Карен Аувинен - Наедине с суровой красотой. Как я потеряла все, что казалось важным, и научилась любить

• Название: Наедине с суровой красотой. Как я потеряла все, что казалось важным, и научилась любить
• Автор: Карен Аувинен
• Жанр: Биографии
• ISBN: 978-5-04-093977-0

Карен бежит от проблем в маленькую деревню в горах Колорадо и остается наедине со своими мыслями на фоне красоты и жестокости природы. Когда пожар уничтожает все, что у нее было, она еще сильнее замыкается в себе. Но, пытаясь примирить жажду одиночества с потребностью в обществе, Карен находит путь назад и становится счастливой. Эти вдохновляющие мемуары – дань уважения сорока сезонам, которые автор прожила в горах, а также признание в любви непредсказуемым и прекрасным силам природы.

---

В Лондоне известный мне мир развернулся, и мой кругозор расширился. Я стала наблюдателем, отмечавшим детали британских диалектов и сленга, дивилась зданиям, построенным за столетия до всего, что я видела на Западе, и сельской местности, окрашенной никогда не тускнеющей весенней зеленью. Я опьянела от этих мест, обнаружив, что не все мыслят так, как люди у меня на родине. Возможно, дело было в восторге бунта: я раскрывала объятия запретному, я попирала одно из отцовских табу. Но столь же неопровержимым был тот факт, что перемена мест способствовала перемене во мне. Медицинская школа, с тревогой осознала я, была блефом.

Чего я по-настоящему хотела – так это быть писателем. Еще один запретный плод.

– И как же ты будешь зарабатывать деньги? – спрашивал отец пятнадцатилетнюю меня, когда я объявила, что перееду на Юг, чтобы писать рассказы, как Трумэн Капоте. Уже тогда я понимала, что ландшафт имеет значение.

Вернувшись в Штаты, я рухнула с небес обратно на землю и шесть месяцев спустя получила диплом, не имея никаких планов. Мне потребовалось почти десять лет, чтобы собраться с мужеством и подать документы в магистратуру, потому что отцовский вопрос довлел: а что потом? В то время как мои братья, послушные долгу, выбирали профессии, женились и заводили детей, я жила одна в Боулдере и перебрала с десяток разных рабочих мест за то время, пока «самое дно» сражалось с моим лучшим «я». Я успела поработать водителем автобуса, директором летнего лагеря, координатором образовательных программ, поставщиком продуктов, поваром, ландшафтным дизайнером, продавщицей в пивном ларьке, ассистентом в женской клинике, делопроизводителем, рассказчицей, директором программы герлскаутов, а одно лето – «Келли-герл»[26]. Не готовая пожертвовать ради практичности факелом, который несла с того дня, когда удвоила сумму своего студенческого кредита, чтобы поучиться за границей, я вечно продиралась сквозь трудности, меняя адреса и жилье так же часто, как места работы.

Я опьянела от этих мест, обнаружив, что не все мыслят так, как люди у меня на родине. Возможно, дело было в восторге бунта: я раскрывала объятия запретному, я попирала одно из отцовских табу.

В эти годы единственной константой в моей жизни были леса. Я ходила в походы по всему Колорадо и части Юты – с подругами, а иногда и в одиночку. Однажды, став лагерем на широкой излучине Грин-ривер в каньоне Стиллуотер, в штате Юта, я видела закат солнца за горизонт, образованный тремя отчетливыми геологическими формациями. Ход тысячелетий проявился в форме скал. Моя собственная линия жизни в сравнении с ним была неисчислимо мала. Эта мысль принесла мне утешение. Быть пятнышком на величественном ландшафте, быть частью нескончаемой красоты. В ту ночь, созерцая глубокий искрящийся свод над головой, я думала о католическом рае своего детства. О месте вечного покоя. Я давным-давно отказалась от церкви, но, будучи маленькой девочкой, часто плакала по ночам в постели, пытаясь вообразить вечность в облачном «где-то там», населенном эфирными призраками. Больше не имело значения то, что там будут жемчужные врата, ангел или даже бог: этот род совершенства утратил свою прелесть. Мое предпочтение было отдано земле с ее суровой красотой, ее непостижимостью, ее смесью дряни и мерзости. «Я знаю, из чего состоит мир, и все равно люблю его весь, – говорит Рейна, одухотворенная работница ранчо, с которой знакомится Гретель Эрлих в «Утешении открытых пространств».

Пока легкий ветерок выдувал жар из уходящего дня, я зарывалась пальцами в красную почву под собой. Я могла бы провести здесь вечность. Над головой падучая звезда, одна из Персеид, воспламенила небо, и я легла на спину, вручая свое тело объятиям земли.

После того как меня приняли на факультет литературного творчества в Колорадском университете, я решила отметить это событие сменой фамилии. Я искала не творческий псевдоним, а идентичность, способ сказать: вот кто я есть. В колледже я от кого-то узнала о ритуале по самонаречению и решила совершить его в честь моих предков по матери: Карен, дочь Сюзан, дочери Элис, дочери Мэри, дочери Валборг. А фамилия Аувинен, фамилия моей матери, связала бы меня с женщинами, которые были до меня; она говорила о том, что и они приложили руку к моему формированию. Отцовская фамилия – итальянское слово, означавшее «большой, тяжелый, толстый», точь-в-точь как сам этот мужчина, – была бременем, которое я влачила слишком долго. Я знала, что самонаречение важно – что это акт силы, – но знала также, что оно станет камнем, чей всплеск пустит волны по всем отношениям в моей семье.

Первым позвонил дедушка Пит.

– Что такое? Моя фамилия недостаточно хороша для тебя?

Если я сменю ее, сказал он, то очень об этом пожалею, и повесил трубку.

Он больше ни разу со мной не разговаривал.

Следующим был отец. Он поддержит мое решение, сказал он, но потом потребовал, чтобы я больше не называла его папой. Эта привилегия у меня отбирается.

На сей раз трубку повесила я.

В следующие пару дней отец звонил неоднократно, оставляя на автоответчике все более угрожающие сообщения. Он вернулся в Колорадо после увольнения из ВВС, и за двенадцать лет, прошедшие с тех пор, как я покинула его дом в свои шестнадцать, у нас случались периоды открытой войны, перемежаемые своего рода неуступчивыми перемириями, во время которых папа пытался стать мне лучшим другом. Я уворачивалась от его дурного нрава, но он по-прежнему мог мне угрожать. Он по-прежнему пугал меня. В его голосе слышалась отчетливая ярость после того, как я оставила его сообщения без ответа, и он настаивал еще один, последний раз – не просил, а велел перезвонить ему, вопя: «Ты все еще моя дочь!» Я была для него не личностью, а собственностью.

Наконец, он пригрозил, что приедет и найдет меня: «Я знаю, где ты живешь, я знаю, где ты работаешь». Он «не потерпит “нет” в качестве ответа». Мы еще поговорим.

В ответ я уволилась с работы и поставила палатку в лесу. Мне нужно было жить экономно и копить деньги на учебу, так что мой отъезд из города в конечном счете служил двум целям: отец не сможет выяснить мое местонахождение, а в конце лета деньги, которые я сэкономила на аренде квартиры и оплате удобств, пойдут на оплату первого семестра учебы. Я решила провести месяцы с июня по август без телефона и адреса, рассказав лишь паре человек, где я буду, – в таком месте, где я проснулась однажды утром и увидела медвежий помет всего в пятидесяти футах от своей палатки. Прошло десять лет, прежде чем мы с отцом снова заговорили.

Как «Идущая женщина» Мэри Остин – женщина, которая уходит от своего имени в калифорнийской пустыне, – я сбежала, по крайней мере временно, в дикую глушь. Подобно ей, я заняла свое место, как камень-останец.

* * *

В конце лета я переехала из каньона Джеймс, что в трех милях ниже Джеймстауна, где я ставила свою палатку на земле, принадлежавшей одному из друзей, в долину неподалеку от горы Бау, в дом на расстоянии крика от границ Боулдера. Я делила нижний этаж дома, выстроенного на склоне холма, с Дэном, красивым мужчиной пятидесяти с чем-то лет; он брался за любую работу, будучи мастером на все руки, и у него, что поразительно, была целая вереница постоянно сменявших друг друга юных сексапильных любовниц.

Там я ходила на прогулки по узкой лощине, следовавшей руслу сезонной речушки, всего в четверти мили от дома, и видела зеленые глаза пумы – горного льва, который охотился в сумерках в долине. По ночам мне не было нужды задергивать шторы. Я спала с открытыми окнами под уханье сов и стрекот сверчков – единственные звуки.

Ко мне под дверь прибежал пес, наполовину чау-чау, наполовину золотистый ретривер по кличке Аспен, большой, смахивавший на кота добродушный дурень. Он жил где-то выше по горе, на скалистом хребте с видом на долину, но удочерил меня с той же уверенностью, с какой лето сменяет весну. Одним чудесным утром я открыла дверь и обнаружила его, свернувшегося колечком и крепко спящего, на затененной части моего каменного патио рядом с садовым ящиком, в котором изобильно росли котовник и бархатцы. Он вскочил, чтобы поздороваться со мной, как со старой подругой. Очарованная, я гладила его густой, абрикосового оттенка мех и чесала за ушами. Аспен имел хищную внешность льва, но характером и правда был чистый ленивый кот. Он устроился у моих ног и снова уснул.

И стал постоянным гостем.

Я уворачивалась от его дурного нрава, но он по-прежнему мог мне угрожать. Он по-прежнему пугал меня.

Обычно я заставала его вытянувшимся на боку и храпящим, как лошадь, но иногда он забредал через открытую дверь в мою комнату, где я готовилась к занятиям. Бывало, он даже оставался на ночь. Тогда я играла – делала вид, будто пес принадлежит мне, целовала его на ночь и взъерошивала шерсть. Утром я давала ему кусок оставшегося с вечера гамбургера. Аспен съедал его, а затем неторопливо брел вверх по горе и скрывался из виду.