Якоб Вегелиус - Правда о Салли Джонс

• Название: Правда о Салли Джонс
• Автор: Якоб Вегелиус
• Жанр: Современная зарубежная литература
• ISBN: 9785001141143

Эта книга о верной дружбе, надежде, предательстве и прощении получила множество литературных наград, в том числе Августовскую премию и самую престижную немецкую Jugendliteraturpreis. «Для тех из вас, кто меня не знает, сразу скажу, что я не человек. Я человекообразная обезьяна. Как я оказалась среди людей – не знаю. И скорее всего, не узнаю никогда. Я научилась понимать ход ваших мыслей, научилась понимать вашу речь. Знаю, что такое воровство и предательство. Что такое алчность. И жестокость. У меня было много хозяев, и большинство из них я предпочла бы забыть». Якоб Вегелиус – шведский писатель и иллюстратор. Родился в 1966 году в Гетеборге, но с раннего детства живет в маленькой деревне Mortfors на востоке Швеции. Написал дебютный роман «Spionerna i Oreborg» в 1994 году. Затем появились «Herr Balders hemlighet» (1995), «Esperanza» (номинирована на Августовскую премию и немецкую Jugendliteraturpreis в 1999 году), «Легенда о Салли Джонс» (выходила в России в 2012 году), «Bland vagor och moln» (2009). Спасибо Виктории Сайгушкиной и Татьяне Лысенковой за то, что помогли разобраться в устройстве гармоник, Анне Алешковской за помощь с индийскими топонимами и именами собственными, Сергею Петрову и Михаилу Кабицкому за консультации по лузитанистике.

---

– Кажется, твой друг не потерял надежды, – сказала она.

~

Теперь, когда гармоника была готова, я чувствовала некоторую растерянность. Внезапно оказалось, что днем мне совершенно нечего делать.

Работа нашлась у синьора Фидардо.

– Мне в починку сдали две гармоники. На одной надо зачинить мех, на другой – поменять ремни. Чем бы ты хотела заняться?

Я выбрала ремни. Мне нравилось работать с кожей.

На следующий день синьор Фидардо заказал мне новый рабочий стол. Он был такой же, как его собственный, с полочками и ящичками, а сбоку крепились тиски и держатели для инструментов. Еще к нему прилагалась мягкая обитая кожей банкетка, которую, если нужно, можно было поднять повыше или опустить. Синьор Фидардо передвинул мебель в мастерской так, что мой стол уместился перед высоким, светлым окном.

– Ну вот, – сказал он, окончив перестановку. – Ученик мастера музыкальных инструментов не должен работать в каморке!

Поначалу я немного колебалась. До сих пор никто, кроме Старшого, не знал, что я здесь живу. Если я оставлю каморку и буду работать в мастерской у окна, тайна раскроется. Что скажут все эти нехорошие люди, которые называют меня «обезьяной убийцы», когда узнают, что я работаю у синьора Фидардо? Вдруг они натравят на меня полицию? Вдруг из-за меня пострадает синьор Фидардо?

Синьор Фидардо понял мое беспокойство.

– В Алфаме по любому поводу рады устроить шумиху – даже если чайка нагадит на голову епископу, – сказал он. – Местные жители любят сенсации. Они будут несколько дней судачить и сплетничать, когда узнают, что ты работаешь у меня. Но потом им надоест, и они начнут сплетничать о чем-нибудь другом. Уж поверь мне.

Я поверила синьору Фидардо. И вышло точно так, как он сказал. Слух о том, что синьор Фидардо нанял в подмастерья гориллу, распространился по Алфаме с бешеной скоростью. Многие нарочно придумывали повод, чтобы зайти в мастерскую и проверить, правда ли все то, что говорят. На улице за моим окном часто толпились зеваки. Но прошла неделя-другая, и никто уже не заглядывал в мое окно посмотреть, как я работаю.

Синьор Фидардо начал посылать меня с мелкими поручениями в соседние кварталы. Я забирала посылки на почте и покупала сигары в табачной лавке вдовы Перейры. Иногда синьор Фидардо брал меня в ресторан обедать. Люди здоровались со мной, как с любым другим встречным. Про «обезьяну убийцы», похоже, все забыли.

Глава 19 Могила Элизы Гомеш

Наступило лето и принесло с собой тяжелый, гнетущий зной. В полдень в Алфаме все замирало. Беловатое солнце палило с ясного синего неба, и люди прятались по домам и закрывали ставни на окнах, чтобы не пускать жару внутрь. Только к вечеру город снова оживал. Открывались магазины, уличные торговцы разворачивали свои лотки. Машины, телеги и трамваи медленно ползли по улицам, кишащим людьми.

Часа за два до полуночи в бары и кабаки начинали стекаться посетители. Через открытые двери на ночные улицы лились звуки фаду. Даже в самых тесных и обшарпанных заведениях звучала гитара и грустные песни о любви, печали и сладостно-горькой тоске. Синьор Фидардо хотел уговорить Ану попробовать петь перед публикой и поэтому часто приглашал ее прогуляться, если знал, что поблизости выступает какой-нибудь талантливый исполнитель. Меня тоже брали с собой. Мы слышали многих прекрасных певиц, но ни одна не пела так живо и так проникновенно, как Ана. Вероятно, синьор Фидардо рассчитывал, что Ана заметит это сама.

И в конце концов Ана сдалась. Она пообещала, что как-нибудь в воскресенье поедет в Празереш и будет петь на похоронах под музыку синьора Фидардо. Несколько дней перед поездкой Ана очень нервничала. Но ей не о чем было волноваться. Все были до глубины души тронуты ее пением. Всплакнули даже могильщики у часовни.

В следующее воскресенье Ана снова поехала с синьором Фидардо и спела еще на одних похоронах.

И в следующее воскресенье тоже.

Слух о ее голосе распространился по всему городу. Лиссабонцы ехали в Празереш, на похороны совершенно незнакомых им людей, только чтобы послушать Ану. А некоторые говорили, что ради такого дела не жалко устроить и собственные похороны – если это единственный способ услышать Ану Молину.

По воскресеньям я обыкновенно сопровождала Ану и синьора Фидардо в Празереш. Правда, держалась я всегда в стороне. Обезьянам в синей рабочей одежде не место на похоронах. Во время церемонии я в одиночестве прогуливалась по кладбищу. Как ни странно, мне тут нравилось, хотя это было странное и жутковатое место. Вдоль разровненных граблями дорожек рядами стояли усыпальницы из белого мрамора. Они напоминали маленькие дворцы или церкви с чугунными резными решетками на дверях и каменными крестами на коньках крыш. Это был целый город, город мертвых, бесчисленные кварталы огромного лабиринта.

Часто, гуляя по кладбищу, я забредала так далеко, что уже не понимала, где нахожусь. Именно так я обнаружила могилу Элизы Гомеш. Я оказалась в дальнем уголке кладбища, где раньше никогда не бывала. Вероятно, здесь хоронили тех, у кого не было средств на большие памятники и мраморные мавзолеи. Могилы были увенчаны железными крестами или простыми гранитными надгробиями. Я остановилась у какой-то могилки, поросшей травой и укрытой опавшими листьями. На замшелом камне виднелась эмалированная табличка. На табличке был нарисован портрет девушки, и мне сразу показалось, что я ее уже где-то видела. Только никак не могла вспомнить где.

Поскольку и я так уже задержалась и знала, что Ана и синьор Фидардо ждут меня у часовни, я не успела всерьез об этом задуматься. Но поздно вечером, перед тем как уснуть, я вдруг вспомнила. Тихонько встав с постели, я проверила карманы комбинезона. Там до сих пор лежал серебряный медальон – тот самый, который Альфонс Морру носил на цепочке на шее и потерял на набережной перед тем, как упасть в воду. Я вынула медальон из кармана, открыла крышку и посмотрела на миниатюрный портрет возлюбленной Альфонса Морру. Он очень походил на портрет девушки на кладбище.

В следующее воскресенье я снова отыскала замшелое надгробие с портретом на эмали. Я вынула из кармана медальон, поднесла его поближе и сравнила портреты.

Сомнений быть не могло. На обоих портретах изображена одна и та же девушка.

Судя по надписи на надгробии, ее звали Элиза Гомеш. Она умерла четыре года назад, будучи всего двадцати трех лет от роду. Почему она умерла такой молодой? Об этом на надгробии не сообщалось. Меня передернуло. Возможно, ее убил Альфонс Морру. Ведь он был негодяем. Мне до сих пор снятся кошмары о том, как он стоял, целясь Старшому в грудь.

Я решила, что сделала важное открытие. Хотя что в нем важного, я и сама не знала. Но такое у меня было ощущение.

Сметя с могилы опавшие листья, я постояла, глядя на портрет покойной девушки, которую, похоже, больше уже никто не оплакивал.

~

Я взяла за привычку навещать могилу Элизы Гомеш каждое воскресенье. Я сметала листья и ветки, счищала мох и лишайники, нараставшие на камне. Со временем я познакомилась с кладбищенским сторожем. Его звали Жуан, и он был большим чудаком. Правда, в хорошем смысле слова.

Почти все, кого я вижу в первый раз, обращаются со мной как с обезьяной. И в этом нет ничего странного. Ведь я и есть обезьяна. Люди, наверное, думают, что кто-то выдрессировал меня и я научилась носить человеческую одежду, точно так же как медведи в цирке учатся ходить на задних лапах, а попугаи – браниться. Мало кто может представить себе, что я способна думать и понимать человеческий язык. До тех пор, пока меня хорошенько не узнает.

С Жуаном все было по-другому. Однажды, когда я выдергивала чертополох с лужайки у могилы Элизы Гомеш, он подошел ко мне. Я обернулась, чтобы он увидел мое лицо, но он даже бровью не повел. Просто любезно спросил, не нужны ли мне совок и тяпка.

Я кивнула, и он сходил за инструментами. Потом продолжил беседовать со мной – так, будто мы с ним давно знакомы. Похоже, его ничуть не удивляло, что горилла ухаживает за могилкой.

– Как хорошо, что кто-то заботится об этой могиле, – сказал он. – Думал даже сам этим заняться. Ради Элизы. Бедная девочка, ведь ее убили. Правда, в некотором смысле это был несчастный случай. Но вы-то, конечно, и так все знаете.

Я помотала головой.

– Вот как, не знаете? – переспросил Жуан. – Тогда я расскажу вам. Видите ли, Элиза Гомеш работала горничной у богатого банкира в Шиаду. Карвалью, вот как его звали… Ну так вот, однажды банкиру по почте пришла посылка. Элиза приняла ее. И когда принесла сверток в кабинет банкира, он взорвался. Это была бомба, которую прислали банкиру анархисты, желавшие ему смерти. Но банкир не пострадал. При взрыве погиб только один человек – Элиза. Совсем еще ребенок…

Жуан был искренне опечален. Тяжело вздохнув, он продолжил:

– У девочки не было семьи. Во всяком случае, сюда к ней никто не приходил. Кроме жениха. Морру его звали. Это он оплатил похороны, хотя был так же молод и беден, как Элиза. Как же он горевал, этот мальчик! Бывало, смотришь на него, и сердце разрывается. Да-да, сердце разрывается…