал помёрзнуть чуток в кладовку с полками, банками и кадушками и выходил во двор. Обследовал сарай, перещупывал инструмент, включал шахтёрский наголовный фонарик с аккумулятором в подсумке. Затем поднимался в «верхний» огородик попробовать фиолетового шершавого крыжовника.

И, конечно, заглядывал на чердак, дверца которого была вровень с верхним огородом. На этом чердаке когда-то запирались от разбушевавшегося пьяного деда моя мама, баба Аня и маленькая Галка, дочь тёти Маруси. А в первый мой приезд в Анжерку баба Аня посоветовала мне вздремнуть на сене, покрывающем пол чердака. Я поднялся по ступеням в огород, повернул щеколду дверцы и, вдохнув пряный аромат сена, повалился на него. Но, едва закрыв глаза, ощутил тут же под собой какое-то шуршание и шевеление. Я подпрыгнул на месте, разгрёб подстилку и увидел сонм букашек, мокриц, многоножек разных видов, которые по-броуновски шуршали каждая по своим делам. От этого зрелища по коже моей также дружно забегали «мурашки». Это навсегда отбило охоту у городского парнишки «подремать на сене».

А больше мне об Анжерке и вспомнить нечего.

Был ещё, правда, один момент, когда я, уже старшеклассник, воспользовался случаем подшутить над бабушкой. Мы с мамой приехали как-то утром из Тайги, но бабу Аню дома не застали. Деда к тому времени уже не было – умер. Соседка по дому, тётя Граша, маленькая добродушная старушка-хохлушка, сказала, что бабушка торгует на рынке. Мы отправились на рынок поглядеть на эту картинку, – я и не знал, что такое возможно. Баба Аня стояла среди других таких же старушек в беленьких косынках за длинным столом-прилавком. Перед ней лежал нехитрый товар – связанные ею носки и коврики. Мама осталась в сторонке, а я подошёл прицениться. Бабушка меня, как обычно, не узнала. Внуков было много. Видела она их редко. И позже, каждый раз, когда я приезжал к ней один, без матери, она теряла главный ориентир, и, чувствуя определённую родственную со мной связь, пыталась угадать моё имя и понять, кому из её детей я прихожусь сыном.

– Вовка?.. Лёшка? Витька?.. – перечисляла она в нерешительности, застенчиво улыбаясь.

– Женька. Наськин. – подсказывал я ей, теряя терпение.

– Иконсамуправда! – восклицала она. Позже я расшифровал это волшебное бабушкино слово. Оно означало: икону сниму – правда! То есть, сниму икону в подтверждение этого.

И в этот раз она постепенно в покупателе, одетом по-городскому, какие-то начала находить знакомые, родственные черты. Заулыбалась. Подошла мама. Мы сложили товар в сумку и, выслушивая бабушкины провинциальные новости, неторопливо пошли вдоль шоссе.

Потом, через некоторое время, тётя Маруся перевезла её в Тайгу, поближе к себе. А в середине 90-х, когда у меня появился УАЗик, полученный вместо зарплаты отцом на заводе, мы с мамой забрали её с несколькими узлами пожитков к себе в Новосибирск.

Глава 2. Тайга

Полотно железной дороги, которую в конце 19 века тянули через всю матушку Россию, пролегало южнее ссыльного города-острога Томска. И к нему решено было проложить ветку-отросток железнодорожного пути. В точке ответвления и возник ещё один разъезд – станция Тайга.

Местность была болотистая, переходящая к северу и на восток в непролазную тайгу. Пришлось строителям заниматься осушением площадки под станцию. Появились перроны, дощатый вокзал, депо, мастерские, первые домики поселения рабочих станции. Так на ровном болотистом месте постепенно возник город Тайга. Очень меня удивляли и занимали в детстве дощатые тротуары и перекрытые поперёк смолистыми шпалами каналы, под которыми таинственно журчала вода.

Здесь я и родился. И хоть в первый же год моей жизни семья перебралась к месту распределения моих родителей, молодых специалистов-железнодорожников, на станцию Инская в город Новосибирск, часть лета, а затем и почти все осеннее-зимне-весенние каникулы я проводил в Тайге.

В начале августа тайгинцы уже начинали бить шишку, кедрач – сразу за городом. Шишка варилась, приобретая глубокий тёмно-лиловый цвет, и продавалась по 3 и 5 копеек за штуку. Первая шишка ещё не содержала зёрен – в нежной скорлупе расщёлкивалось едва завязшее кедровое молочко. Но уже к середине августа шишка созревала окончательно.

Надо ли говорить, что вся тайгинская детвора непрерывно лузгала этот бесценный дар леса?

– Эй, иди сюда! – борзая компания по-воробьиному оккупировала тяжёлую лавочку со спинкой. Я подошёл.

– Дай шишку! – я отдал.

– С фазанки?

В тайгинское фабрично-заводское училище приезжали учиться подростки с окрестных деревень и станций. Местные гоняли, как водится, ФЗУшников.

– Не-а.

– Откуда?

– Я у бабушки живу. В гости приехал.

Компания тут же потеряла ко мне всякий интерес. Остановили на всякий случай, хоть и одежда моя выдавала во мне скорее жителя большого города. Но бдительность – прежде всего.

– На шишку, – мне вернули мою собственность. – Давай двигай, куда шёл.

Я двинул.

Поскольку станция Тайга возникла на безлюдном месте, все жители были людьми пришлыми. Некогда появились там и мои дед с бабушкой, родители моего отца. Каким ветром их туда занесло?

Бабушкина история такая.

В 15—16 веках во времена Речи Посполитой, что была федерацией Королевства Польского и Великого Княжества Литовского, прячась то ли от баталий, смуты и притеснений, то ли от устоев заполоняющей государство католической церкви, появились переселенцы в болотах близ села Бешенковичи, что под городом Витебском. На речке Свечанке образовались совсем рядом две деревни – польская Свеча (ударение на первый слог) и литовская Литвяки. В Свече обитали польские и белорусские семьи, в Литвяках – литовские, ну и смешанные – там и там.

После третьего раздела Речи Посполитой по Конвенции 24 октября 1795 года эти земли, находящиеся восточнее рек Буг и Неман, отошли к Российской Империи.

Прадед мой, белорус Николай Ковалевский (судя по фамилии, тоже не совсем белорус) с прабабушкой полькой Варварой и детьми жили в Свече. Николай был шорником, тачал лошадиную упряжь и нехитрую кожаную обувь для селян, занятых по большей части земледелием. С 1909 по 1918 годы родилось у Николая и Варвары три дочери и сын – Люся, Поля, Серёжа и Вера. Моя бабушка Вера была самой младшей. Родилась она на Покров – 14 октября 1918 года.

В соседних Литвяках обитало литовско-белорусское семейство Матусов, происходящее из литовских Матисов. И был в нём гарный хлопец Трофим. И полюбил он Людмилу Ковалевскую, а она – его. Поженились. На их беду Трофим был активной комсой, секретарём деревенской комсомолии (ВЛКСМ – это всесоюзный ленинский коммунистический союз молодёжи). И, надо сказать, что в 1924 году, после смерти В.И, Ульянова (Ленина), почившего от непомерных идеологических нагрузок на вялый мозг потомственного интеллигента, что-то в общественной жизни Свеч-Литвяков пошло не по-ленински. А как по-другому оно у нас могло пойти по кончине властителя? Активисты, те, что посовестливей, взроптали.

– Трошка, тикать тебе надо, – обдавая горячим дыханием, заявил председательский сын, вызвав Трофима условленным стуком в ставню в одну из тревожных звёздных ночей белорусского лета.

– Чего так?

– Бате в чеке сказали. Он только что из Бешенковичей. Завтра за тобой прикатят.

Этой же ночью телега с Трофимом, Люсей и несколькими узлами пожитков отправилась в далёкий путь. Этот путь в конце концов привёл их сначала в город Топки на Кузбассе, а затем в конечную точку – на станцию Инская в Новосибирск. Постепенно и остальные дети Ковалевских переехали сюда же. Последней под крыло старшей сестры перебралась моя бабушка Вера.