Эми Липтрот - Выгон

• Название: Выгон
• Автор: Эми Липтрот
• Жанр: Зарубежная публицистика
• Год: 2021
• ISBN: 978-5-91103-569-3

Литературный дебют, принесший автору, журналистке Эми Липтрот (род. 1984), премию Уэйнрайта за лучшую книгу о природе за 2016 год и премию британского Пен-клуба за лучшую автобиографию (PEN Ackerley Prize) за 2017-й, – это история о побеге из шумного Лондона на заливные луга Оркнейских островов. Изложенная в форме откровенного дневника, она документирует обретение героиней-повествовательницей себя через борьбу с ложными привязанностями (сигареты – кока-кола – отношения – интернет), которые пришли на смену городским опытам с алкоголем и наркотиками. Когда-то юная Эми покинула удаленный остров архипелага на северо-востоке Шотландии, чтобы завоевать столицу королевства, пополнив легион фриланс-работников креативных индустрий. Теперь она совершает путешествие назад, попутно открывая дикую мощь Атлантического океана и примиряя прошлое с настоящим. То, что началось как вынужденная самоизоляция, обернулось рождением новой жизни. Книга стала заметным событием в современной британской прозе, породив моду на полузабытый уголок шотландского побережья.

---

Тогда, в восемнадцать, я не могла дождаться, когда уеду. Жизнь на ферме казалась мне грязной, тяжелой и нищей. Я мечтала о комфорте и гламуре, хотела быть в центре событий. Я не понимала тех, кто заявлял, что хочет жить в деревне и наблюдать за дикой природой. Люди были мне интереснее животных. Зимой мне приходилось носить уродливую верхнюю одежду и вычищать стойла, а я мечтала о горячем пульсе города.

Но в своей студенческой квартире я, бывало, мысленно сопоставляла площадь города и нашей фермы, думая о том, что на одних и тех же шестидесяти гектарах тут живут тысячи людей, а там – лишь моя семья и животные. Меня сводило с ума осознание того, что в многоквартирном доме лишь несколько метров отделяет меня от людей, с которыми мы даже не знакомы. Соседи окружали меня и слева, и справа, и сверху, и снизу, и разделяли нас лишь тонкие стены. Я мало говорила об Оркни с новыми друзьями, но, лежа в кровати и слушая ветер за окном, мысленно переносилась на ферму и думала о наших животных, которые мерзнут сейчас на улице.

Там, на юге, я обычно называла себя шотландкой или говорила, что «приехала с Оркни», но настоящему оркнейцу так представляться не стала бы. Хоть я и родилась на Оркни и прожила там до восемнадцати лет, оркнейского акцента у меня нет, да и родители мои из Англии. Родители познакомились, когда им было по восемнадцать, в манчестерском колледже. Папа заново готовился к выпускным экзаменам, которые пропустил из-за первых приступов болезни, а мама изучала экономику. Мама выросла на ферме в Сомерсете, а папа, сын учителей из Ланкашира, – в пригороде Манчестера. Именно поездки к маме на ферму вдохновили его поступать в сельскохозяйственный колледж. И пусть родители прожили на островах тридцать с лишним лет – больше половины своей жизни, их всё еще воспринимают как англичан, «южан».

Англичане обычно думают, что у меня шотландский акцент, а шотландцы принимают меня за англичанку. На Оркнейских островах раньше было принято говорить не «Откуда ты?», а «Ты чей?». Родителям часто задавали этот вопрос, когда они переехали. Я хоть и с Оркни, но далеко не всегда чувствовала себя там своей. В младших классах слово «англичанин» было у нас оскорблением.

Когда я была маленькой, пропал единственный чернокожий мальчик из средних классов. Он жил возле утесов Йеснаби. Помню, его младший брат зашел в наш школьный автобус, а взрослые что-то серьезно обсуждали на остановке. Примерно через неделю волны вынесли тело пропавшего на пляж. Мой опыт общения с другими детьми подсказывал, что это расизм привел его на вершину утеса.

В подростковом возрасте мне стало казаться, что все нарочно сговорились выдавать Оркни за райский уголок, и я не хотела в этом участвовать. В буклетах для туристов напирали на красоту и историю, бесконечно печатая одни и те же фотографии менгиров и красивых извивающихся улиц Стромнесса, а я видела вокруг лишь скучные здания и серое небо. Но, несмотря на свое вечное недовольство, я была готова дать отпор любому, кто усомнится в очаровании Оркни.

И эта двойственность знакома многим молодым людям с островов. Мы снова и снова возвращаемся туда: нас несет неизбежным приливом. Я выросла под огромным небом, на просторе, и всё же мое жизненное пространство ограничивалось островом и фермой. Как-то в выходной я отдыхала на пристани в Керкуолле. В моих волосах играл ветер, пахло рыбой и бензином, а вдалеке, на море, на низких холмах северных островов – Шапинсея, Сандея и лежащего на горизонте Папа-Уэстрея – мерцали огоньки. Пожив в Лондоне, я начала выделяться среди жителей этого маленького городка и не хотела оставаться тут.

Подростками мы потешались над туристами. Для нас этот объект мирового наследия был родным домом, а не местом, куда покупаешь билеты и едешь в отпуск. Вечерами, когда автобусы с туристами разъезжались, мы с братом и друзьями забирались в каменные дома и склепы эпохи неолита в перчатках без пальцев и с одноразовыми пленочными фотоаппаратами. Наутро смотрители находили там догоревшие маленькие свечки и пустые бутылки от вина.

Я была безрассудным ребенком. Я забиралась на каменные ограды и на односкатные крыши. Я прыгала с высоких стропил в сено или на мешки с шерстью. Потом я начала тусоваться – алкоголь, наркотики, отношения, секс, – в погоне за сильными чувствами мечтая испытать всё, не заботясь о последствиях и яростно сопротивляясь попыткам вернуть меня на путь истинный. Я жила суровой, ветреной, запутанной жизнью.

Люди, выросшие на ветру, сильные, закаленные и умеют найти убежище. Я была далеко, когда продали наш дом. Вырученные деньги родители поделили. Папе осталась ферма, и он поставил вместо дома трейлер, чтобы ночевать там, если не остался у подружки, а мама купила дом в городе и на ферму наведывалась редко.

Мама была женой фермера, дочерью фермера, но, главное, она и сама была фермером. Она не только готовила и занималась домашней работой, но и водила трактор, чистила стойла, строила заборы и каменные ограды, вновь и вновь заделывала ямы на дороге. Они с папой вместе глистогонили овец и обрезали им копыта, избавляя от копытной гнили, а перед посевом ячменя вместе убирали со вспаханных полей камни, которые каждый год появлялись из-под земли. Папа стриг овец, а мама скатывала шерсть в тугие клубочки. После развода она ужасно скучала по ферме, но приезжать сюда было слишком тяжело.

⁂

Все уборщицы были женщинами, а убирали мы исключительно мужские комнаты. Мои коллеги весь день что-то чистили, терли и мыли на работе, а потом возвращались домой и там делали то же самое для своих мужей и детей, и так год за годом. Они были знатоками своего дела. Наблюдая, как ловко моя начальница обращается со шваброй, как она выжимает ее под нужным углом и с нужной силой, чтобы та была мокрой и мыльной ровно настолько, насколько нужно, я понимала, что такого уровня никогда не достигну. Я думала о том, что пожарные на острове как-то сами справляются со стиркой и уборкой постелей.

Собирая в пары выцветшие носки, выбрасывая порнографические картинки и намывая туалеты, я задумывалась: а не была бы я счастливее, если бы и не уезжала отсюда? Не была бы жизнь легче, если бы я вышла замуж за одноклассника и не сидела в интернете, если бы между желаниями и возможностями не было такого огромного разрыва? Я думала о маме. Может, и она хотела большего. Она была ненамного старше меня, когда родила второго ребенка, а отец, начиная со дня моего появления на свет, неоднократно оставлял ее одну. Она была способной и заботливой женщиной, и жизнь на далеком острове, на ферме, стоящей на утесе, довела ее до ручки.

Мама ударилась в религию, когда мы с братом были еще маленькими и ей приходилось присматривать за фермой и двумя малышами, пока муж лежал в психиатрической больнице за морем, за триста двадцать километров от нее. Однажды ей пришлось продать целое стадо овец, потому что она не справлялась с ними одна и не знала, когда вернется папа. Родители думали, что ферме пришел конец, но вместе им удалось вырулить. Ее вера долгие годы во многом поддерживала нашу семью, но потом стала одной из причин распада.

Папа сказал бы, что современная евангелическая церковь завлекла ее в свои сети и промыла ей мозги. Мама сказала бы, что церковь спасла ее. Моя позиция зависит от того, с кем я разговариваю. Я помню, как люди из церкви помогали нам и украшали нашу гостиную, пока папа был в больнице. Он помнит, как возвращался и находил дома, в том числе и в супружеской спальне, новые Библии и другие религиозные книги.

Дни становились короче, и вот уже я и уезжала на работу, и возвращалась домой в темноте. Под конец долгой, промозглой оркнейской зимы я как будто растаяла, слившись с тенями. Однажды, в очередной раз таща пылесос вверх по застекленной лестнице, я вошла в столб солнечного света. Я огляделась, чтобы убедиться, что рядом никого нет, и просто легла на ковер, и солнце грело мне голову.

В другой день, уже не в первый раз обнаружив меня плачущей в туалете, начальница из самых благих побуждений сказала, что мне придется уйти, потому что это место, очевидно, не для меня. В день следующей получки я в последний раз поехала домой на пароме для рабочих. А еще через несколько дней я прошлась по всем комнатам, прощаясь с домом, собрала рюкзак и уехала в Лондон, взяв билет в один конец.

Глава 4 «Лондонские поля»

Май – месяц, когда я на многое способна и готова к переменам: я родилась в мае, да и мое второе имя – Мэй. Всё будто дышит пьянящей свободой: я решаюсь на новую стрижку, принимаю ванну в шесть утра, рисую, наряжаюсь в странные платья, хожу на собеседования и принимаю наркотики. Вокруг появляются люди, в которых можно влюбиться, а я полна энергии, которая будто притягивает ко мне всё новое, да и в еде и сне нуждаюсь меньше, чем обычно. Я больше пью. Я отлично себя чувствую, держу спину прямо и уверенно разгуливаю по городу. Всё, чего я хочу в эти дни, – это получить как можно больше нового опыта. Я говорю жизни «да» и с волнением и воодушевлением выхожу навстречу новому дню.