Игорь Каберов - В прицеле свастика

• Название: В прицеле свастика
• Автор: Игорь Каберов
• Издательство: Воениздат
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 1975

В основе книги — наиболее значительные события фронтовой жизни Героя Советского Союза И.А.Каберова и его боевых друзей — летчиков. Правдиво и ярко рассказывает автор о воздушных сражениях на подступах к Ленинграду в годы Великой Отечественной войны.

---

Мама, мама… Как огорчил я тебя, когда впервые сказал, что хочу стать летчиком! Ты даже заплакала в ту минуту. Ты опасалась за мою жизнь.

Помню, давно — давно (я учился тогда во втором классе) у нас за городом упал самолет. Загорелся в воздухе и упал. Мы с ребятами бегали смотреть. Летчики погибли. На месте падения самолета лежали комья взрытой земли да груда бесформенных обгорелых обломков дерева и металла. Сердце мое сжалось...

Дома я рассказал обо всем, что увидел.

— Такая уж у них служба, — сказала мать о летчиках, — Смерть-то за ними по пятам ходит.

— Ну, а ты? — Отец посмотрел на меня невидящими глазами. — Ты ведь, кажется, хочешь стать летчиком?

— Нет, — ответил я тогда. — Летчиком страшно…

Но вот наступила пора челюскинской эпопеи. Вся страна говорила о семерке отважных — Водопьянове, Доронине, Каманине, Леваневском, Ляпидевском, Молокове и Слепневе. Эти люди спасли экипаж парохода “Челюскин”, затертого арктическими льдами. Подвигом героев восхищался весь мир.

— Нет, мама, я передумал. Хочу, очень хочу выучиться на летчика, — говорил я в те дни. — Посмотри, какой богатырь Водопьянов. Эх, мне бы стать таким!

Портрет Водопьянова, вырезанный из газеты, лежал в моем комсомольском билете, В доме под потолком висела построенная мной фюзеляжная модель самолета. По всему крылу его крупными буквами было написано: «Михаил Водопьянов». Я поднялся на крышу дома, забрался на трубу, пустил модель в воздух и с замиранием сердца проследил, как она полетела…

А не началось ли все это с цирка? Он стоял на берегу реки Вологды. Дощатое круглое строение с огромным полотняным шатром вместо крыши было для меня как бы вторым домом. Сторожихой в цирке работала наша соседка Евстолия Ивановна Богословская. Она-то и проводила нас, ребятишек, в этот сказочный мир чудес. Летающие под куполом цирка акробаты Манион, жонглеры — эквилибристы на лошадях «5 — Боркис», клоуны братья Альфонсо, львы Бориса Эдера, лошади Павла Афанасьевича Манжели… У нас разбегались глаза. Я до сих пор помню, в каком порядке размещались в стойлах одиннадцать цирковых лошадей. Помню их клички: Звездочка, Пикуль, Красавчик, Каприз, Гудбой, Кардинал, Милый, Арлекин, Арабчик, Заветный, Сокол…

Самыми любимыми моими артистами были акробаты Манион. Перелетая с трапеции на трапецию на большой высоте, они перевертывались в воздухе, ловили друг друга за руки и за ноги, раскачивались, снова летели и, поймав трапецию, возвращались на площадку, С замиранием сердца я следил за их работой. Такое могли делать только смелые и очень ловкие люди. Мысль стать цирковым артистом, таким вот летающим акробатом, не покидала меня.

Сыновья дрессировщика Манжели были примерно моего возраста, и мы подружились. Они показывали мне, как выполняются различные акробатические приемы, и я стал пропадать на манеже. Вскоре меня заметили. С жонглерами «5 — Боркис» я уехал в далекий уральский город Надеждинский Завод (ныне Серов) и через полгода уже неплохо жонглировал, вольтижировал. Но меня тянуло к акробатам. Деспотичный человек, мой хозяин, узнав об этом, невзлюбил меня. Как-то на репетиции, придравшись к чему-то, он больно ударил меня по щеке. Ошеломленный, я не сразу понял, что к чему. От стыда и обиды я бросил в хозяина свои жонглерские дубовые «колбасы» и ушел с репетиции. Потом вышло так, что я на несколько секунд опоздал зажечь факелы, и на манеже в момент выступления «5 — Боркис» произошла заминка. За это Борисов избил меня на конюшне плетью. Неделю не мог я появиться в цирке. Мне было двенадцать лет, но все это возмутило меня. Я написал родителям и, получив ответное письмо, уехал домой, навсегда порвав с цирком.

С цирком, но не с мечтой о высоком полете. Мечта эта глубоко запала мне в душу. Она и привела меня к авиации. Я стал строить модели самолетов, читать книги о летчиках, прыгать с крыши дома, раскрыв над собой зонт. Под берегом реки мы, школьники, строили зимой трамплин. Съехав на лыжах с кручи, я летел с трамплина, испытывая невыразимый восторг.

Потом меня потянуло в планерный кружок. Руководил им большой энтузиаст этого дела Александр Васильевич Русинов. Никогда не забуду наш планер «Пегас», Бываловскую горку, радость первого полета. Когда Саша Русинов уехал на переподготовку в Дудергофскую школу летчиков — планеристов, он походатайствовал за меня и прислал мне вызов. Оформив на заводе необходимые документы, оставив дома записку: «Уезжаю в Ленинград. Командировка», я помчался на вокзал. На душе было и радостно, и тревожно. Примут ли?

В Дудергофе прежде всего пришлось сдать экзамен (полет с начлетом школы на двухместном планере УС — 6 с высокой горы). Саша дал мне очки и шлем. Я сидел в передней кабине, проверяющий наблюдал за мной из задней. Где-то внизу лошади натягивали амортизатор. И вот протяжно прозвучала команда: «Ста — а — рт!» Планер сорвался с места и, высоко задрав нос, унес нас в небо. У меня даже дух захватило. Далеко внизу остались маленькие домики Дудергофа. Но страха не было. Я сделал разворот, другой, третий и пошел на посадку.

— Молодцом! — сказал начлет. — Завтра пройдете медкомиссию, и вы курсант школы. Успеха вам.

Сердце мое готово было выпрыгнуть из груди. Я — курсант школы! Завтра пройду комиссию и надену форму с голубыми петлицами. У меня будут очки и шлем, как у Саши!..

Но комиссия меня забраковала. Мой рост оказался минимально допустимым для авиатора — сто пятьдесят четыре сантиметра. Ко всему тому старичок — хирург нашел у меня диспропорцию. Он сказал, что ноги мои короче туловища на три сантиметра и что поэтому допускать меня к полетам нельзя.

Но как же, доктор? — взмолился я. — Ведь меня уже приняли в школу, а вы…

Но вы же в авиацию, — рассердился хирург. — Вы же в небо, — он показал на потолок. — Нет, сударь, увольте. Не хочу за вас отвечать. У вас диспропорция. Понимаете? Дис — про — пор — ци — я. Да-с!..

Мать всплеснула руками от радости, когда я вернулся домой.

Да, да, мама, не приняли. Врачи обнаружили диспропорцию.

Ну вот и хорошо, — она облегченно вздохнула. — А мы с отцом сразу поняли, что это за командировка. Раздевайся. Небось устал с дороги-то. А диспорцию эту мы мигом. У нас тетка Анюта от любых болезней излечивает.

Нет, мама, это не излечить. — Я стал рассказывать о своей неудаче: — Маленький, говорят, маленький и не складный.

Мать вздохнула:

— Это потому, что родился в тяжелое время. Шла война. Деревня голодала. Дома у нас дров ни полена не было. И вот начался у тебя рахит… Рада, что хоть выжил…

— А ты не тужи, — сказал отец. — Доктора тоже разные бывают. Главное, не вешай голову. Кто хочет, тот добьется.

— Сиди ты, старый… «Добьется»! — передразнила мать. — Добьется, что свернет себе башку с твоим на учением.

Отец смолчал.

— Ну, ты сам-то подумай. — Мать повернулась ко мне опять. — Ведь это не по земле ходить. Ну-ка, на такую-то высоту, под самые облака, забраться. Да долго ли до греха! Нет, вы как хотите, а я боюсь этих ерапланов. Я как увижу, что летит он, самолет-то, да как подумаю, что там живые люди сидят, все у меня внутри так и захолодеет. Не приведи господь…

Она вытерла глаза фартуком и замолчала.

Жизнь матери осложнилась. Потеряв зрение, отец пристрастился к «зеленому змию» и часто очень грубо обращался с ней. Это наложило свой отпечаток на ее характер. Мать очень любила нас, ребятишек, но воспитывала просто, без особой ласки. При этом разрешать спорные вопросы ей помогал обычно просяной веник. Своей поездкой в Дудергоф я доставил матери много тревог. Будь это год или два назад, отходила бы она меня веником за милую душу. Да и теперь мама несколько раз с сожалением посмотрела в угол, где стояло это нехитрое орудие нашего воспитания. Посмотрела, а взять его не решилась.

Подошел год призыва. Снова медицинская комиссия решает, годен ли я в авиацию. Последнее слово за хирургом. Я стал на один сантиметр выше ростом. Врач пишет: «Годен». Подпрыгиваю от радости и бегу одеваться. Подпрыгиваю, чтобы тут же пожалеть об этом.

Ну-ка, ну-ка, что это у вас с ногами? — Хирург опять подходит ко мне. — Почти совсем нет подъема. Какого подъема? — настораживаюсь я, чувствуя недоброе.

Сестра приносит тазик с водой.

— Сделайте-ка на полу оттиск ступни… Видите, у вас «медвежья лапа», — поясняет мне доктор. — Вас и в пехоту-то не возьмут. У вас резко выраженное плоскостопие.

Снова страшный вывод: «Не годен».

Долго бродил я по улицам вечернего города, размышляя, что делать дальше, и твердо решил: с авиацией для меня кончено. Думаю, так бы это и было, не произойди событие, давшее мне новую надежду. Возвращаясь из Арктики в Москву, на четырехмоторных самолетах приземлились в Вологде герои — летчики, когда-то спасавшие челюскинцев. Вечером весь город от мала до велика собрался на площади, чтобы приветствовать отважных.

Пробившись к трибуне, я увидел среди гостей Водопьянова, чей портрет хранился в моем комсомольском билете. Большой, широкоплечий, в той же меховой куртке, что и на газетном снимке, Михаил Васильевич по сравнению с Молоковым (они стояли рядом) казался сказочным богатырем. Тут же были полярные летчики Алексеев и Мазурук. Застенчиво улыбающиеся, немного смущенные шумной встречей, они покорили рассказами о своих полетах сердца вологжан,