Наталья Шунина - Троесолнца

• Название: Троесолнца
• Автор: Наталья Шунина
• Жанр: Ужасы
• Год: 2020
• ISBN: 978-5-04-110739-0

Он, я, они… Трое становятся четырьмя. Автор рассказывает историю художника, художник говорит о себе, и затем появляется изнанка: мы видим автора, который изменяется под влиянием своего героя. «Троесолнца» – это три пыльных таинственных окуляра, три реальности героя и его автора, каждая из которых изобличает другую. Ложь не есть губительница истины. Она не безобразна. Через неё можно увидеть неискривлённый образ, который она пародирует. Или единого образа не существует?.. Если ты не знаешь, кто ты, почему ты считаешь, что твой герой менее реален, чем ты? Не есть ли ты собственная мысль о другом?

---

– А есть ещё эти бабушки? – поинтересовался Павел Артемьевич, желая уйти от темы. Тем более что он запамятовал значение слова «анаграмма» и не знал, кто такие гандхарвы.

– Ох, Павел Артемьевич, с бабушками уже всё худо. Обобрали их, как липок, вот как границы открыли, так и попёрли на Русский Север искатели артефактов. А они, бедняжки, думая, что их благодетельствуют, ещё и плошки с ягодами перед гостями ставили. Теперь все артефакты в Лондоне, – вздохнул и правда резко огорчённый Бахрушин, вспомнивший о том, какие, ему рассказывали, в Лондоне выставлялись предметы быта и как эти предметы уплывали задарма прямо из-под их носа.

«А что сейчас? Даже если и музей организуем, сокровищница-то пуста! А денег на лондонские аукционы у Кострякова не хватит. Что ж стыдить-то себя! – промелькнуло у Бахрушина, жившего своей профессией и переносящего все невзгоды в этой области тяжело. – Поговорим да разойдёмся. Если бы под предвыборную кампанию этот музей, то можно, а так… Эх, и как давно он там в мэриках числился… Или на губернаторский уровень выйти… А так нет… И рассчитывать не на что… Но дружить надо: и палка раз в год стреляет…»

Пока он думал, кивавший всё время Павел Артемьевич, дабы хоть что-то рассказать, вспомнил об аукционе, в котором он принимал участие, выразил желание увидеть домашнюю коллекцию, пригласил на обед и распрощался. Тем более Бахрушин иссяк, вспомнив про лондонские аукционы, и распрощаться с ним было куда легче.

И так как у нас справедливо вызывают большее раздражение вещи, которые мы знали, но забыли, нежели те, о которых мы не ведали изначально, – Костряков мучился анаграммой. Поэтому, придя домой, он немедленно нашёл, что это. Но тут уже его задело (потому как он не догадался сразу), почему Бахрушин воскликнул: «Китоврас – это анаграмма», и он стал читать про китовраса, всё более удивляясь глубине и многозначности его образа, о которых он и подозревать не мог. Через три часа чтения и жадного поиска, когда на небе уже замерцал сквозь туманность молодой месяц, он нашёл и про то, почему предполагают, что слово «китоврас» является анаграммой, и как он символизирует гармонию, звериное и духовное, и прочее, прочее… Ему всё пришлось по вкусу и даже подумалось (наверное, под влиянием ночи и худого, как волосок, месяца), что все люди – звери, имеющие шанс к духовному… Звери! В общем, Костряков увлёкся.

На следующей неделе он попытался найти картину с изображением китовраса, но на художественном рынке наличествовали только кентавры, и даже не эллинистические, а в стиле дрянного, чересчур яркого фэнтези. Но, заехав по счастливой случайности в гости, он увидел роспись стены у одного своего приятеля в доме, которую видел до этого многократно и о которой запамятовал, и понял, что китовраса надо не покупать, а рисовать – сделать его во весь могучий рост крылелетучим, жезлоносным и в нужной стилистике!

Так перед Павлом Артемьевичем встал вопрос: где найти художника? Дело в том, что художники никак не входили в электорат Кострякова, однако он в своё время пользовался популярностью в педагогической среде и знал преподавателей всех учебных заведений города. В институте дизайна, упустить этот факт невозможно, у него была приятельница Луиза Николаевна. И хотя с ней он рассчитывал только посоветоваться, в итоге объявил Луизе о поразительном тождестве её мнения с его, оговорив лишь сумму заказа, которую махом увеличил вдвое.

В тот же день Луиза Николаевна попросила Нежина принести портфолио и объявила ему о заказе. У неё были и другие кандидаты на славянский заказ, но в пользу этого сыграло несколько фактов. Во-первых, он был не просто студент, которого достаточно легко к чему-то принудить или обозначить ему, что часть оплаты она желала бы получить сама и чтоб Костряков об этом не знал, но он был её воспитанник, уже однажды ею облагодетельствованный. Именно она заметила эскизы пастелью на вступительных, пока он защищал слабенький проект по облагораживанию набережных. Именно она отправила его в мастерскую к Ерошевичу развиваться… Во-вторых, он занимался мифологией и имел, в чём она была убеждена, выраженную склонность к мистике, которую, как она убедилась, и жаждал провести тонкой линией в картине Костряков (не стоит пояснять, как именно она это унюхала, ибо Луиза Николаевна в подобной практике била негласные рекорды и являла саму компетенцию). Также он был талантлив. Поэтому она решила рискнуть и вместо несговорчивого художника с именем послать студента. Так на юношу снизошли рассветные лучи первого заказа.

Даже сейчас, под яблоней, он отчётливо помнил себя тогдашним, остолбеневшим в двух-трёх шагах от его крыльца: сердце прыгает, но не верит, коленки подкашиваются от страха и радости, а внутри кто-то барабанит по рёбрам и вопит: «Ну неужели? Да нет, не может быть! Ну неужели?! Нет-нет, не может быть!.. Смогу? Дурак! Запорют! Да неуже-е-е-ли-и-и!!!»

Дверь открыла Ольга, супруга Кострякова, а через две арки он увидел зал, сервированный стол и сидящих за ним мужчин: одного с удмуртскими чертами, темноволосого, затаённого, будто суетливого и одетого кое-как, и другого – дородного, холёного, с большими навыкате синими глазами, прикрытыми толстыми и гладкими, как у будды, веками, и глубоким баритоном. Как он выглядел на агитационных плакатах двадцатилетней давности, Нежин, конечно, не мог знать, но по всему он признал Кострякова. Первым, которому действительно в тот момент не сиделось на месте из-за состоявшегося с хозяином дома спора, был Бахрушин.

Каких-то несколько минут назад мужчины зацепились по поводу казачества. Бахрушин ляпнул, что в их вопросе (именно так стала называться идея Кострякова) нужно учесть негативные уроки возрождения казачества. Он посетовал, что реконструкцию казачества проводили так грубо, что превратили его в скоморошничанье. Костряков не согласился, сказав, что аутентичность после периода советского гонения была восстановлена, а то, что Бахрушин называет скоморошничаньем, является вопросом индивидуального восприятия. Но сказал он это так безапелляционно и пренебрежительно, что Бахрушин завёлся.

– Реконструкция и аутентичность – вещи противоположные, Павел Артемьевич! Это замашка нашего века! Разве не варварская замашка? Мы считаем, что всему можем вернуть аутентичность! Всюду появляется всё «аутентичное»! Мы будто сошли по нему с ума и не хотим признавать, что нет его и быть уже не может! Но за нами не постоит, и мы аутентичный Гефсиманский сад скоро создадим! Я против, Павел Артемьевич! Мы больны аутентичностью! И признавая этот факт, мы сможем гораздо тоньше и красивее продвинуть древнеславянскую культуру, не допустив её профанации и превращения в набор тёмных сказок! – опроверг он и замолчал, ёрзая по стулу и сутулясь.

Замолчал и Павел Артемьевич, недовольный тем, что Бахрушин, вероятно, забыл, что должен был помогать наставлению художника на путь истинный и посоветовать ему литературу и журналы с изображениями, а не спорить. В этот момент красноречивого молчания и увидел их через два пролёта Нежин.

– А вот и наш гость, – объявила Ольга, пропуская юношу вперёд.

С полминуты мужчины сидели, как будто не расслышали. Бахрушин смотрел куда-то вниз, как будто проверял, надёжен ли стул, на котором он сидит, а Костряков молча и насупленно изучал щуплого и длинного как жердь, в красных пятнах от волнения Нежина, который почему-то представлялся ему совсем другим.

– Ну, здравствуйте, Бажен, – встал он с улыбкой, хотя глаза его продолжали изучать художника и только через несколько минут приняли обычное выражение, – а это, познакомьтесь, Сергей Иванович Бахрушин.

– Бажен Нежин, – заносчиво кинул юноша, пытаясь скрыть охватившую его робость.

Нет, он не столько стеснялся людей – к чему они! – сколько робел при мысли о заказе… Его до самых пят, и волос, и подмышек, и подколенок пробирал страх перед росписью стены. Казалось, заколотятся зубы и задрожит всё тело… Ведь и принимать работу будут с комиссией! А прежде он занимался только станочной живописью!.. Но нет, всё не то. Главное это: а может, он только возомнил себя художником?!! Может, занёсся в мечтах, заважничал и счёл себя, губку-бодягу, годным? Вот тут и затаился звериный страх. И если только возомнил, то дальше… бр-р-р… пояс холода… о нет, дальше, дальше незнамо что – Глухота!.. Полное отчуждение… увядание жизнеобразующего ростка… Именно этого он боялся больше всего. А робость перед людьми была мелочью, хоть он и ненавидел себя смущённым.

Костряков начал с оды Луизе:

– Бажен, я бесконечно верю вашему преподавателю Луизе Николаевне! На самом деле удивительный она человек. Кстати, Луизе Николаевне вы должны быть благодарны, хотя в молодости никто не благодарен, верно, Сергей Иванович? – стал говорить Костряков.

После произошедшего спора с Бахрушиным Костряков впал в «слабость» получать одобрение на каждое свое высказывание. Сергей Иванович чувствовал себя ещё более задетым от этих «верно»; более того, он стал бояться, что эти неприятные нюансы общения разрушат весь Китеж-град, весь возможный музей, и, как всегда, он останется один со своими коробьями. Жены и детей у Бахрушина не было, и это обстоятельство особенно вспоминалось сейчас, когда Ольга подливала чай из пузатого чайника, булькающего водицей, или передавала сахарницу, наполненную с горкой кристальными кофейно-коричневыми друзами, совершенно не похожими на тот белый песок, что потребляет он дома.