Карен Аувинен - Наедине с суровой красотой. Как я потеряла все, что казалось важным, и научилась любить

• Название: Наедине с суровой красотой. Как я потеряла все, что казалось важным, и научилась любить
• Автор: Карен Аувинен
• Жанр: Биографии
• ISBN: 978-5-04-093977-0

Карен бежит от проблем в маленькую деревню в горах Колорадо и остается наедине со своими мыслями на фоне красоты и жестокости природы. Когда пожар уничтожает все, что у нее было, она еще сильнее замыкается в себе. Но, пытаясь примирить жажду одиночества с потребностью в обществе, Карен находит путь назад и становится счастливой. Эти вдохновляющие мемуары – дань уважения сорока сезонам, которые автор прожила в горах, а также признание в любви непредсказуемым и прекрасным силам природы.

---

В три двадцать враскачку входил в дом отец. Не имело значения, сколько мы успели сделать. Всегда находился повод поорать, пристыдить.

– Какой хренотенью вы тут занимались? – ярился он. – А ну, привести дом в порядок, живо!

Я как могла быстрее ретировалась в кухню – напоминавшее камбуз помещение с дверью-купе, – чтобы начать готовить ужин (моя недавно прибавившаяся домашняя обязанность). Я всегда помогала папе в кухне. Он любил готовить, в отличие от матери. И там, в застланном ковровым покрытием пространстве, прилегавшем к единственному в доме кондиционеру, я находила хоть какое-то облегчение от жары и отцовского гнева. Он рявкал из-за двери приказы: «Пошевеливайся сама, или я тебя заставлю», «Да что с тобой такое?» Расплата за промедление бывала страшной.

Когда родители не ругались, в воздухе висела холодная угроза безмолвной ярости. Страх, владевший нами, детьми, был буквально осязаем. Мы с братьями спасались, убегая в свои маленькие мирки. Крис и Стив клеили модели в своей комнате, играли в «Подземелья и драконы», а я зарывалась в книги. К тому времени я переросла любовные истории с «разрыванием корсетов», которыми увлекалась в средних классах, и перешла к романам в жанре фэнтези об иных мирах, населенных драконьими всадниками и кольценосцами.

Я была полна решимости отвечать на его зверства, становясь умнее – или, по крайней мере, хитрее. Презрение было моим оружием, и я использовала его при каждой возможности, даже если это означало, что меня снова будут бить.

Я писала письма друзьям, оставшимся дома, используя ручки с пастой разных цветов и маниакально-шутливый тон, полный фальшивой бравады в стиле «у меня все схвачено»; рассказывала им ужастики о нищенском житье-бытье, о папе и о шоке, который вызвало у меня то, что я теперь была хаоле, белая девушка, иностранка; и одновременно призывая их «не волноваться», потому что, понимаете ли, «всякое случается». Эти письма были подписаны псевдонимом «Волш» – сокращением от «волшебника». Кажется, я в то время читала трилогию о Земноморье Урсулы Ле Гуин. Я всем сердцем хотела верить в волшебство, в способность преображать мир историями и словесными заклинаниями.

Я проводила столько времени с книгами в своей комнате, что у меня развилась фобия: я боялась выходить на улицу одна. Я набрала вес, стала настолько стесняться себя, что однажды разразилась слезами, потому что на нашей улице припарковалась передвижная книжная лавка, но никто не захотел пойти со мной. Я не могла заставить себя в одиночку пройти один квартал, отделявший лавку от нашего дома. Мать в нехарактерный для нее сострадательный момент вытерла мне слезы и взяла за руку.

– Пойдем-ка, – сказала она, и мы вместе прошли эти две сотни шагов сквозь душный воздух, напоенный ароматом бугенвиллеи.

И все же к осени, времени начала занятий в школе, я стала настолько стеснительной и пугливой, что в обеденный перерыв предпочитала ходить в библиотеку, вместо того чтобы сидеть в одиночестве в столовой. Мне было тошно даже думать о том, что придется искать какое-нибудь место, где можно было поесть, не ловя на себе взгляды в духе «это еще кто такая?». Тихая прохлада книжных полок с мягким гулом кондиционера и этой чудесной библиотечной обязательной тишиной стала моим святилищем. А по вечерам я упрашивала отца после ужина подбросить меня в библиотеку базы, чтобы избежать раскаленной «скороварки» домашнего вечера.

Я находила убежище в книгах, изучая Кольриджа, Готорна и Трумэна Капоте, упиваясь тьмой, которую видела в их произведениях. В моем любимом рассказе Капоте, «Ястреб без головы», фигурировала картина с изображением обезглавленного ястреба, летящего над безголовой женщиной, и начинался он эпиграфом из Книги Иова: «Они знакомы с ужасами смертной тени». Герой рассказа, Винсент, – «человек в море, в пятидесяти милях от берега», который «никогда особенно не ладил» с миром.

Когда родители не ругались, в воздухе висела холодная угроза безмолвной ярости. Страх, владевший нами, детьми, был буквально осязаем. Мы с братьями спасались, убегая в свои маленькие мирки.

Читая Готорна, я испытывала в равной мере и отвращение, и завороженность – так действовали на меня одержимость Алимера родимым пятном его жены Джорджианы, потребность мужа контролировать жену, покорность жены. Конечно, меня возмущало поведение Алимера, но в их отношениях была некая жуть, которая, честно говоря, привлекала меня. Я приближалась к бездне, не вполне понимая, зачем это делаю, ощущая ее гипнотическое притяжение. Я думала, что моя любовь к кольриджевской женщине, «рыдающей по демону-любовнику», прибавляет мне таинственности и, возможно, настоящей глубины. Я начала писать аллегорические рассказы с призрачными теневыми фигурами и бурной непогодой, облекшись в мантию тьмы, которая была намного большей – не поверхностной готической тьмой Элиса Купера, черного макияжа и показно-жутких стихов, но тьмой души запертого в клетке животного. Есть моя школьная фотография, сделанная в один из этих годов, где я смотрю свысока, выпятив подбородок, вздернув голову, в провокационной, как мне тогда казалось, «модельной» позе. Губы слегка приоткрыты, и я помню, как думала, что эта дымящаяся атмосфера поможет мне выглядеть сексуально. А на деле мое лицо застыло в глумливой усмешке; глаза глядят в объектив с полной ненависти пристальностью, которая проступает на фотокарточке огненными буквами: «Спорим, ты меня не трахнешь!» – говорит она. Мое преображение из Гуди Два Ботинка в злого колючего подростка – это были не просто гормоны: я ковала темный доспех, чтобы защитить себя и держать на расстоянии других.

В свой второй год в старшей школе я нарядилась Квазимодо для номера школьной театральной студии «Знаменитые образы из кинофильмов», который готовили к параду в честь начала учебного года; тем самым я показала нос красоткам вроде Мэрилин Монро и Бланш Дюбуа. Я считала себя бунтаркой, но теперь, мысленно возвращаясь к своему шероховатому и неуклюжему пятнадцатилетнему «я», вспоминаю его с теплым чувством: я пыталась скрыть под маской нежное сердце.

* * *

Внешнему миру моя семья казалась счастливой и хорошо адаптированной. На людях и в гостях у друзей мы с братьями вели себя безукоризненно вежливо и послушно, поскольку последствия были выжжены в нас каленым железом отцовского бешенства. Мы делали то, что прикажут: приносили папе еще пива, собирали бумажные тарелки после пикника на пляже, присматривали за Нэнси. Незнакомые люди во время наших редких выходов в ресторан делали родителям комплименты, восхищаясь примерным поведением их детей. Семья казалась непроницаемым пузырем; мы кочевали с места на место, храня свои ужасные тайны: как папа грозил моему старшему брату Крису, говоря, «пойдем выйдем и решим этот вопрос по-мужски», как он швырнул о стену мать, которая держала на руках завывающую сестру, когда мама отказалась положить Нэнси в кроватку. С нижнего этажа я услышала глухой стук тела, столкнувшегося с чем-то твердым, а потом мамин крик – и помчалась вверх по лестнице, ревя голосом на две октавы ниже моего собственного:

– Оставь ее в покое!

Адреналин зажег пожар в моей груди и конечностях. Меня трясло.

– Ты, мудила, не трогай ее! Не смей ее трогать!

Я увидела на лице отца внезапное выражение стыда. Не из-за того, что он сделал что-то плохое, а потому, что кто-то стал этому свидетелем.

– Иди в свою комнату, – проговорил он, не глядя на меня, когда мать проскользнула в их спальню и заперла за собой дверь.

Мое преображение из Гуди Два Ботинка в злого колючего подростка – это были не просто гормоны: я ковала темный доспех, чтобы защитить себя и держать на расстоянии других.

Как-то раз отец велел мне перестать делать уроки перед телевизором, когда я работала над домашним заданием по математике, одновременно смотря чемпионат Всемирной федерации реслинга, матч между Андре Гигантом и Халком Хоганом. Мне нравилась эта театральность, это надувательство; нравилось, как хорошие парни сражаются с негодяями. Это зрелище делает задание по математике, моему самому нелюбимому предмету, более сносным, сказала я отцу.

– Я тебя не спрашиваю, я тебе велю.

– Да все в порядке, это мне не мешает, – запротестовала я.

– Если ты сейчас же не пошевелишься, я тебя пошевелю, – сказал он.

– Пап! – снова возразила я.

– Быстро!

– Ой, да ладно тебе!

– Черт возьми, я сказал, БЫСТРО!

Отец вскочил со стула, бросаясь ко мне, но у него подломилось колено, и он свалился на пол. Я тоже вскочила, отбегая прочь, но он не отставал, волоча себя по бежевому линолеуму, чтобы добраться до меня. Дыхание вырывалось из его груди рывками, точно в ней ходили поршни, голова тряслась. Я схватила учебники и побежала – побежала! – прыгая через две ступеньки, в свою комнату.