Наталья Шунина - Троесолнца

• Название: Троесолнца
• Автор: Наталья Шунина
• Жанр: Ужасы
• Год: 2020
• ISBN: 978-5-04-110739-0

Он, я, они… Трое становятся четырьмя. Автор рассказывает историю художника, художник говорит о себе, и затем появляется изнанка: мы видим автора, который изменяется под влиянием своего героя. «Троесолнца» – это три пыльных таинственных окуляра, три реальности героя и его автора, каждая из которых изобличает другую. Ложь не есть губительница истины. Она не безобразна. Через неё можно увидеть неискривлённый образ, который она пародирует. Или единого образа не существует?.. Если ты не знаешь, кто ты, почему ты считаешь, что твой герой менее реален, чем ты? Не есть ли ты собственная мысль о другом?

---

«Нет-нет, решительно я так сведу себя с ума. Просто дойду до дому… просто совпадение… Да плёвое. Плёвое ведь! А может, старый жид и пронюхал от кого-то, допустим, болтушка Бахрушин к нему зашёл… Все сплетники. Все сплетники! Город маленький! Все друг друга знают! Да, и вытащил из закромов жестянку… Ну, да ничего… Вот, старый жид, вывески захотел… хитрая морда… Ну, или совпадение. Ха-ха, конечно, так и есть!»

Он сам не заметил, как дошёл до дому и лёг на свою кровать, уставившись в посеревший потолок, покрытый проплешинами от нескольких слоёв облупившегося мела. На художника иногда падала меловая крошка, а мыслей у него было так много, и так мельтешили они в его голове, что он закрывал глаза, жмурился, а потом снова открывал и смотрел, смотрел в потолок, как будто тот мог избавить его от выдуманной им «прядильни».

«Порешим: это совпадение, мелочное совпадение, никаких правил нет, ничего, кроме видимого, и я сейчас сяду за работу. Я же не хочу провалить заказ!!! А если всё же на секундочку предположить, что это ниточка или знак?» – Он долго продолжал внутренний монолог, пока не извёл себя им вконец. Внимание рассеялось, сосредоточенность иссякла, оставалась лишь одна способность – вести бессвязную, двигающуюся на силе инерции беседу с самим собой ни о чём… Ни о чём, и всё… Всё ни о чём… И в итоге, значит, видите ли, вот какое хитрое дело, господа, получается ничто. Нежин закрыл глаза и от бессилия уснул.

Проснулся он среди ночи. На электронных часах 3.34. В окне висит тьма. Во рту привкус дурной сосиски. Отрыжка кетчупом. Боль за неисполнение эскизов. Опоясывает кольцо. Вокруг всё чужое, бессмысленное, враждебное. В общем, прядильное. Не хочется. Лучше постоять с чашкой дрянного цикория у подоконника. Лучше наблюдать за тем, как тьма висит: не колышется, замерла, гадина, и молчит. Молчит прямо в твоём окне. И ты ей в ответ молчишь. Отхлёбываешь. Ты крохотный и наглый со своим дешёвым цикорием, и она огромная, чёрная и болезненно-неповоротливая. В общем, гадина.

Кроме как пить цикорий у окна, делать дома было нечего. На эскизах, кажись, появились бы демоны вместо китоврасов, если бы он сел писать. Но сесть он не мог. Не мог физически. Легче было прыгнуть из окна и даже признать, что никакой он не художник. А это уж хуже, чем прыгнуть из окна. Но это было легче.

Нежин натянул потеплее куртку и вышел проветриться. У речушки, где стоял его дом, было совершенно безлюдно. Слышался шум, нёсшийся откуда-то: то ли из «Дымовины», то ли из-под земли, из какого-нибудь заплесневелого подвала, адаптированного под нужды рок-банды, борделя или бара. А в чёрной воде, уходящей далеко, к мосту, по обе стороны горели и колыхались свечи (так отражались фонари). Ещё через полчаса, ближе к рассвету, когда тьма расступилась и городок стал серым и ещё более скучным, по реке спустилась ржавая установка, друг за другом в воду попрыгали несколько водолазов. Они спугнули крякв, засунувших головы в оперения и спящих, покачиваясь, с одним открытым глазом на маслянистых, грязных водах речушки. Поднялось вялое птичье кряканье, один селезень взлетел, затем бултыхнулся с плеском в воду, и стая недовольно отплыла.

В беседке напротив дома шоркала многослойная фигурка, звеня пивными бутылками. Фигурка в двух рубашках, высовывающихся одна из другой, в кофте с фиолетовым капюшоном, в пыльнике и в вязаной шапочке, нагнувшись, доставала и укладывала их в полосатую авоську, сглатывая от удовольствия и желая поспеть к открытию пункта приёма стеклотары и сдать по 90 копеек за 0,5 литра, не толпясь в очереди. Затем проехал, бибикнув пробегающему через дорогу псу, пирожок химчистки. И всё больше стало появляться на улице людей, и всё меньше смысла он видел в простом шатании по городу. Да и планов накопилось громадьё: он решил сегодня появиться в институте, затем поехать в мастерскую к Ерошевичу, потом в библиотеку за книгой Коляды и кем-то ещё, кто вертелся у него на языке, ну а по приходе наброситься на станок и писать эскизы китовраса до изнеможения… И поразить ими Бахрушина с Костряковым! И приступить к своей мечте! Ой-ой, Мечте! Выбросив все правила!!!

К институту самым медленным шагом он прибыл на час раньше начала занятий. Сел в столовой, где всё пахло тушёной капустой и думалось о хвостах, и услышал пиликанье мобильного.

– Молодой человек, – в трубке женский прерывающийся голос, – вы интересовались насчёт моего работника, да, Анастасия Ивановна… Он умер! Точнее, убит! Только что была на опознании. – Голос прервался, послышалось напряжённое дыхание, и затем истерически понеслась речь, доходящая до плаксивых взвизгиваний: жуть-жуть-жуть какая-то! Зверская история… Убит мой работник! Убит! Завтра так и меня убьют! В драке между гастарбайтерами. В камере сидел один! Он его убил!

– Как убит? – сполз на стуле Нежин и разом послабел, точно насосом выкачали из него всю кровь.

– Именно! – завизжало в трубке. – Вы понимаете, насколько небезопасно стало! А мне Сикорский рассказывал про драку в баре… Что, если завтра эти гастарбайтеры нам мстить начнут?.. Сейчас только друг друга, а потом нас… когда многие границу перейдут, тогда нас… Страху сколько становится!

– Это точно был он? – схватился за последнюю надежду Нежин.

– Ну кто ещё! Он!

В голове у юноши помутнело. Глаза потемнели, заволоклись, будто зрение исчезало и глаза застилал туман, а Анастасия Ивановна взбудораженно верещала:

– Страху сколько! Кого через границы пускаем! В барах драки устраивают, убивают друг друга, это иго, а мы всё пускаем… ведёмся на дешевизну… А чего их поля маковые стоят! У них-то и паспортов у большинства нет… убил кто кого, неизвестно, вы понимаете, сколько страху! Всё теневое! Статистики нет! Откуда ей взяться! От нас всё прячут… их не считают… Когда их станет ещё чуть больше, они пойдут на нас! – в какую-то секунду Нежин всё-таки уловил, что она тараторила, и сказал:

– Это не гастарбайтер его убил.

– А кто? – притихла Анастасия Ивановна и, кажется, вся напряглась и сделалась ухом.

Нежин бросил трубку.

«Кто-кто! Да я! И как я смею гнать на кого-то! Я это! Это прядильня моя чёртова! И ублюдок тот, депутатский сынок, не зря вылез! Вылез! Откуда бы взялся мажор в «Дымовине»! Или даже нет, он не виноват, это всё я влез, когда не просили», – художник треснул по металлическому столику, ногой отбросил стул и выбежал, слыша вслед гомон разбушевавшихся кухарок и ругань повара.

«Убит… убит… убит… Но почему? Почему я сунулся? И потому так произошло, что сонастройка со вселенной – претензия на высшее… замашка на равенство Ему! Или, скорее, нет никаких таких нитей, нас связывающих и плетущих ткань бытия, нет! Все мы должны скоблиться, барахтаться, как в дерьме, в нашем мирке, и на гармонию рот не разевать, не зариться! Хотя чувствую, если бы я не стал этим голову себе ломать, жил, как все, метис был бы жив! Всё это моя прядильня наделала! – И как обухом по голове его ударило. – А кольцо с кентавром разве совпадение? Неужто всё совпадение?»

И представилось ему, пробегающему с лицом ошарашенным, бледным, что всё это: от первого его плача до кленового листа, который, плавно кружась, падал сейчас вниз, к его ногам, – всё это совершенно не случайности и не совпадения, но узреть шов между листом и носком его кед, между его суеверно-благостной помощью и гибелью метиса под силу только тому, кто живёт в пустоте и чует толк в абсурде! Ведь что есть вся жизнь, если не абсурд? А если ты, наконец, разобрался, зачем в мире есть абсурд, разве ты не разобрался и со смыслом сущего?

Померещилось Нежину, что листы бумажные, вальсируя в потоках чистого, прозрачного воздуха, на него падают как-то ненатурально, как-то слишком изысканно, балетно, хореографически, точно под музыку, что здания картонные вот-вот наклонятся и упадут от ветра, и люди-куклы, крашеные марионетки, шествуют по улицам несметными толпами, высоко поднимая игрушечные коленки и вытягивая губы для поцелуев, и доставая из карманов окровавленные ножички и пухлые кошели, набитые золотом и монетами, и вот-вот всё это просто исчезнет, улетит, как облако пыли, и все куски соберутся в яйцо, и оно треснет, и внутри не окажется ни белка, ни желтка, а только зияющая на весь расширяющийся мир пустота. Вульва, рождающая пустоту и ею же оплодотворяющаяся.

«Ха-ха! – через мгновение залился истерическим смехом Нежин. – До какого абсурда я себя довёл! Убийцей назвал! Да я не имею к этому никакого отношения! И меня вообще не должно беспокоить, что там с ними происходит и посадят ли ещё какого-то таджика за то убийство, которое совершили братки! Не имею отношения и не имел! И совесть моя чиста, как родник! Пусть всех сажают и убивают, я тут ни при чем. Пусть прокурор волнуется! Пусть шайка эта, прибравшая город, трясётся, что пробьёт их час!»

Он ещё долго хорохорился, но, не дойдя до дома, улёгся на подвернувшейся уличной скамье и зажмурил глаза: ему стало плохо. То ли страх безумия подкрадывался, то ли происходил какой-то спазм сосудов, но всё в его организме, будто на шарнирах, разболталось, заходило туда-сюда, то приливала кровь в конечности и они пекли, то он зяб ни с того ни с сего, и чувства все такие странные появлялись, точно каждый орган его отдельно: печень, сердце, половые органы, шея, мозг, – всё будто не в ладу друг с другом и сейчас расщепится, разойдётся навсегда, а ему придётся только орать вслед этому расщеплению. Только вот рёбра, напротив, сжимало тисками, и даже, кажется, они сплющивались, беспощадно придавливая бедное сердце. И больше всего горечи и тяжести пряталось в сердце. Ритм его сбивался, и в этот момент остальные органы такой какофонией звучали внутри, что он еле помнил себя в потоке этой душегубной хвори.