Герда Сондерс - Последний вздох памяти

• Название: Последний вздох памяти
• Автор: Герда Сондерс
• Жанр: Прочая документальная литература
• Год: 2018
• ISBN: 978-5-04-093989-3

«Последний вздох памяти» – это попытка человека сохранить на бумаге то, что вскоре будет безвозвратно утеряно, – собственные воспоминания. В 61 год, узнав о страшном диагнозе «деменция» и его разрушительных последствиях для памяти, Герда Сондерс, сотрудница Университета Юты, начала вести дневник. Позже он превратился в поистине вдохновляющие мемуары, не уступающие по стилю, мудрости и драматизму лучшим произведениям жанра.

История превращения маленькой сельской девочки в подростка-иммигранта, а затем в женщину, неумолимо теряющую свое «я», переплетается с рассуждениями о физиологии мозга и принципах работы памяти, размышлениями о жизни с недугом и самоидентификации. А утонченный и интеллектуальный стиль Сондерс, как и персонажи ее мемуаров, отчетливо напоминают романы Дж. М. Кутзее.

Она видела свою мать, вследствие травмы головы страдавшую умственным расстройством, – и затем сама оказалась на ее месте. Теперь она знает, как жить по обе стороны безумия, знает, что страх смерти меркнет перед страхом потерять себя. И рассказывает, как жить дальше, преодолевая этот всепроникающий страх.

---

Дома были зажжены лампады, стол накрыт праздничной скатертью, наготовлена еда. Несмотря на то что у нашей служанки[32] Анны в тот день был свободный вечер, она дождалась меня, чтобы показать своего недавно родившегося ребенка, девочку по имени Кагизо. Поначалу мои братья и сестры вели себя немного застенчиво и передавали мне соусы и масло так, будто я была гостем. Но к концу ужина все вернулось на круги своя. Мои братья протестовали против купания так громко, что перекрикивали новостную программу на отцовском радио, а мы с Ланой разругались, восстановив таким образом ослабшую сестринскую связь. На следующее утро моя мать, продемонстрировав полное пренебрежение тем, что по субботам я и в школе никогда не могу поспать подольше, разбудила меня еще до того, как падающие сквозь окно солнечные лучи доползли до моей кровати, и сказала мне подшить подолы у нескольких фланелевых пижамок, предназначенных для нашего будущего брата или сестренки: ребенок должен был родиться через шесть недель.

Когда я вернулась в школу к своим соседкам в воскресенье вечером, некоторые девочки плакали, но это быстро прекратилось, когда мы начали обмениваться сладостями из дома. Я чувствовала себя немного одиноко после шумного семейного единства, но при этом было здорово вернуться в упорядоченное пространство, где звонки делят день на предсказуемые отрезки времени, еда сама собой появляется в столовой, а на каждый корпус общежития во время занятий опускается потусторонняя тишина. Мне нравилось делать домашнее задание под неоновым сиянием верхнего света и не чувствовать едкий запах, поднимающийся от мотыльков, самовоспламенявшихся в огне лампады.

В ту ночь меня укачали в сон волны чувства причастности: два моих мира сшились друг с другом, как кусочки детской пижамки. Поэтому я поразилась, когда всего через несколько дней мои внутренности скрутили непредвиденные судороги тоски по дому. Иногда на это были причины. Например, мы как-то шли, разбившись на пары, по холму вверх из нашего общежития в школу, и вдруг на нас обрушился ливень. Наш отряд разбежался в стороны с воплями и визгом: каждая девочка сама за себя, даже старосты. Я никогда не была хорошей бегуньей и отстала. В попытке догнать одноклассниц я поскользнулась и ободрала коленку. Я прохромала сквозь ворота, когда все остальные девочки уже были внутри, и в тот момент чувствовала себя как никогда одиноко.

Стыд из-за того, что меня оставили позади, в какой-то степени выветрился за следующие дни, но ледяные колючки тоски продолжали протыкать мои внутренности в неожиданные моменты. Я чувствовала любовь соседок, но тосковала без кого-нибудь, с кем можно по-настоящему поговорить, как с моей подругой дома, Якобой: она была единственной из всех моих знакомых, которая читала такие же книжки и любила обсуждать их. Девочки из моей спальни не читали ничего вне программы и не обсуждали ничего, кроме предстоящего межшкольного спортивного соревнования в Претории, куда все мы должны были поехать на поезде. В Претории училась Якоба, в одной из самых престижных школ страны – «Afrikaanse Hoër Meisieskool», Африкаанской старшей школе для девочек. Она находилась всего в семидесяти милях от Рюстенбурга, но для нас с Якобой это было все равно что расстояние от Земли до Плутона: у обеих семей не было средств на безосновательные путешествия, а даты выходных Якобы не совпадали с моими.

Я лежала без сна, слушая посапывания спящих на соседних кроватях, и представляла, как Якоба в своем общежитии блаженствует в горячей ванне, ведь наверняка у них должно быть достаточно горячей воды даже для шестиклашек, затем устраивается с книгой среди пухлых подушек и тяжелого одеяла и читает, пока не почувствует сонливость, а потом выключает свою личную лампу, стоящую у кровати.

В итоге мои мысли возвратились к нашей ферме, к земле, к ночному небу, на котором мы с отцом, с этим великолепным атеистом в церковной одежде, следили за движениями планет, находили созвездия, а в течение двадцати одного головокружительного дня дерзкого полета первого искусственного спутника вокруг Земли пытались найти его на небе в течение одного часа тринадцати минут, после которых он исчезал за горизонтом.

Я вспомнила и о шумной суете в нашем доме, когда моя мать вечером загоняет нас всех внутрь; как мой отец щекочет пятилетнего Карела и семилетнего Класи, чтобы братья слезли с дивана, и он мог устроиться на своем месте у радио и послушать семичасовые новости; как из кухни доносятся предупреждения моей матери, что лучше бы кто-нибудь зажег лампады и накрыл на стол; как я завидую Лане, которую мать похвалила за то, что та не только зажгла лампады, но и помыла их стеклянные абажуры; и как после ужина мой отец опять садится на диван, гасит окурок в переполненной пепельнице, стоящей рядом с радио на приставном столике, и зажигает следующую сигарету, прежде чем начать читать газету. Я вспоминала, как закричал мой брат Класи, когда я, вытаскивая занозу иголкой, случайно задела мягкую плоть под грубой кожей его ступни; и как моя мать садится в плетеное кресло, а мы, дети, рядом боремся за место на одеяле, которое мы окрестили «Волли»; как голова моей матери то появляется, то исчезает за книгой, которую она читает вслух, переводя для нас предложение за предложением с английского на африкаанс.

Позвонить домой и облегчить мою тоску по дому было нельзя. Платный телефон в главном зале предназначался только для экстренных случаев. Попытки вспомнить лица моих родственников еще больше усугубляли боль: вместо их образов я видела безлюдную пустошь, охваченную снегопадом, похожую на ту, что пришлось пересечь Герде из сказки Ханса Кристиана Андерсона, чтобы спасти своего лучшего друга, Кая, чьи воспоминания похитила, а сердце заморозила Снежная королева. Его смогли спасти только слезы Герды, реки тепла, растопившие ледяную корку, сковавшую его сердце, и возродившие его воспоминания, а потом они вместе ускакали домой на быстроногом олене. Какая же Герда прольет горячие слезы для меня?

* * *

В «Элегии для Айрис» Джон Бейли пишет: «Я был слишком занят в то время, чтобы думать об аналогиях, но наша жизнь была похожа на сказку, сказку со зловещими интонациями и не всегда счастливым концом, в которой юноша влюбляется в прекрасную девушку, и она отвечает ему взаимностью, но непременно исчезает в неизвестном и таинственном мире, о котором ничего не рассказывает».

Во время исследования деменции я прочла рецензию на мемуары Бейли, в которой цитировалось это беспокойное наблюдение об их отношениях. Вне контекста я предположила, что оно относится к периоду, когда Альцгеймер уже вторгся в жизнь пары. Я удивилась, обнаружив, что параллель со сказкой описывает первые годы их брака. Тревога, очевидная в этой цитате, вызвана тем, что в течение многих лет после свадьбы Бейли по собственному согласию мирился с потребностью жены скрывать от него некоторые области своей жизни. В главе о «сказочном периоде» Бейли рассказывает историю, которая показывает, что он очень рано понял: отношения с Мердок будут сложными. Понимание настигло его, когда они с Мердок в первый раз сходили на танцы вместе: они вышли на танцпол, заполненный друзьями и знакомыми Бейли; почти никто не танцевал, все громко разговаривали, пытаясь перекричать музыку. Бейли представил свою пару, и Мердок так легко и быстро поладила с новыми друзьями, что немного обиженный Бейли пригласил ее на танец. Они начали двигаться в такт музыке и при этом «казалось, что между разными частями [их] тел нет никакой взаимосвязи». Оставив Бейли одного с его «неуверенными… пируэтами», Мердок отошла и принялась выделывать свои собственные «неуклюжие… взмахи руками и арабески». Несколько секунд спустя она ненароком уткнулась в другую танцующую пару: мужчина улыбнулся ей, оставил свою партнершу и обнял Мердок в танцевальной позе. «Она подошла ему, как влитая, – пишет Бейли, – и они вдвоем затанцевали в идеальной гармонии».

После череды многих, еще более тяжелых для него, случаев, когда Мердок «исчезала», в том числе после ее многочисленных любовных связей, Бейли начал пытаться взрастить такую же «обособленность» для себя, состояние разума, в котором он так же, как и Айрис, будет «закрыт наглухо». Его «уединения», однако, не включали в себя сексуальную или романтическую неверность. Он утверждал, что спустя несколько лет после начала поисков эти обособленные области стали доставлять ему удовольствие; это было «слегка похоже на прогулку в одиночестве со знанием, что завтра или чуть позже ты разделишь ее с кем-то, а может, с той же вероятностью, вновь отправишься один».

Некоторым читателям и критикам Бейли кажется, что его провозглашаемое принятие потребности Мердок вести скрытную личную жизнь было неискренним. Они воспринимают раскрытие в мемуарах интимных подробностей ее умственной немощи – когда она еще была жива, хотя и в состоянии, в котором такие открытия уже не смогли бы ее огорчить, – как предательство. Например, они считают оскорбительным откровением описание того, как она отправилась в туалет, и как после опорожнения кишечника он «подтер ее и вычистил ее руки и коричневые ногти», которые она испачкала, пытаясь вытереться сама. Критик Кэрол Сэрлор интерпретирует «поношение, унижение, уничижение и оскорбления» Мердок со стороны Бейли как форму «schadenfreude», злорадства мужчины, который жил в тени «весьма успешной» женщины. Другие критики считают более чем нелестные откровения Бейли об Айрис не самым необычным феноменом, встречающимся в мемуарах и других биографических произведениях об умерших. Например, Памела Осборн ссылается на наблюдение Жака Деррида о том, что мемуаристы, хоть при создании памятника умершим часто «получают прибыль или извлекают другую выгоду, как незначительную, так и большую… разоблачая или оскорбляя их в той или иной степени».