Эрнст Удет - Жизнь летчика

• Название: Жизнь летчика
• Автор: Эрнст Удет
• Издательство: Doubleday
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 1970

Эрнест Удет – один из самых ярких летчиков в истории немецкой авиации, легендарный истребитель в годы первой мировой войны, в 1930-е годы стоявший у истоков Люфтваффе, пилот-испытатель, космополит по своим политическим взглядам, путешественник, способный художник-карикатурист, человек, имевший множество друзей и поклонников по всему миру.

Удет родился в семье мюнхенского предпринимателя 26 апреля 1896 года и заинтересовался авиацией еще в детстве. Cемейная легенда гласит, что первым его знакомством с воздухоплаваньем стал прыжок с крыши дома с зонтиком в руках. Удет начал первую мировую войну в качестве курьера-мотоциклиста, но был переведен в авиацию и впоследствии стал одним из наиболее известных пилотов-истребителей Имперской германской армии. Одержав 62 подтвержденные победы в воздухе, он пережил войну, добившись второго результата после «Красного барона» Манфреда фон Рихтгофена. Невероятный успех Удета отчасти объясняется тем, что в нем удачно совмещались два ключевых для пилота-истребителя качества – превосходный пилотаж и выдающееся тактическое зрение. Но немаловажную роль сыграла и просто удача. Удет был практически единственным пилотом-асом первой мировой войны, который сумел покинуть в воздухе поврежденный самолет и остался при этом в живых.

---

В дверь стучат. На пороге стоит Юстиниус. Он подходит ко мне и когда я пытаюсь привстать, толкает меня назад, на зеленый плюшевый дивана.

«Остынь, Коротышка!», говорит он дружески. «Так всегда бывает, то вверх, то вниз. Кроме того, мы же на службе.»

Он хлопает меня по плечу и сует мне в руку коробку с сигаретами. Затем он уходит. Через несколько минут ему предстоит вылет с моим преемником.

Я больше никогда не видел Юстиниуса. Он погиб в 1917 году на Западном фронте, став пилотом-истребителем.

Я прибываю в летный парк Нейбрейзаха после наступления темноты. «Ага, перед нами тот самый господин, который не умеет летать по прямой», говорит сержант. Писари ухмыляются. Уже поздно, и меня посылают на склад за постельным бельем. Всю ночь я ворочаюсь с боку на бок и не могу сомкнуть глаз ни на минуту.

На следующее утро курсанты выбегают на двор. Я должен оставаться в бараке. Затем кто-то зовет и меня.

Капитан стоит перед строем и смотрит на меня с мрачным и угрожающим выражением лица. Я выхожу вперед на деревянных ногах.

«Кру-у-гом!», командует он, и я поворачиваюсь. Сотни пар глаз смотрят на меня с любопытством.

«Только взгляните на него!», грохочет голос за моей спиной. «Небрежное пилотирование этого болвана стоило фатерлянду новой, дорогостоящей машины и поставило под угрозу жизнь его наблюдателя».

Курсанты смотрят на меня так, как будто я только что прикончил своего собственного отца.

Шелестят бумаги, и капитан читает в холодной и деловой манере: «За свое небрежное маневрирование, которое создало угрозу для жизни наблюдателя и привело к разрушению дорогостоящего самолета рядовой Удет будет подвержен семидневному аресту. Только предшествующее достойное поведение на поле боя, принимаемое во внимание в качестве смягчающего обстоятельства, предотвращает более серьезное наказание». «Пусть это послужит уроком всем вам», добавляет он громовым голосом, и обращаясь ко мне: «Вольно!» Я возвращаю свое белье в каптерку. Затем капрал, с карабином на плече, подходит ко мне чтобы увести под арест.

Путь на гауптвахту проходит через самый центр города. Мы идем по улице, я – впереди, капрал – сзади. Я смотрю только вниз, на тротуар. По положению ботинок всех встречных я замечаю, что многие останавливаются, чтобы посмотреть на нас. Гауптвахта находится в старой крепости, темной и бесцветной. Надзиратель, старик с бородой, сопровождает свою работу ободряющей болтовней: «Теперь ты уже не сможешь повеситься», говорит он, отбирая мои подтяжки. «А теперь – не сможешь зарезаться», когда я передаю ему мой перочинный нож. «А сейчас – зубы». «Почему это – зубы?!», спрашиваю я. «Чтобы ты не перегрыз себе глотку», отвечает он. Все, смеются, кроме меня. Я не расположен к веселью. Затем меня запирают в камеру.

Это маленькая комнатка с голыми стенами, деревянная койка, табурет, умывальник, больше ничего. На окне – стальной козырек. Виден только краешек неба, как будто смотришь со дна глубокого колодца. Ключ поворачивается в замочной скважине. И я остаюсь один. Вместе с моими мыслями. Как долго, не знаю. Затем я слышу шаги по каменным ступеням и дверь открывается: обход. Я вскакиваю. Начальник, престарелый унтер-офицер говорит: «Повторяй за мной: рядовой Удет…», его голос звучит могучими раскатами в голой комнате. «Рядовой Удет», повторяю я. И слово за словом падает на меня, отдаваясь гулким эхом: «… отбывает… семь дней… ареста… за небрежное маневрирование… которое создало угрозу для жизни наблюдателя… и привело к разрушению дорогостоящего самолета». Процессия уходит. Но вечером возвращается. И снова, старший начинает: «Рядовой Удет, отбывает…»

На следующий день я знаю маленькую речь наизусть и проговариваю ее без подсказки. За время моего ареста я должен делать это два раза в день, всего четырнадцать раз. Первый обед я оставляю в тарелке. Ячмень безо всего, «голубой Генрих» на тюремном жаргоне. Краснобородый стражник, совсем этим не озабоченный забирает металлический котелок и уносит с собой. «Со временем будет и аппетит», комментирует он сухим тоном, уходя.

Вечером он швыряет в мою камеру матрас. Небо в прямоугольнике окна темнеет и я ложусь. И вдруг, укус в бок, другой – в левое плечо… клопы! Меня ждет долгая ночь. Я сплю то на голой койке, то на матрасе, то просто на каменном полу. Клопы кусают жутко, но мысли еще хуже. Железные козырьки на окнах похожи на уши тюремных стен. Они усиливают все доносящиеся извне звуки, направляя их в глубину камер. Аэродром совсем близко, и с раннего утра я слышу кашель запускаемых двигателей, затем низкое органное гудение пропеллеров, взбивающих воздух. Никогда я больше не буду сжимать ручку управления. Никогда не увижу мир, исчезающий подо мной в голубой дымке. Что именно я сделал? Просто круто поворачивал. Конечно, глубокие виражи запрещены. Только месяц назад они отдали Ригера под суд военного трибунала и приговорили его к году тюремного заключения. За то, что он делал виражи над летным полем. «Неповиновение пред лицом войск», гласил приговор суда. Я отделался легче. Но что если это ограничение – не просто бумажная чепуха, сочиненная за письменным столом людьми, которые никогда не держали ручку управления в руках? Разве моя авария не доказала правоту тех, кто это писал? Вопросы, вопросы, на которые не ответов. Мой отец никогда не признался бы в этом. Но я знаю, как он гордится тем, что я стал пилотом. И сейчас они собираются отчислить меня как непригодного! Но что еще хуже, я больше не смогу летать.

Семь дней прошли как семь лет. В последний день краснобородый приносит мне кофе. Я качаю головой – я не хочу пить. «Входит в стоимость номера», уговаривает он. Но я должен возвращаться в свою часть. Я должен выяснить, что ждет меня дальше. Возможно мне придется доложить в кабинете старшего сержанта: «Рядовой Удет, отбыл семь дней заключения, за то, что…» Это все так и будет тянутся за мной, как цепь. Но все проходит совсем иначе.

На базе все бегают взад и вперед. Никто не обращает на меня внимания. Утром назначен бомбардировочный рейд на Бельфор, вылет на бомбежку всеми исправным машинам. Последняя только что поднялась в воздух, все взволнованы и охвачены масштабом действия. «Эй, рядовой!», кто-то кричит за моей спиной. Я поворачиваюсь. Это лейтенант. Я никогда не видел его прежде. Должно быть он прибыл несколько дней назад. «Пилот?», спрашивает он запыхавшись. Надежда вспыхивает о мне: «Так точно!» «Ну, парень» – трясет он головой от неожиданности, смешанной с упреком, «Тогда полетим на двухместном, не пропустим этого представления». Мы бежим к ангарам. Здесь заправляют старый AVG. Лейтенант, преисполненный рвением, покрикивает на механиков. Птичка уже вытащена из клетки, готова к взлету, небольшие бомбы уложены в кабине наблюдателя. Мы залезаем внутрь. «Готов?» «Готов!» «Пошли!» Несколько прыжком по траве, затем машина медленно поднимается отрывается от земли.

Мы летим. Этот самолет похож на старую ощипанную ворону. Возможно когда-то это была тренировочная машина. Но никогда прежде я не испытывал чудо полета столь глубокое и сильное, как в эти моменты. Ниже нас горы, прорезанные лощинами, их склоны покрыты темными сосновыми лесами или упавшими листьями. Теплый день, поздняя осень. Ветер мягко поет в тросах и перед нами белые облака тихо вырастают в небе. Враг уже поднят на ноги атакой других самолетов. Два Фармана и Моран приближаются со стороны Бельфора. Драться бесполезно. У нас на борту нет пулемета, наша старая птица с натугой держит высоту тысяча восемьсот метров. Наблюдатель оборачивается и указывает на юг. Мы поворачиваем. Сейчас полдень, и мы летим прямо на солнце. Над Монтре мой «Франц» становится беспокойным. Под нами депо и бараки, последняя возможность куда-то с пользой сбросить наши бомбы. Как хищная птица я кружу над городом. Похоже, мой наблюдатель придумал свой собственный метод сброса бомб. Вместо того, чтобы просто сбросить их за борт, он открывает маленький люк внизу и опускает их туда. Его успех показывает, что он прав.

Перегнувшись через борт я вижу как обломки черепицы летят во все стороны. Облако дыма поднимается к небу. Неожиданно он оборачивается и с ужасом указывает вниз. Постепенно я начинаю понимать. Одна из бомб выскользнула у него из рук и застряла в шасси. Малейшего сотрясения достаточно для того, чтобы она сорвалась. Ее заряд вполне достаточен чтобы разнести и нас и машину на мелкие кусочки. Очень осторожно я накреняю самолет влево. «Безответственное маневрирование запрещено!» Как бы я хотел, чтобы тот офицер сидел здесь, за штурвалом. Бомба следует движениям самолета, скользит влево и останавливается. Я поворачиваю вправо. Бомба скользит вправо. Наблюдатель исчезает из вида. Он встает на колени на дне своей кабины и высунув ногу через люк отчаянно пытается коснуться оси. Но его нога чересчур коротка, он не может достать до бомбы. Делая последнее усилие, я резко накреняю машину, первый раз в своей жизни. Старый аппарат вяло реагирует. Вот мы летим почти под прямым углом к земле. Легкий щелчок, бомба срывается и падает вниз. Я выравниваю самолет и смотрю ей вслед, наблюдая как она взрывается в поле. Вверх вздымается фонтан земли. Мы разворачиваемся и идем домой. Мой «Франц» все еще болтает ногой в воздухе. Он делает возбужденные жесты. Его нога застряла в узком люке и он не может вытащить ее, пока мы не приземлимся. Перед голубым хребтом появляется укрепление звездообразной формы в Нейбрейзахе, там неподалеку и наш аэродром. Механики и курсанты бегут к нам. Мы последние, кто возвратился из налета на Бельфор. Мы вылезаем из машины и наблюдатель жмет мне руку. «Рад был познакомится», говорит он. К нам через поле бежит ординарец. Я должен немедленно доложить в штаб-квартире. Здесь сидит наш капитан. Тот самый, кто устраивал мне нагоняй перед строем. Я щелкаю каблуками и рапортую: «Рядовой Удет вернулся из-под ареста.» Он долго смотрит на меня. Затем говорит: «Вы переводитесь в Хабсхаймскую группу одноместных истребителей. Ваш самолет прибудет через два дня, затем вы можете лететь!» Он достает мое дело и листает его, как будто меня здесь нет. Я стою какое-то время, не двигаясь, удивленный и потрясенный. Капитан поднимает глаза вверх: «Вольно!» Я ухожу.