Наталья Шунина - Троесолнца

• Название: Троесолнца
• Автор: Наталья Шунина
• Жанр: Ужасы
• Год: 2020
• ISBN: 978-5-04-110739-0

Он, я, они… Трое становятся четырьмя. Автор рассказывает историю художника, художник говорит о себе, и затем появляется изнанка: мы видим автора, который изменяется под влиянием своего героя. «Троесолнца» – это три пыльных таинственных окуляра, три реальности героя и его автора, каждая из которых изобличает другую. Ложь не есть губительница истины. Она не безобразна. Через неё можно увидеть неискривлённый образ, который она пародирует. Или единого образа не существует?.. Если ты не знаешь, кто ты, почему ты считаешь, что твой герой менее реален, чем ты? Не есть ли ты собственная мысль о другом?

---

«Хм, а что, если есть обратная сублимация… Творческая энергия поднялась, не реализовалась и далее скатилась вниз, швырнув человека в плотское… У меня неправильное вдохновение, обратно-сублимированное или хрен знает какое, но, в общем, всё блеф, что пишут про вдохновение… Переизбыток вдохновения ведёт к духовному обнищанию! к разгулу плотского в человеке… Ницше писал, что переизбыток здоровья ведёт к неврозу здоровья… вот-вот, что-то вроде того с творчеством», – спутанно думал он о причинах такого бесславного конца этого славного дня и наливал.

После пятой рюмки он опять похолодел. До колен пробирала дрожь: если мальчишку убьют или покалечат, то он будет виновен. Он завёл эту «схему»! Он влез… И почему всё так сложно и тонко в его дурной голове: почему он выдумал и подчиняется каким-то «правилам», меняющимся в зависимости от изменений жизненных ситуаций?.. Почему надо было непременно благодарить за первый заказ небеса и сделаться лучше в этот день? Откуда эти смехотворные, ярмарочные суеверия?.. Откуда эта суеверная нравственность и не является ли она хуже честной аморальности?

Выполз из «Дымовины» он, когда уборщица подметала разбитые стёкла и поднимала стулья, чтоб промыть пол. Выполз больным, разбитым, профессионально непригодным.

Держим гада. Кормим гада. Греем гада.
Но не гад он, понимаете, не гад! —

подпевал Нежин, пока ковылял, пошатываясь, домой.

Это ж надо! Ну кому всё это надо?
Говорим, бредём и любим наугад.
Держим гада. Кормим гада. Греем гада…
Ну кому всё это надо?

Он не помнил, откуда знал эту песню и кто её автор, ему просто нравилось повторять единственный куплет. Он ему соответствовал и плавал на поверхности его сознания, как белый пакет в мутной послегрозовой воде. Сознание путалось, мутилось, вязло, бликовало, но оставался этот куплет, который, он помнил, так ему соответствовал. Отключился художник, как только бухнулся, даже не раздевшись, в постель, последний раз проговорив иссушенным ртом песенку про гада.

Очнулся он около полудня и сразу почувствовал удар в сердце: парень… жив ли? А потом приплыла баба, злонастроенный Бахрушин и Костряков, головокружительное вдохновение, библиотека, туча – вся картина прошедшего дня восстановилась, и сделалось тошно. Так тошно, что он снова постарался нырнуть в сон. Проснулся второй раз он ещё через полчаса. И испытал всё то же самое, только острее и противнее. Ему хотелось вскочить и сбросить прокуренную, налипшую от пота рубашку и грязные джинсы, но он озлобленно продолжал лежать и переваривать, и перемалывать события вчерашнего дня. И самое тяжёлое, просачивались к нему «новые правила». Так сказать, на новый день. Что-то говорило ему, что надо найти парня и помочь…

«Вот если бы я был таким добрым, совестливым – это одно… но нет, я слышу, что мне сулят поражение в работе, провал заказа, если я не помогу… Значит, не доброта это, а чертовщина… суеверие… И как мне с ним быть? Плюнуть на парня? Плюнуть на всё и делать своё дело, не обращая ни на что внимание? Или снова слушать этот внутренний голос, увещевающий меня разыскать метиса? И до чего этот «глас добра» меня вчера довёл? Вот до чего довёл!!! Не влез бы я, этот парень бы наклюканный свалился да пролежал в больничке денёк, всё… а я вот довёл его… Ну, если довёл, то надо уже помогать? Или опять всё боком? А может, я трус?! Боюсь возмездий?!! Мелочный трус, играющий на былинках и пылинках и не способный даже встретиться лицом к лицу со злобой в себе?! Да, я трус! Поэтому сейчас во мне хватит мужества встретить расплату, я даже хочу её встретить, а не трястись по углам суеверий, пусть вся работа покатится в тартарары, пусть тот благословенный день станет проклятым, но я метиса искать не буду… Не буду!!! Не из-за того, что мне плевать на него, а из-за того, что мне нужно проявить мужество… Чтобы быть злым, нужен какой-то запас мужества! по крайней мере, в моей ситуации… Только так я искореню в себе эти «правила»! Эдакий «музыкальный инструмент» для синергии со вселенной! Ха! Размечтался о гармониках! О том, что человек и его душа – часть мира. Какой я болван! Если ты скажешь, что правила есть, то будешь под них плясать, а если ты скажешь, что их нет, то они превратятся в пыль! Да! Я не хочу достигать цели и выдумывать правила, я хочу быть свободным… А играя по правилам, я не свободен, я трушу, я привязан к самой игре и её правилам, я играю в добро и зло, и мне надо избегать зла, не только избегать, но и постоянно ломать себе голову, где зло, а где добро… ведь как они переменчивы! Какие хамелеоны! Нет… я буду свободен… и пусть никогда у меня не будет ни одного заказа! Легче сойти с ума, чем научиться играть на этом «музыкальном инструменте»! Да и нет его! Нет этого инструмента! Это я, болван, в него верил!»

Нежин вскочил с постели, скинул грязные вещи, как будто освободился от замучивших его «правил», и ему даже хотелось провозгласить: «И будь я проклят!» Однако он удержался, так как следом надо было бы говорить «и проклято искусство», потому как если быть свободным, то уж не только от собственного «я», мечущегося между добром и злом, но и от любви, от искусства и так далее… А от искусства он пока был совершенно не готов освобождаться.

Освежившись в душе и позавтракав, он сел писать эскизы. Мысли его путались, он не мог определиться с сюжетом: то ли повторить сюжет древней мозаики Отронто, где стрела китовраса вонзилась в оленя, то ли изобразить китовраса с венцом на главе?.. Нежин помалевал немного, потом нашёл псалтырь, оказавшийся в книжном шкафу, открыл 41-й псалом, прочёл его: «Имже образом желает елень на источники водныя, сице желает душа моя к Тебе, Боже…», удостоверившись в том, что Бахрушин не врал относительно образа оленя и души. «Не врал», – пробурчал он себе под нос и перечитал псалом про «еленя» ещё раз. Затем прочёл ещё несколько раз, встал и пошёл искать метиса.

«Дымовина» жила своей обыденной жизнью. Посетители, зашедшие сюда среди бела дня, казались вымазанными сажей, упёртыми и навьюченными своими невзгодами. Хотя весельем ещё не пахло, в воздухе будто висела необходимость кутежа, и лица хранили отпечаток этой самой принуждённой горькой радости, и всё тут дышало её упёртым ожиданием и предвестием. На удивление, в дальнем углу сидел громоздкий и тихий Грюндель, подперев ручищей подбородок. Он медленно жевал большую чесночную гренку, держа откушенный кусок у самого рта, якобы он безотлагательно должен последовать за предыдущим на перемалывание, но делал он всё так медленно, что ясно было – так он дремал.

Бажен приблизился вплотную к его столу, но ничего не поменялось: Грюндель брал новый кусок, а откушенный держал у самого рта, даже подпирая им измазанные маслом губы.

– Вы тут были вчера…

Мужчина не повернулся.

– Вы тут были и пили с парнем. Потом ещё драка завязалась…

Не увидев реакции, Бажен прогрохотал стулом и сел:

– Вы знаете что-то о нём?

– Ничё не наю, – просипел простуженно Грюндель, подняв глаза на Бажена и снова отведя взгляд вниз и приставив очередную гренку ко рту.

– А как мне узнать? Помните, в толпе был мужчина, такой плотный, кажется, с залысиной, он говорил, что парень строил сарай его соседке, – напомнил Бажен, – как его звали?

– Не знаю, – безучастно повторил Грюндель.

– Понимаете, нам надо найти его. Вас тут многие знают, и вы многих…

– Я же сказал, – кинул Грюндель, на мгновение выйдя из своей похмельной дрёмы, – не знаю. А ты вообще кто такой? – спросил он нахмуренно, видно, не признав в нём того, кто пытался вытянуть парня из забавы.

– Я вчера тоже тут был. Пытался вытянуть его из соревнования…

– А, так это ты его подвёл под монастырь? – неожиданно оскалился Грюндель, как будто нашёл что-то весёлое, но скоро померк и равнодушно добавил: – Не дал, значит, споить, да? Хм… ага… не дал…

– Так вы ничего о нём не знаете? – спросил Бажен ещё раз, но тот с таким видом поднёс гренку ко рту, что сомнений не оставалось – он едва ли способен размышлять.

За стойкой вчерашнего бармена не было. Единственное, что удалось узнать Бажену, – это номер парня, который работал за баром в злополучный вечер, и его приблизительный график. Никаких, совершенно никаких новых деталей не вырисовывалось, и от этого появлялось ощущение полной непричастности ко всей истории. «Ну, лежит где-то на больничной койке либо во гробу метис. Пусть лежит. Что же мне? – спрашивал себя Нежин, выходя из «Дымовины» на улицу. – Решил же я послать к чёртовой матери все свои выдумки и правила. Решил же я послать к чёртовой матери «музыкальный инструмент» для сонастройки со вселенной… Ха-ха! С душой мира! Художник не должен быть злым или добрым, он должен быть художником. И лучше пусть он будет злым и честным, чем обладателем такой суеверной “нравственности”, как я… Всё-всё!»