Леонид Ржевский - Две строчки времени

• Название: Две строчки времени
• Автор: Леонид Ржевский
• Издательство: Посев
• Жанр: Современная проза
• Год: 1976

Из предисловия Ю.Линника

"«Две строчки времени» — роман о любви. О любви пронзительно чистой и трагической. Роману присущ лиризм большой поэзии, — это, по сути дела, поэма в прозе. Двухголосная поэма: две Ии — через бездну времени и смерти — ведут неявный диалог друг с другом. Вот они могут найти согласие: несмотря на то, что внешне столь противоположны и их судьбы, и их характеры.

В ткань романа тонко вмонтирован еще один диалог. Это диалог-аллюзия, диалог-реминисценция: Иван Бунин как бы противостоит — разумеется, неявно, в глубинах подтекста — Владимиру Набокову. В творчество обоих писателей властно вошел Эрос. Наш «русский Эрос» — если использовать термин Г. Гачева. Но сколь различно он преломился в творчестве Бунина и Набокова! Вспомним, как мощно и ярко тема страсти прозвучала в бунинских «Темных аллеях», — и как она утончилась, изощрилась, где-то даже изломалась в набоковской «Лолите». Два эти произведения — «Темные аллеи» и «Лолита» — тоже задают роману двуполюсность: как если бы это были не книги, а живые персонажи. Леонид Ржевский — писатель-филолог. Поэтому в его прозу филологические реалии могут входить на правах героев, деталей, сюжетных поворотов. Отсюда и чисто структурное своеобразие этой прозы, и ее насыщенность культурно-историческим контекстом. В глубинном споре Бунина и Набокова Леонид Ржевский тяготеет к бунинской традиции..."

---

Швейцар внизу прищурился подозрительно, распахивая перед двумя пропойцами стеклянную дверь.

Было воскресенье, и — одна из тех самодеятельных на открытом воздухе выставок, о которых я выше упоминал.

Уже смеркалось, и картины снимались со стендов и укладывались в автобагажники.

Сэм шел мимо них по тротуару, как меценат-церемониймейстер, зная, казалось, всех и каждого и каждого же одаряя приятностью на ходу. «Вы создаете школу, да, школу, мой дорогой!» — застопоривал он перед картиной, представляющей ночь с помощью кобальтовых проволочек, расходящихся лучами от медной бляшки-луны. «Очаровательные песики! — кидает он уже по-русски даме с тремя подбородками и дюжиной разноцветных в рамочках пуделей. — Вот-вот залают!..»

Ему улыбались в ответ благодарно и радостно, и я думал о том, что вот не умерло еще в людях некое необозначаемое словом тепло, которое позволяет им привечать и ценить Сэма, не стяжавшего себе ни славы, ни состояния, но просто — доброжелательного собрата их по искусству и судью.

В районе Зеленой Деревни улицы начинали уже петлять и перехлестываться, как московские переулки, и было почти темно.

— Ночами тут не совсем безопасно, но меня местная шпана знает и считает своим, — сказал Сэм и вдруг остановился сходу перед совсем незаметной на первый взгляд, прорезанной в крытой подворотне калиткой. — Здесь!

Мы пролезли в нее чуть не боком и по тесному сводчатому проходу — в квадратный каменный дворик со слепыми по бокам стенами, а спереди — зрячей, о двух этажах, с узкими и глубокими, похожими на бойницы окнами.

Сооружение было взбалмошной архитектурной выдумки и сильно тронутое временем. Деревянная лестница на второй этаж пошатывалась и скрипела.

На площадке у двери сидел в углу парень в ковбойке (сторожевое, может быть, охранение) с журналом в руке. Он привстал вопросительно, но, узнав Сэма, снова опустился читать.

Интерьер, когда входим, так пестр, что не вдруг разобрать, что к чему.

Слева, за во всю стену аркой, куда завел меня Сэм, — садовый, с пестрыми клиньями зонтик, опрокинутый ко входу куполом; из-под него — две дюжих ступни с землистыми пятками и четыре мелких, посветлей. Рядом на скамьях груды разной одежды; то же и в том углу, куда вдавился я сам.

Главное поголовье — в зальце с камином. Этот камин с низким перебегающим пламенем, на котором что-то шипит, и фигуркой в красной пижаме, над ним нагнувшейся, вероятно, — хозяйкой, первым кидается нам в глаза. Потом — джинсы и волосатые головы слева и справа, вдоль стен по ковру, на подушках или полуповисши, в медитациях или дреме. Пахнет жаревом. Воздух плотен и сиз.

Ближе к середке зальца — группка чуть поживей: две бороды и между ними качалка; в ней — палевый стог волос, плосковатый фас с большими, небесной синьки, глазами и голый мощно выбухший бюст необыкновенной розовости. На вскинутых коленках — гитара. Бородачи отхлебывают из стаканов и поочередно подталкивают качалку, тогда из нее — смешок и ленивые переборы струн.

Все это, конечно, рассмотрелось уже со второго огляда, а сперва подошла к нам в красной пижаме хозяйка, сказала «Хай!» и беспокойно заоборачивалась, куда нас пристроить. «Виски? Джин?» — спросила она.

— Ничего, дорогая! Нам бы эту варяжскую гостью для разговора.

— Вон там! — кивнула она на качалку. — Вряд ли только получится: втроем вытянули они уже чуть не полгаллона!

Она хочет еще что-то добавить, но тут раздается со стороны камина свист — сигнал, вероятно, что подгорают сосиски, — и она бросается их перевертывать « выбирать.

Сэм помогает ей, держа миску.

— Ну, попытаюсь! — говорит он потом. — Экий лососевый у этой девки цвет титек!

Мне не слышно их разговора из угла, в котором стою, но восстанавливаю его догадкой, по жестам и мимике.

Сэм не сразу находит позицию для своего интервью — с какой стороны зайти? качалка под тычками бородачей скрипит и подскакивает. Подумав, он садится на пол с фронта, придержав рукою качание, и небесной синевы глаза с недоумением разглядывают его в упор.

Его вступление не берусь передать; он, видимо, называет и меня, потому что синька всплескивает и в мою сторону и, ничего не увидя, уставляется снова на него.

— Ия? Отроду не слыхала такого имени!

— Но, говорили мне, вы нею жили в одном отеле.

— Стоп! Она девушка? Значит, я жила с кем-нибудь другим. Вы, может быть, пастор?

— Нет, я художник. Я имею в виду: жили в одном и том же отеле.

— О, ва! Я жила не в одном и том же отеле, а в очень многих!

— Послушайте: эта девушка — ваша землячка. И нам совершенно необходимо ее найти.

— Зачем? Откусить, может, ей голову, как русалочке в К.? Вы не из полиции?

Следует убедительная, как я предполагаю, тирада Сэма, снова взгляд в мою сторону и — всплеск в ладоши:

— Стоп! Верно! Кто-то говорил со мной на моем языке. Вы правы: это было в отеле.

— В каком?

— О, ва! Неужели я помню название всех отелей, где ночевала! Впрочем, постойте! Может быть, вот…

Она скандирует, припоминая какое-то слово, и, вижу, Сэм довольно потирает руки.

— Мерси! — говорит он, поднимаясь.

— Первый раз слышу от американца «мерси»! О Франция!.. — Она тянет к себе за гриф гитару, подбрасывая декой одну тяжелую грудь, и запевает хрипловато, но не без приятности. Оба бородатых, встрепенувшись, вторят довольно складно.

Сэм подскажет мне позже слова, которых я сразу не разобрал:

Nous nous aimons et nous vivons
Nous nous aimons et nous vivons
Et nous ne savons pas ce que cґest que la vie
Et nous ne savons pas ce que cґest que le jour
Et nous ne savons pas ce que cґest lґamour[5]

В совсем свободном переводе

Мы любим друг друга, и жить нам не лень.
Мы живем и любим друг друга.
Но что это — жизнь? что — любовь? что — день?
Узнать — у нас нет досуга!..

Пенье вызывает шевеление по углам; кое-кто поднимается, садясь по-турецки. Хозяйка раздает надетые на зубочистки половинки сосисок.

— Сматываемся! — говорит Сэм. До самой калитки провожает нас уже несколькими голосами:

Et nous ne savons pas ce que cґest la vie….

— Я недаром назвал эту ложу интеллигентной, — говорит Сэм, — по-французски поют! Ну — что, я был прав? На следу! На следу! Завтра двинем в этот отель — и все, может быть, выяснится!..

4

Но завтра принесло фиаско решительное.

Началось, собственно, уже с самого обличья этого доходяги-отеля, где былых дней позолота пряталась под почти неправдоподобной замызганностью убранства и стен, и с покерной физиономии хозяйки, которая только что не кликнула двух торчавших неподалеку верзил с мордами отставных боксеров, чтобы нас выкинуть.

Она, видимо, несмотря на сотворенную Сэмом легенду, приняла нас за сыщиков. Главное же — и это было самое удручающее! — она, конечно, знала то, что нам было нужно, но не благоволила сказать.

«Думаете, что обо всех девках, которые у меня ночевали, я стану сообщать вам подноготную?» — заключила она, и двое верзил сделали в нашу сторону шаг.

— Вместо «girls» она употребила «sluts» — мерзкое в этом контексте слово.

Я назвал выше нашу неудачу решительной, подразумевая, главным образом, Сэма, который после этого отеля вдруг потерял ко всей истории интерес и так «перебрал» — вечером у себя дома, что лыка не вязал в телефонную трубку, когда я хотел с ним кое-что обсудить…

А как обстояло дело со мною самим?

В апреле пришло строгое напоминание от издателя — не задержать манускрипта!

И начались поиски конца, о которых я уже упоминал. Конца, который замкнул бы литературную историю об Ии.

Я находил их десятки, концов, занимательных, подкованных психологией или про сто эффектных, — и отвергал: все от препирались с концом подлинным, которого не существовало, но который мерещился мне так тревожно, что когда на какие-то фантастические минуты, казалось мне, я его находил, это едва не стоило мне инфаркта

Не веря в нашу с Сэмом экспедицию, я все еще ловил себя на том, что в любо»многолюдье — в театре или кино, в уличном спертом потоке, в подземке либо в автобусе — шарю глазами по лицам с нелепым, давно уж почти бездыханным упованием: а вдруг!

Как где-то в чьих-то стихах:
Ищу на тебя похожих —
И нет на тебя похожих…[6]

Это было в мою первую в апреле вылазку за город, где засиделся, и навстречу закату ползли уже сумерки, когда ехал домой. Почему-то хотелось вернуться еще без больших огней, и я гнал машину быстрей дозволенного.

Может быть, от этого вдруг не то что вспомнил, но почти увидел рядом с собой Ию — как когда-то она мчала меня вдоль скандинавского лукоморья, выжимая из своего красного «фольксвагена» почти невозможную скорость, и говорила, вздрагивая побелевшими от возбуждения ноздрями: «Обожаю этот звук, когда встречаются на лету две машины, — сплющенный, острый, как бритва: хип!.. хип!.. хип!.. Чудо как хорошо!»

Дороги — поэзия Америки. Моя, в разлете ее и стремительности, то и дело ныряет под горбатые гранитные виадуки; с боков плакуче нависают на нее тополя, на сквозистых грудях которых еще только угадываются почки; известково белеют обочины, обсыпанные мигающими, как ресницы, столбиками, за которыми — уже неразличимая пустоглазость вечера.