Ланьлинский насмешник - Цветы сливы в золотой вазе, или Цзинь, Пин, Мэй

• Название: Цветы сливы в золотой вазе, или Цзинь, Пин, Мэй
• Автор: Ланьлинский насмешник
• Жанр: Древневосточная литература

Самый загадочный и скандально знаменитый из великих романов средневекового Китая, был написан в XVII веке.

Имя автора не сохранилось, известен только псевдоним – Ланьлинский насмешник. Это первый китайский роман реалистического свойства, считавшийся настолько неприличным, что полная публикация его запрещена в Китае до сих пор.

В отличие от традиционных романов, где описывались мифологические или исторические события, «Цзинь, Пин, Мэй» рассказывается веселой жизни пройдохи-нувориша в окружении его четырех жен и многочисленных наложниц.

---

– Что же вы, матушка, вчера так скоро ушли? – спрашивала она Цзиньлянь. – А мы до поздней ночи засиделись. Мать Сюэ читала «Драгоценный свиток о праведной Хуан», потом матушка Вторая чаем угощала, а матушка Третья распорядилась принести вина и закусок. Гуйцзе и Шэнь Вторая по очереди пели. Только в третью ночную стражу разошлись. И чего только про вас не говорила моя хозяйка! Вы, говорит, как услыхали, что у батюшки гости разошлись, так сразу к себе бросились. Вот, говорит, как она его держит. Уж и в день рождения Третьей к себе завлекает. А матушка Третья и отвечает: «Не стану я перед людьми позориться. Не собираюсь с ней, – это с вами, матушка, – тягаться. Нас вон сколько: к которой пожелает, к той пусть и идет».

– Ну вот! – воскликнула Цзиньлянь. – Они совсем ослепли, что ли? Ну скажи, ночевал он у меня сегодня или нет? А попробуй ты им объясни, нехороша будешь.

– Хозяин к матушке Шестой в покои все время ходит, – подтвердила Юйсяо. – Но к кому? Ведь матушки Шестой давно нет.

– Цыпленок не мочится, и все ж нужду справляет, – заметила Цзиньлянь. – Одна умерла, другая гнездо заняла.

– А как разгневалась на вас моя хозяйка! – продолжала Юйсяо. – Почему, мол, вы у батюшки шубу попросили, а ей ни слова. Когда батюшка ей ключи принес, она ему выговор сделала: «Когда сестрица Ли скончалась, ты ворчал, горничных и служанок ее велел на месте оставить. Давно ли это было? И вот, ни слова не говоря, уж и шубу ее любимую другим отдаешь». А батюшка ей объясняет: «Ей ведь одеть нечего». «Как так нечего? – спрашивает она. – а почему заложенную не хочет? Ей, видишь ли, вот эту вынь да положь. Умерла сестрица, так у нее глаза разгорелись на ее добро? А будь сестрица жива, наверно как-нибудь обошлась бы.»

– Это я вам, матушка, по секрету сказала, – заключила Юйсяо, – до вашего сведения довела, а вы уж меня не выдавайте. Гуйцзе сегодня ушла, хозяйка к выезду готовиться. Хотела с супругой У Старшего Сюээ оставить, но батюшка не согласился. Все, говорит, в гости пойдете. Так что, вы, матушка, тоже будьте готовы.

С этими словами Юйсяо и ушла.

Цзиньлянь села перед туалетным зеркалом, украсила прическу цветами и бирюзой, попудрилась и нарумянилась, потом послала Чуньмэй к Юйлоу узнать, какого цвета платье одеть.

– Ведь батюшка велит траур соблюдать, – говорила горничной Юйлоу, – значит, все будут одеты скромно. Будут бледные тона.

Решено было, что каждая украсит прическу белой сеткой и бледно-голубым с золотой ниткой газовым платком, который будет держать жемчужный ободок, а на себя оденет кофту с застежкой из тканного с золотом атласа и голубую атласную юбку. Только У Юэнян, помимо жемчужного ободка, венчала себя белой газовой шапочкой, отороченной выдровым мехом. Шапочку сверху украшала золотая дуга. В ушах у нее сверкали серьги с заморскими жемчужинами. На ней была кофта цвета алоэ с пестрым нагрудником и расшитая золотом зеленая юбка. Ее ожидал большой паланкин, остальным предназначались малые. Паланкины обогревались медными жаровнями. Сопровождали их Ван Цзин, Цитун и Лайань. Солдаты окриками разгоняли с дороги зевак. Распростившись с женой У Старшего, монахинями и мамашей Пань женщины отбыли к Ин Боцзюэ, где справляли месяц со дня рождения его сына, но ни о том пойдет наш рассказ.

Жуи и Инчунь между тем накрыли стол. Кроме кушаний, которые остались от пировавшего накануне Симэня, они поставили кувшин цзиньхуаского вина, налили из жбана кувшин виноградного и в полдень пригласили мамашу Пань и Чуньмэй.

Пела им барышня Юй. Угощение было в самом разгаре. И надо же было тому случиться!

– Барышня Шэнь, говорят, уж очень хорошо поет на мотив «Повесила портрет», – сказала вдруг Чуньмэй. – Сходили бы за ней. Пусть споет.

Только Инчунь хотела послать за певицей Сючунь, как к ним вошел Чуньхун и встал погреться у жаровни.

– А ты что ж, арестантская твоя душа, матушек не сопровождал? – спросила его Чуньмэй.

– Батюшка Ван Цзина послал, – отвечал Чуньхун. – Меня за домом оставил присматривать.

– Замерз, должно быть, разбойник, а? Погреться пришел? – спрашивала Чуньмэй и крикнула Инчунь. – Налей-ка ему чарку. А ты пей и ступай Шэнь Вторую позови. Скажи, что я велела ей прийти бабушке спеть.

Чуньхун осушил чарку и поторопился в дальние покои.

Тем временем жена У Старшего, монахини и Юйсяо, а за компанию с ними и певица Шэнь пили заваренный с тмином и кунжутом чай. Чуньхун отдернул дверную занавеску и, войдя к ним в комнату, позвал певицу.

– Поди-ка сюда, – сказал он. – Тебя тетушка Старшая петь зовет.

– Тетушка Старшая здесь, – отвечала Шэнь, имея в виду невестку У. – Что, другая объявилась?

– Тетушка Чуньмэй тебя зовет, – пояснил Чуньхун.

– Какая тетушка! Подумаешь! – недоумевала певица. – С чего это я ей понадобилась? Там же барышня Юй, а я тетушке Старшей пою.

– Ничего, пойди спой, потом вернешься, – заметила госпожа У.

Однако певица точно приросла к своему месту. Чуньхун удалился.

– Я звал, она не идет, – объяснил он Чуньмэй. – Они в покоях хозяйки сидят.

– Скажи: я зову, она и придет, – настаивала Чуньмэй.

– Я так и сказал, – подтвердил Чуньхун. – Тетушка Старшая, говорю, тебя зовет, а ей хоть бы что. «Тетушка Старшая, – отвечает, – здесь сидит. Там, говорит, другая что ли объявилась?» Тетушка Чуньмэй, говорю ей. «С каких, – отвечает, – пор она тетушкой заделалась? Звать начала? Занята я, говорит, тетушке Старшей пою». Тут к ней обратилась жена У Старшего и говорит: «Пойди спой, потом вернешься». Но она ни в какую.

Не услышь этого Чуньмэй, все бы шло своим чередом, а тут в ней, казалось, взбунтовались три демона дурных страстей,[1430] гневные духи вырвались из пяти внутренностей и достигли небес. У нее покраснели уши, а потом побагровело все лицо. Ее пытались удержать, но не тут-то было. Чуньмэй вихрем ворвалась в хозяйкины покои и, тыча пальцем, обрушилась с руганью на певицу Шэнь Вторую.

– Как ты говоришь обо мне слуге?! – вопрошала она, – «Еще одна тетушка объявилась? Подумаешь, какая тетушка! С чего это я ей понадобилась?» Ишь какая барыня нашлась! Ее позвать не смей. Конечно, мы же скотина ничтожная. Ты нас ведь из хлева вызволила, в люди вывела. Явилась новая благодетельница! Да кто ты такая есть, сучья дочь? Через сколько рук прошла, шлюха поганая? Давно ли в наш дом вошла и уж заносится, на всех глядит свысока. А чего ты знаешь? Настоящей песни спеть не можешь. Тянет одно и то же: к востоку плетень, к западу плотина. Такую белиберду – лай собачий, и записать-то нельзя. И еще гордится! Да мы не таких певиц слышали. Подумаешь, невидаль какая! Пусть тебя потаскуха Хань Даого расхваливает, нас не удивишь. Как ты ей ни подражай, я тебя не испугалась. И вот что. Убирайся-ка ты отсюда по добру по здорову и чтобы ноги твоей здесь больше не было.

Тут Чуньмэй остановила супруга У Старшего:

– Ну довольно! прекрати сейчас же ругань!

Выведенная из себя певица только глаза таращила, не решаясь перечить Чуньмэй.

– Ай-яй-яй! – наконец, протянула она. – Ну и грубиянка! Я ж ничего плохого слуге не говорила. И столько грязи вылить! Если я здесь не нужна, пойду туда, где меня примут.

Это еще больше обозлило Чуньмэй.

– Ступай, шлюха неотесанная! – закричала она. – По тебе улицы и переулки скучают. Будь ты порядочная да самостоятельная, в своем бы доме сидела, а то по чужим домам шляешься, подаяние клянчишь. Убирайся и чтоб я тебя больше не видала!

– Я не с тобой живу! – отвечала Шэнь.

– Не со мной! – не унималась Чуньмэй. – Смотри! слуг позову. Без волос останешься.

– Дочка! – опять вмешалась госпожа У. – Ну что с тобой сегодня? Иди-ка к себе и успокойся!

Но Чуньмэй не двинулась с места. Певица Шэнь, рыдая, спустилась с кана, поклонилась тетушке У и принялась увязывать одежду в узел. Не дожидаясь носилок, она попросила тетушку послать Пинъаня за Хуатуном, чтобы тот проводил ее до дома Хань Даого. После ее ухода Чуньмэй еще раз разразилась бранью и удалилась.

– Выпила она, должно быть, – заметила У Старшая, обращаясь к дочери Симэня и Юйсяо. – А то не стала бы, наверно, так ругаться. Мне прямо неловко было слушать. Ну пусть бы человек не спеша собрался, а то гнать … и провожать не велела. На что ж это похоже?! Разбушевалась – не подступись. Зачем так людей нервировать?!

– Наверно, они там выпили, – сказала Юйсяо.

Чуньмэй тем временем вернулась к себе возбужденная.

– Как же я эту неотесанную шлюху отчитала! – начала она, обратившись к сидящим. – В два счета выставила. Если б не тетушка У, она бы, проклятая, у меня оплеух заработала. Ишь до чего зазналась! Кого она из себя корчит?! Только меня она еще плохо знает!

– Ты сучок срубила, а всему дереву рану нанесла! – говорила Инчунь. – Попридержи язык-то. Шлюхой обзываешь, а тут барышня Юй.

– К ней это не относится, – продолжала Чуньмэй. – Барышня Юй – дело другое. Вот уж который год она к нам ходит, а назови, кого она хоть раз обидела. Попросишь, сейчас же споет. Разве ее можно с этой наглой шлюхой равнять? А чем она, дура хвастается?! Она ж ни одной настоящей песни, ни одного напева не знает. Только и тянет свою «Овечку с горного склона» да «Застряла в решетке южная ветка».[1431] Несет всякую дребедень – слушать тошно, а гонору хоть отбавляй. Ей, по-моему, хотелось барышню Юй вытеснить. Ее место она занять мечтает.