Лесли Блюм - Все себя дурно ведут

• Название: Все себя дурно ведут
• Автор: Лесли Блюм
• Жанр: Биографии

Лесли М. М. Блум – признанный журналист и автор бестселлеров New York Times. В настоящее время Блум специализируется на историях об историко-культурных достижениях и задокументировала основополагающие моменты в карьере Джексона Поллока, Трумэна Капоте и Эрнеста Хемингуэя, среди других великих людей. 7 июня 2016 года компания Eamon Dolan Books / Houghton Mifflin Harcourt выпустила новую книгу Блум «Все себя дурно ведут: правдивая история за шедевром Хемингуэя», чтобы отпраздновать 90-ю годовщину выпуска романа «И восходит солнце» в 1926 году. Книга стала бестселлером вскоре после ее публикации. «Все себя дурно ведут» – первая книга, рассказывающая полную историю самого раннего опубликованного романа Хемингуэя и того, как он привел его к международной известности. Она отобрала бесчисленные письма, интервью, эссе, давно ушедшие из печати мемуары, архивы и опросила десятки потомков прототипов персонажей, которые сыграли важную роль в воплощении в жизнь романа «И восходит солнце» – включая членов семьи и друзей Хемингуэя, – оракула джазовой эпохи Ф. Скотта Фицджеральда, грозного редактора Максвелла Перкинса, юмориста Дональда Огдена Стюарта и многих других. В глубине души все ведут себя дурно – это история о том, как Хемингуэй стал Хемингуэем.

---

В социальном плане отношение колонии к нему было неоднозначным: многие представители «сборища» сражались за право опубликоваться в «Broom», но это не означало, что сам редактор журнала им нравился. Его очевидное богатство вызывало смущение. Родственники Леба регулярно курсировали как минимум по двум континентам, купаясь в роскоши; однажды его мать прибыла в Париж «с новоприобретенным мужем, „паккардом“ и подарком… таким щедрым, что он на некоторое время обеспечил мне комфортное существование», – вспоминал Леб[309]. Дядя Дэниел Гуггенхайм, появляясь в городе, угощал племянника ужинами в «Ритце». Приезды младшей кузины Леба, Пегги Гуггенхайм, также будоражили город, поскольку молодая богатая наследница состояла в бурном, порождающем немало сплетен браке с художником-сюрреалистом и писателем Лоренсом Вайлем. В общем, Леб и его клан располагали всевозможными привилегиями; его дочь называла отца «избалованным человеком, который ни в чем не знал отказа»[310].

Разумеется, Леб был не единственным в городе избалованным покровителем литераторов: у Гертруды Стайн тоже денег было достаточно, но она с убийственной серьезностью воспринимала свою преданность модернизму и, кроме того, владела полупубличным баром, где все напитки подавались бесплатно. Однако Леб приобрел репутацию несерьезного, поверхностного человека, несмотря на свои интеллектуальные потуги с журналом «Broom». С точки зрения одной соотечественницы-экспатриантки, Леб обладал «не большей индивидуальностью, чем чистый дорогой плед, накинутый на кресло в кафе»[311]. К тому же в отличие от Хемингуэя Леб не искал дружбы с обитателями литературного Олимпа. Писателю-экспату Морриллу Коди он запомнился как самодовольный человек, который «делал глупости», том числе грубо обходился с Джеймсом Джойсом и досаждал Сильвии Бич[312].

Однако литературная жизнь и люди литературы неудержимо манили Леба, и уже во время знакомства на чаепитии у Форда он понял, что Хемингуэй – то, что надо. Мужчины обсуждали охоту и рыбалку, и вскоре последовали новые встречи.

«Чем чаще я виделся с Эрнестом, тем больше он мне нравился», – позднее говорил Леб. Его особенно поражала способность Хемингуэя быть суровым и любить риск и вместе с тем оставаться восприимчивым и преданным писательству. «Я давно подозревал, что хороших писателей в США так мало из-за впечатления, которое они производят на публику… что художники недостаточно мужественны, – объяснял он, приводя в пример Оскара Уайльда. – То, что мужчины вроде Хемингуэя занялись писательством, – хороший знак»[313].

Как и следовало ожидать, Хемингуэй предложил Лебу помериться силами на боксерском ринге. Леб занимался боксом в Принстоне, однако променял этот спорт на борьбу. Хемингуэй весил на сорок фунтов больше, но Леб охотно надел перчатки. Мужчины начали бой. К счастью, Леб быстро заметил, что Хемингуэй, прежде чем нанести удар, «подает сигнал зрачком», и это открытие помогло Лебу выжить[314]. Мужчины также стали партнерами по теннису. Первый матч Хемингуэй предложил Лебу сыграть на корте «неподалеку от тюрьмы, где хранилась гильотина»[315].

Когда Хемингуэй и Леб не дубасили друг друга кулаками и не перебрасывались мячом через сетку, они часто бывали вместе в кафе и барах, где пили и обменивались историями. Леб посвятил Хемингуэя в подробности своего воспитания и взрослой жизни. Он обладал множеством ценных преимуществ, которых недоставало Хемингуэю – учился в одном из университетов «Лиги плюща», не был ограничен в средствах, – и ввиду этого неравенства отношения между ними вскоре стали натянутыми. С точки зрения Хемингуэя, Леб обладал еще одним особенно завидным преимуществом: он собирался опубликовать свой первый роман «Doodab» («Штуковина») в «Boni & Liveright», крупном американском издательстве.

Напряжение нарастало и вскоре вышло из-под контроля. Много лет спустя Леб вспоминал этот конфликт – вероятно, неизбежный. Однажды дождливым вечером мужчины ели устриц и пили «пуйи-фюиссе» в кафе «Авеню» в районе Монпарнас. После пары бутылок вина Леб допустил серьезную оплошность. В последнее время он много размышлял о том, почему Хемингуэю так трудно пробиться со своей прозой, и решил выступить с конструктивной критикой.

«Что вам надо, так это добавить женщин, – объявил он. – Людям нравится читать про женщин и насилие. В ваших рассказах насилия хоть отбавляй. Теперь вам недостает только женщин».

«Женщин?» – переспросил Хемингуэй, который не сводил с Леба пристального и убийственного взгляда.

Наверное, ему трудно это понять, продолжал Леб. Ведь «счастливо женатый мужчина так много упускает, – заметил он. – Например, страдания».

Вдруг он заметил, как «потемнело и застыло» лицо Хемингуэя, как оскалились его зубы.

«Стало быть, я не страдал, – произнес Хемингуэй. – Значит, вот как вы считаете».

Леб попытался пойти на попятный.

«Может, еще бутылочку? – в отчаянии предложил он. – К чертям страдания!»[316]

Но удар уже был нанесен. Остаток вечера Хемингуэй провел, докучая Лебу подробностями своих страданий. Леб вертел в руке бокал и вежливо слушал, не зная, что еще делать.

«Ну конечно, – слабым голосом выговорил он. – Мне следовало догадаться»[317].

Инцидент был исчерпан, однако он оказался не последним. В октябре того же года мужчины отправились вдвоем в средневековый город Санлис к северу от Парижа. Однажды вечером они играли в покер в отеле. Леб выигрывал взятку за взяткой, но Хемингуэй отказывался прекращать игру. У него закончились наличные, и он принялся писать долговые расписки. Лебу не нужны были его деньги и «уж конечно, не нужны расписки», но их стопка продолжала расти. Вскоре Хемингуэй написал расписку на сто франков, поднял ставку Леба и выиграл взятку.

Игроки поменялись ролями. Внезапно удача покинула Леба, и вместе с ней деньги. Он поднялся из-за стола, пытаясь выйти из игры, «но Хем хотел продолжать и даже пытался пристыдить меня», вспоминал Леб. Этот инцидент изменил расстановку сил. Лебу казалось, будто «тень промелькнула между нами»[318].

Однако мужчины продолжали общаться, и прежнее восхищение Леба Хемингуэем переросло в слепое обожание. Несмотря на скрытое раздражение и соперничество, Леб «наслаждался его непосредственностью и вкусом к жизни»[319].

Он особенно восхищался тем, что называл «поразительной способностью дружить» Хемингуэя. Чем больше Леб видел Хемингуэя, тем больше он ему нравился. Эти отношения приобрели такую значимость для Леба, что когда Хемингуэй уезжал из города в отпуск, Париж внезапно словно становился пустым[320].

Предчувствия насчет Хемингуэя появились по меньшей мере у одного человека – подруги Леба, уроженки Утики Кэтлин Итон Кэннелл, известной как Китти.

В 1923 году тридцатитрехлетняя Кэннелл была экспатрианткой, корреспондентом отдела моды и известной всему городу прожигательницей жизни. Кроме того, она была человеком сцены – танцевала, пела и играла профессионально, иногда в пантомимах. Незадолго до того Кэннелл занялась писательством: она считала, будто это хороший отдых от тягот актерской жизни и гораздо менее утомительное занятие, чем пение[321].

В Париже Кэннелл знала всех, особенно в артистических кругах, следовательно, была настоящей находкой для любого честолюбца колонии. Она помогала Лебу в дни существования журнала «Broom», познакомила его с Фордом Мэдоксом Фордом, управлялась с талантами и рукописями для журнала. Кое-кто считал ее главным мозговым центром этого издания.

«У любовницы редактора, – признавался в письме к другу Малькольм Каули, бывший консультант „Broom“, – вкус лучше, чем у Леба, и, по-моему, он гораздо более выражен»[322].

Связь Кэннелл и Леба, вероятно, предназначалась для любителей понаблюдать за людьми в кафе «Дом». Как богатый и сорящий деньгами наследник, Леб неизменно привлекал внимание, а Кэннелл, говорили, подвержена вспышкам ревности и явно не собиралась давать им волю только за закрытыми дверями. В то время их отношения находились в состоянии неопределенности: Кэннелл ждала развода с поэтом-имажистом Скипвитом Кэннеллом, и следовательно, принадлежала к влиятельной демографической группе, известной в городе как «алиментная банда»[323]. (Наверное, Париж был популярным местом назначения для тех, кто в ближайшем времени ждал развода, а также не так давно эмансипировался.) Это подвешенное состояние полностью устраивало Леба; он уже успел развестись с женой, которую оставил в Нью-Йорке, и не спешил снова надеть на себя брачные кандалы. С приближением даты рассмотрения во французском суде дела о разводе Кэннелл он стал осторожничать.

«Роман с замужней женщиной безопасен», – признавался он[324].

До тех пор их роман имел некоторое сходство с отношениями церкви и государства. Леб и Кэннелл даже жили в соседних квартирах, разделенные хлипкой стеной. Как и с Хемингуэем, отношения Леба с Кэннелл казались потенциально взрывоопасными.