Ланьлинский насмешник - Цветы сливы в золотой вазе, или Цзинь, Пин, Мэй

• Название: Цветы сливы в золотой вазе, или Цзинь, Пин, Мэй
• Автор: Ланьлинский насмешник
• Жанр: Древневосточная литература

Самый загадочный и скандально знаменитый из великих романов средневекового Китая, был написан в XVII веке.

Имя автора не сохранилось, известен только псевдоним – Ланьлинский насмешник. Это первый китайский роман реалистического свойства, считавшийся настолько неприличным, что полная публикация его запрещена в Китае до сих пор.

В отличие от традиционных романов, где описывались мифологические или исторические события, «Цзинь, Пин, Мэй» рассказывается веселой жизни пройдохи-нувориша в окружении его четырех жен и многочисленных наложниц.

---

– А где же барышня Шэнь? – сразу спросила Юэнян.

Никто не решался рта раскрыть.

– Барышня Шэнь домой ушла, – наконец, сказала Юйсяо.

– Почему ж она меня не дождалась? – продолжала недоумевать хозяйка.

Тут супруга У Старшего, будучи не в состоянии больше скрывать происшедшее, рассказала, как на певицу обрушилась Чуньмэй.

– Ну, не захотела петь и что ж такого? – говорила в раздражении Юэнян. – А ругать к чему? Тем более служанке! Совсем не пристало распоясываться! А впрочем, когда в доме нет настоящего хозяина, тогда и прислуга порядка не знает. И на что только это похоже? – Юэнян обернулась в сторону Цзиньлянь и продолжала. – А ты, если твоя горничная распускается, должна ее приструнить.

– Я такой невежды-упрямицы отродясь не встречала, – заговорила, улыбаясь, Цзиньлянь. – Ветер не дунет, дерево не закачается. Раз ты по домам ходишь, знай свое дело – пой, когда тебя просят. Нечего на рожон лезть. Кто ей велел зазнаваться?! Права Чуньмэй, что ей все прямо в глаза сказала. Впредь не будет задираться.

– На язык ты бойка, спору нет, – продолжала Юэнян. – По-твоему выходит, пусть на всех без разбору бросается, всех из дому гонит? Стало быть, и урезонить ее не моги?

– Так, может, мне прикажете ее палками избить из-за какой-то безграмотной шлюхи, так, что ли?

Тут Юэнян так и побагровела от злости.

– Ну, потакай ей больше! Она, увидишь, со всеми родными, близкими и соседями переругается.

С этими словами Юэнян встала и направилась к Симэню.

– Кто это тебя? – спросил Симэнь.

– Сам знаешь кто! – отвечала Юэнян. – Вот каких воспитанных горничных ты в доме собрал!

И она рассказала ему, как Чуньмэй выгнала певицу Шэнь Вторую.

– Ну, а почему ж она ей спеть не захотела? – говорил, улыбаясь, Симэнь. – Не волнуйся! Пошлю ей завтра со слугой лян серебра и все будет в порядке.

– И коробку барышня Шэнь забыла взять, – заметила Юйсяо.

– Нет, чтобы горничную вызвать да внушение сделать, ты только знаешь зубоскалить, – говорила Юэнян, видя, как несерьезно он отнесся к ее словам. – Не нахожу ничего смешного!

При виде разгневанной хозяйки Мэн Юйлоу и Ли Цзяоэр удалились к себе. Симэнь продолжал выпивать как ни в чем не бывало.

Через некоторое время и Юэнян прошла в спальню и стала раздеваться.

– А это что за пакеты? – спросила она Юйсяо, заметив на сундуке четыре пакета с серебром.

– Это комендант Цзин двести лянов принес, – объяснил Симэнь. – Просил с цензором Суном насчет повышения поговорить.

– Зятюшка передал, – говорила Юйсяо. – Я на сундук положила, а вам, матушка, забыла сказать.

– Раз чужие, надо было в буфет убрать, – заключила Юэнян.

Юйсяо спрятала в буфет серебро, но не о том пойдет рассказ.

Тем временем Цзиньлянь продолжала сидеть в покоях Юэнян. Она поджидала хозяина, чтобы вместе пойти к себе в спальню. В этот благоприятный для зачатия день жэнь-цзы ей не терпелось принять снадобье монахини Сюэ и быть с Симэнем. Он, однако, не собирался выходить из-за стола. Цзиньлянь отдернула дверную занавеску.

– Ну, ты идешь? – спросила она. – Я пошла.

– Иди, дитя мое! – отвечал Симэнь. – Я выпью и сейчас приду.

Цзиньлянь удалилась к себе.

– А я не хочу, чтобы ты туда шел, – заявила Юэнян. – Мне еще с тобой поговорить нужно. Какие вы неразлучные! Куда иголка, туда и нитка. До чего ж она обнаглела, бесстыжая! И надо ж: врывается ко мне в покои и зовет. Ты ему жена, а мы, выходит, никто, да? Ну и у тебя тоже нет ни стыда ни совести. Не зря тебя судят да рядят. Все – твои жены, и ты обязан ко всем относиться одинаково. К чему одну выделять? Она тебя как на привязи держит. После поездки в столицу и тени твоей в дальних покоях не видно. Как же тут зла не будет? Нет, ты и похлебки попробуй, а не только лакомый кусочек. А то держит у себя, ни на шаг не отпускает. Я про себя не говорю. Я не такая, но другие этого не простят тебе. Может, и промолчат, а в душе гнев затаят. Вон сестрица Мэн в гостях крошки в рот не взяла. Не знаю, то ли она простудилась, то ли сердце от обиды зашлось. Во всяком случае, воротилась сама не своя. Ин Вторая ей чарку поднесла, а ее вырвало. И ты не заглянешь к ней, не навестишь?

– Ей в самом деле плохо? – переспросил Симэнь и, приказав слугам убрать со стола, направился в покои Юйлоу.

Ее платье было небрежно брошено на кан. Раздетая, без головных украшений, она лежала с опущенной вниз головой и тяжело дышала. Ее мутило. Ланьсян разжигала печь.

– Скажи, что с тобой, дитя мое? – спрашивал Симэнь. – Завтра же приглашу врача, пусть осмотрит.

Юйлоу не проронила ни слова, даже головы не подняла. Симэнь приподнял ее, и они сели рядом. Ей было тяжко. Она все время разглаживала грудь.

– Дорогая моя, что с тобой? Скажи! – расспрашивал Симэнь.

– Душит меня, – проговорила она. – А ты что спрашиваешь? Шел бы, тебя ведь ждут, наверно.

– Не знал я, что тебе плохо, – оправдывался он. – Мне только что Старшая сказала.

– Где тебе знать?! – продолжала Юйлоу. – Какая я тебе жена! Иди к своей любимой.

Симэнь обнял ее за шею и поцеловал.

– Ну, зачем ты так говоришь! Не насмехайся надо мной! – Симэнь крикнул Ланьсян. – Ступай завари матушке ароматного чаю да покрепче.

– Чай готов, – отвечала горничная и тотчас же подала чашку.

Симэнь поднес ее к губам Юйлоу.

– Поставь! Я сама, – сказала Юйлоу. – Не надо за мной ухаживать. Себя не утруждай. А над тобой никто не насмехается. Только уж очень редко ты сюда заглядываешь. Нынче солнце, должно быть, на западе взошло, не иначе. А Старшая напрасно обо мне напомнила. Только лишние терзания.

– Пойми, в эти дни у меня минуты свободной не выпало – так я был занят, – оправдывался Симэнь.

– Да, да, конечно! Но зазнобу свою ты, однако ж, не забыл. Вот как она тебя крепко держит! А мы неходовой товар. Нас лучше упрятать куда подальше. Может, лет за десять разок и вспомнишь.

Симэнь хотел поцеловать ее, но она воспротивилась.

– Отстань, от тебя вином несет. Человек целый день в рот ничего не брала, а ты пристаешь. Нет у меня никаких желаний …

– Если ты не ела, я велю накрыть стол. Вместе поедим. Я тоже еще не ел.

– Нет, мне не до еды. Ешь, если хочешь.

– Ты не хочешь, я один есть тоже не стану. Тогда давай ложиться спать. А утром я за лекарем Жэнем пошлю.

– Вот еще! Не надо мне ни лекаря Жэня, ни лекаря Ли. Лучше пусть тетушка Лю снадобья даст.

– Ложись, – уговаривал ее Симэнь. – А я тебя поглажу, тебе и полегчает. Я ведь, знаешь, массажировать мастер. Стоит мне только коснуться, и недуг как рукой снимет.

– Сказала бы я тебе, – не выдержала Юйлоу. – Знаю, какой ты мастер!

Тут Симэнь вдруг вспомнил:

– Знаешь, инспектор просвещения Лю прислал мне как-то десяток пилюль. Они были изготовлены в Гуандуне из бычьего безоара и залиты в очищенном воске. Их надо принимать с вином. Очень помогают. – Он обернулся к Ланьсян: – Ступай у матушки Старшей попроси. Они лежат в фарфоровом кувшине. И вина захвати.

– Вина не проси, у меня есть, – вмешалась Юйлоу.

Ланьсян тут же отправилась в покои Старшей хозяйки.

Когда подогрели вино, Симэнь снял воск, под котором засверкала золотая пилюля, и протянул ее Мэн Юйлоу.

– Мне налей чарочку, – сказал он Ланьсян. – Я тоже приму.

– Не дури! – одернула его Юйлоу, бросив строгий взгляд. – Тогда к другой ступай. Ты зачем ко мне пришел? Подстрекать? Думаешь, раз я еще жива, со мной можно вытворять все что угодно? У меня и без того нестерпимая боль, а ты пристаешь. Вот бессовестный! И не рассчитывай.

– Ладно, ладно, дитя мое! – Симэнь улыбался. – Я без пилюли обойдусь. Давай ложиться.

Юйлоу приняла лекарство, они, раздевшись, легли в постель. Симэнь поглаживал ей грудь, играл сосцами.

– Милая! – говорил он, обнимая ее. – Ну как? Боль утихла?

– Боль-то прошла, а все еще урчит.

– Ничего, скоро пройдет. А я без тебя передал Лайсину пятьдесят лянов. Послезавтра цензор Сун у нас прием устраивает, первого жертвы приносить, а третьего и четвертого гостей угощать будем. Много приглашенных. Подарков нанесут – не отмахнешься, нехорошо.

– Кого ни принимай, мне все равно, – отвечала Юйлоу. – Завтра, тринадцатого, велю счета подвести и вручу их тебе, а ты хоть Шестой[1432] передай. Пора и ей похозяйствовать. А то говорит: счета, мол, вести, подумаешь дело! Только Будде глаза резцом высечь трудно. Давай, говорит, хоть сейчас возьмусь. Вот и пусть делом займется.

– Да не слушай ты, что болтает эта потаскушка! – возражал Симэнь. – Она тебе наговорит, а поручи что посерьезнее, подведет. Нет, вот пройдут приемы, тогда и счета ей передашь, ладно?

– Ишь какой ты умник! А еще говоришь, ее не выделяешь? Вот сам же и проговорился: «после приемов …» Ты, выходит, умри, а делай. Утром причесаться не дадут. Начинается беготня слуг. Один просит – серебра отвесь, другой – разменяй. Всю душу вымотают – зла не хватает. И хоть бы слово доброе услышать. Нет, такого не жди.