Георгий Марчик - Первая и единственная

• Название: Первая и единственная
• Автор: Георгий Марчик
• Издательство: Буквица
• Жанр: Короткие любовные романы
• Год: 1992

---

. Валя! — хрипло сказал я, обнимая ее и притягивая к себе. — Валя! Ведь я люблю тебя. Поверишь, я сам до сих пор не знал об этом. Не признавался себе.

Она засмеялась и спросила:

— На один вечер? Ты сам только что говорил о такой любви.

— Нет, на всю жизнь. Честное слово, — взмолился я. Она не поверила, конечно. Оттолкнула:

— Убери руки. Или я сейчас уйду. — И насмешливо добавила: — То, к чему ты сейчас стремишься, это еще не любовь. Да ты и сам понимаешь.

— Ладно, — сказал я, переворачиваясь на спину. — Не хочешь, не надо. Только имей в виду — это серьезно. Я еще никогда не был так серьезен, как сейчас

— Бели серьезно, я согласна. Но вначале распишемся. Чтобы все было по-настоящему. — И все-таки, судя по ее не совсем уверенному голосу, она еще сомневалась в моей искренности.

— Согласен, конечно, — сказал я. — Вот уж не думал, что у нас все так получится. Однако не понимаю, зачем я тебе такой нужен?

— Какой такой? — удивилась она.

— Ну, меченый. Ты знаешь. Все равно мне хода не будет.

— Почему же не будет? Будет. Пойдешь учиться. Я в тебя верю. Ты всего добьешься, если захочешь. Будем вместе. Ведь для меня любовь не просто слова, а вся жизнь.

Я сказал, что с тех пор, как она подарила мне свою фотографию, я всегда ношу ее с собой.

— Она и сейчас здесь? — спросила Валя радостно и удивленно одновременно.

— Конечно, со мной, в бумажнике.

— Дай посмотреть. Хотя не надо. Все равно ничего не увижу. Темно. А у меня есть твоя фотография. Маленькая. Когда ты на паспорт фотографировался, я стащила у тебя.

— Дураки мы оба, — сказал я. — Особенно я. Жил в каком-то придуманном мире. Не видел того, что рядом.

Валя протянула свою мягкую теплую руку и нежно обняла меня за шею. А по палатке, словно неутомимый танцор, все плясал дождь. Так под его шум мы и уснули.

Вечером следующего дня, закончив промер участка, мы вернулись в свою деревушку. Первым увидел нас Шурка, он поднял в приветствии руку и двусмысленно улыбнулся: «Ну как7» «Все в порядке», — небрежно ответил я. «Молодчина!» — похвалил он. Однако рожа у него при этом была кисловатой. А что я должен был сказать ему? Объяснять, как все было на самом деле?

Ужинали мы у костра. Ели печеную картошку с салом и зеленым луком. Запивали чаем. Потом Шурка играл на гитаре туристские, блатные, шутливые песенки. Пел он старательно, склонив голову набок, словно завзятый музыкант. Валя слушала его с явным удовольствием, что меня, признаться, слегка раздражало. А одну песенку — о Сенегале попросила даже исполнить дважды. А он и рад стараться.

А мне не Тани снятся и не Гали,
Не поля родные и леса.
В Сенегале, братцы, Сенегале
Я такие видел чудеса.
Я не глупый, братцы, и не слабый
Только снятся ночью иногда
Крокодилы, пальмы, баобабы
И жена французского посла…

По-видимому, Шурка по-своему истолковывал ее интерес к пению и бросал на Валю зазывно-многозначительные взгляды. Мне это откровенно не нравилось: В грудь мою царапалась ревность. «Какого он черта?» — раздраженно думал я.

Потом Подлянка довольно ловко подсунул нам дискуссию. Причем, как мне показалось, у разговора, который он затеял, был определенный подтекст. Подлянка ни о чем не говорил просто так. Метил он, надо полагать, прямо в меня.

— Жизни самой по себе свойственна большая простота, — говорил он, ехидно поглядывая в мою сторону. — А мы, идиоты, бесконечно усложняем ее. — Подлянка щерил в ухмылке свой безобразный рот, в котором спереди торчало всего три или четыре желтых прокуренных зуба. — Я приветствую тех, кто плюет на все условности и поступает так, как хочется. Все действительно просто. Захотели — сошлись, расхотели — разошлись. — Все это Подлянка говорил своим противным, гнилым голосом, оглядываясь по сторонам за сочувствием. — А то переспали, потом требуют чего-то друг от друга, создают из одной совместно проведенной ночи мировую проблему.

Валя, судя по ее безмятежному виду, не понимала, куда ветер дует. Но я-то понимал. Вот сволочь Шурка — уже растрепался. Подлянка еще некоторое время распространялся в том же духе, все ближе и ближе подбираясь к щекотавшей его нервишки информации.

— Я, конечно, не слепой, — выступал он. — Все вижу, все понимаю, если захочу могу открыто сказать правду. Но зачем? Пусть на моих глазах хоть спят, хоть убивают друг друга, я пальцем не пошевелю. Разве я сделал мир таким, какой он есть? Или могу изменить его? А раз нет, то нечего и соваться. Верно, Валя?

— Так только обыватели рассуждают, — сказала Валя. — Или просто одноклеточные существа.

— А я и есть обыватель, — обрадовался ее реплике Подлянка, аж подскочил, рот до ушей. — Кто же еще? И почему плохо быть обывателем? Зачем сбивать людей с толку? Ты, мол, должен быть героем, или каждый может совершить подвиг. А если я не хочу быть героем — значит я должен перестать себя уважать?

Вот такой, стервец, демагог. Валя с ним заспорила, я ее поддерживал. Шурка тоже время от времени вставлял какие-то глубокомысленные, но невнятные реплики. Предмет спора был явно не до конца понятен ему. Двое алиментщиков молча пили свой крепкий чай, ухмыляясь в бороды.

Потом мы отправились спать. Ни сном, ни духом не ведал я, что ждет меня утром, ложился в каком-то приятном заблуждении, что я, наконец, на пороге новой жизни, что меня ждут счастливые перемены в судьбе… Как хрупок все-таки мир. Намаявшись за день, я спал долго, крепко, без снов. А проснулся с каким-то тяжелым чувством. Что-то меня тревожило, давило. И как видно, не зря.

После завтрака ко мне подошла Валя и, как-то вымученно улыбаясь, попросила показать фотографию. Лицо у нее было непривычно напряженным, словно стянуто невидимой маской. Л я, надо сказать, не очень проницательный человек, не догадался в чем дело, охотно достал бумажник, аккуратно вытащил из под прозрачной пленки внутренней боковины бумажника фотографию и протянул ей. Валя резким движением разорвала надвое фотографию, смяла ее в кулаке и бросила в сторону.

Меня словно ударили по лицу, я почувствовал, что бледнею, поспешно поднял остатки фотографии, бережно распрямил их и не столько возмущенно, сколько огорченно спросил:

— Как это понимать?

— А так, что ты свободен от всяких обязательств.

— Почему? Что случилось?

— Я передумала. — Глухой, враждебный тон. Непроницаемый взгляд.

Больше мне не удалось вытащить из нее ни слова. В продолжении всего разговора она смотрела на меня сузившимися, холодно поблескивающими глазами и на все мои вопросы отвечала с явным нетерпением:

— Между нами все кончено. Не приставай, ты мне мешаешь. Какой-то, правда, проблеск, тень намека мелькнула в ее словах: «Ну, чего ты домогаешься? Ты ничем не лучше других. Оставь меня в покое».

Я ничего не мог понять. А тут вскоре подходит ко мне Шурка и напоминает, что мы с ним должны сходить на станцию за продуктами и почтой. «Ладно, говорю, пойдем». Мы быстро собрались — а чего тут собираться — и пошли.

Вначале я как-то не придал значения враждебным ноткам в голосе и взгляде этого дылды Шурки. Вернее, занятый своими мыслями, не обратил на них внимания, не связал их со странным поведением Вали. Довольно долго мы шли молча. До станции было километров пятнадцать, мы намеревались в этот же день вернуться обратно. Шли налегке. Правда, у Шурки был с собой маленький туристский топорик. Мало ли зачем он может понадобиться в лесу. Мы прошли примерно половину дороги и остановились у небольшого лесного озерца передохнуть. Сели в тенек на поваленную буреломом сосну с голыми плешинами на старой ржавой коре. Закурили. Перебросились несколькими незначительными фразами.

И вдруг Шурка безо всякой связи с нашим разговором многозначительно так, со своим дурацким апломбом заявляет:

— Мы ребята ежики, у нас в кармане ножики. Кто затронет ежика, тот получит ножика.

На блатном жаргоне это означало угрозу, предупреждение. Промолчать — значило признать его право на эту угрозу.

— Ты о чем это? — спросил я, не понимая к чему он клонит, но недовольно, хотя и сдержанно.

— Ты, однако, имей в виду, — медленно так, с паузами заговорил Шурка, — что канались мы на один раз…

Я сразу понял, что это он о Вале. Понял и то, какого я дал маху, когда вступил с ним в постыдный сговор. Ведь сначала все это было вроде шутки. Пусть не очень красивой, не очень удачной, но все же шутки. Я ведь и сам тогда еще не осознал в полной мере, что значила для меня Валя. А этот мой бывший приятель смотрит на меня своими каменистыми глазами и продолжает нудить, словно взвешивает на весах каждое слово:

— Понимаешь, Гена, какое дело. Она мне тоже по нраву. И теперь моя очередь. Все должно быть по справедливости.

Вон оно что. Воистину, у каждого Моцарта есть свой Сальери. От гнусного, прямо-таки иезуитского тона все во мне так и закипело, но я сдержался, все еще продолжал играть в ту игру, которую мы начали, когда канались.